Бархатная бумага для розовых валентинок

Шум воды, прибоя, запах затхлый, тишина. Лишь под ботинками дорогими шуршит тусклый песок. Озеро спокойно. Оно спокойно всегда, но сейчас — по-другому, особо, ожидая свой очередной дар. Грань разума и реальности истончается, и где-то в глубине ворочается божественный исполин, предвещая что-то вне обычного распорядка. Обычно писатель приходил позже. И не с такой церемониальной важностью, как сейчас. И обычно голова здесь у всякого смертного начинала болеть, гудела столь тяжко и разрывалась с каждым шагом к гладкой тонкой воде. И лишь его будто забирают заботливые руки и поглаживают по каштановым волосам, успокаивая все его недуги. Ничто боле не шумит и ничей шёпот не нарушает тишины деревни Лейксайда. И его губы трогает улыбка; он далеко не паломник и совершенно точно не святой, но сему богу совершенно всё равно, сколь много руки заляпаны в крови. Его интересует лишь чтение старых порядков, что было забыто его собственной деревенькой совершенно давно. Этот человек удивительно делал правильнее многих. Потому ему разрешали подступиться так близко. Топтаться на территории и изучать каждый скол у стареньких лодок. Пока он приносил хороший дар, его ноги не оплетали щупальца. Кроме как разве что для безобидной шалости ради, дразня его, но никогда не делая больно. Хастур был старым и ворчливым божеством. Людей он боле не любил. О, много протаскал этого дурака по песку и чудо, что не разломал в своих мощных когтях. Но терпение его любопытства стоило того. И что-то в той глубине поднимается выше, не показывая себя, но готовое принять подарок внеочередной. На лице человека в ответ проскальзывает тёплая улыбка, и в голове наконец так спокойно, что здесь хотелось бы остаться. Успокоить свой разум тревожный. Но знает, что нельзя, что не стоит тревожить и без того нервное божество. Может быть, когда-нибудь в будущем, может быть, когда-нибудь потом, но покуда Орфей ощущал себя до сих пор лишь пришлым здесь, лишь гостем, которого так милостиво пускали к себе в дом. Здесь было уютно — только для них двоих — но было бы невежливо задерживаться в чужом доме без спросу, не так ли? Он идёт к самому краю озера, к месту, где вода облизывает песок и тянет за собой редкие ракушки, что сама и вымыла сюда. Весь пейзаж здесь тёмный, не назвать бы тусклым, но у писателя будто бы не хватает красок в палитре, чтобы тот описать. Мрачный, но насыщенный, и зелёный смешивается с глубоким синим, пряча где-то в глубине такой знакомый и тёплый грязно-жёлтый. Когда-то он был ярче и светлей. Когда-то и в деревне разносился смех, и паслись овцы, щипая сочную траву, и жили люди-то почище и добрей. Это было давно. Слишком, слишком давно. Его назвали бы культистом, его бы назвали еретиком; его привычки пугают людей, а в действиях одних видится безумие. О, что уж говорить о выражении лица! Никто бы сторонний здесь не понял бы тепла такого в улыбке, так и наречь бы — фанатик, — но в его взгляде плещется так много всего отнюдь не из одного только благоговейного уважения. И в преданности, о, дело не в ней. Взор цепкий в глубину смотрит, ищет, ищет что-то, пока руки опускают на мокрый песок корзину, накрытую тканью; достают бережно деревянную посуду, полную яств, а губы расплываются сами собой в улыбке ещё шире. Ароматное тёплое мясо, щедро обваленное в специях да в сладком меду, с парными овощами, что так источали сейчас жирный сок; вяленая рыба, приготовленная на жарких углях, тянущая чем-то солёным с кислой ноткой дольки лимона; в муке краб обжаренный, сверкают наливные золотые бочка; много всего, и дорогого, и не так уж, но всё равно самым важным писатель здесь считал… …простой пастуший пирог. И всё это принёс он сюда лишь чтобы оставить на берегу. Лишь чтобы предать озеру и его божеству. Иной бы сказал, что у него, видно, денег куры не клюют и он лишь переводит продукты. На пару секунд Орфей разрешает себе задержаться, видя, как в самом центре озера с глубины поднимается огромная тёмная тень, стоит ещё чуть-чуть, разве что не тянется вперёд на носках, а потом спешно улыбку прячет, голову склоняет в поклоне и разворачивается, зная, что итак ухватил слишком много. Уходит быстрым шагом, оставляя на пляже глубокие, взрытые от поспешности следы. Не смеет оборачиваться, а по спине в какую-то совершенно случайную секунду проходят от хребта вниз мурашки, холодя горячую кровь. Не подозревает даже, чёрт окаянный, что такой щедростью без всякой очевидной для божества-то причины с толку его и собьёт, заставит даже как-то немного растеряться. И не знает, но этим яствам уделят куда больше внимания вместо того, чтобы просто закинуть их жадно в голодную пасть. Проще было бы влюбиться в луну; на неё хоть смотреть можно. Орфей вернётся в особняк, лишь там поняв, как болят от долгого пути ноги; стянет ботинки и откинется, разминая ладони и пощёлкивая суставами, покуда голова опрокинута и взор в потолок. И глаза он закроет, отдавая свой разум в цепкие когти вечных шепотков, позволяя где-то под веками блуждать образам щупалец, насекомьих лапок и оскаленных клыков в собачьих пастях. Он побоится в эту ночь погружаться в мир грёз. Побоится отчего-то встретиться с кем-то могущественным, оказаться в тугих змеиных кольцах иль же прозябнуть на холоде неприветливого Плато до того, как из ниоткуда вырастет храм. Займёт себя тем, чем привык — от свечи уже почти один огарок, а в листах бумажных вместо письмён внятных то неловкий рисунок, то просто грязь, разведённая из неловкой кляксы. Но усердно за столом своим рабочим сидит и не обращает внимания на боль, что туго оплетает голову и давит на лоб. И когда рассеянность от сонливости, от усталости, что добровольно вешает на себя человек, начнёт достигать своего предела, разбивая на осколки хрупкий хрусталь — тогда он краем глаза увидит вновь ту корзину. Ту самую, что принёс он молча на брег. И увидит, как мокрые щупальца бережно ставят её на край. Сморгнуть — и не было ничего такого непостижимого, показалось, причидулось, однако ж — вот корзина, она, вот, и к ней с беспокойством потянутся тонкие пальцы. Не понравилось? Отверг? Он сделал что-то не так? Хуже ль всего — умудрился разгневать? Варианты носятся в голове самые страшные. Губы поджаты да немного дрожат. И за всем этим — выдох с облегчением. Орфей давно прекратил что-либо делать. Но бог желаний всё равно выполняет его маленькие неозвученные просьбы.