Фрактал

Грохот утяжелённых берцами шагов по мраморному полу отдавался в груди. Так отдавался, что сердце подобралось к вискам и пульсировало уже там, рвано и остро. Казалось, ещё чуть-чуть – настанет апогей, и оно лопнет, залив тело изнутри чёрной кровью. Тот, кто шагал, вдруг остановился где-то совсем рядом. В наступившей тишине Мотылёк услышал сбивчивое дыхание. Он стиснул зубы, стараясь теперь вообще не дышать. Но вскоре понял, что и не дышал: это всхлипывала Маюра, вжатая его широкой спиной в стенку узкого шкафа. «Потерпи ещё немного», – мысленно заклинал Мотылёк. – «Ещё немного, ради бога, валите, тут никого нет, валите отсюда…» В шкафу было душно, чертовски душно. Волосы взмокли от жары и напряжения. Пот стекал по шее, пропитывая воротник футболки-поло, и проступал на ладонях, которые Мотылёк прижимал к груди. Они едва успели забраться в этот проклятый шкаф и кое-как закрыли дверцу. До боли в суставах неудобная поза – но только бы их не заметили, только бы… – Ну, так я и думал, – послышался хрипловатый и очень раздражённый голос охранника. Он топнул ногой и тяжело вздохнул. Из соседней комнаты вышел его коллега, щёлкая чем-то – зажигалкой, наверно. Мотылёк скрестил пальцы. – Сколько раз предупреждаешь: ну проверяйте вы чёртову сигналку, – продолжал злиться первый, – но хрен там плавал. Они думают, нам весело кататься на ложные вызовы. Нам вот больше делать нехрен, проверять всяких дебилов с паранойей. Наступило молчание. Паузу заполнили два звонких щелчка второго охранника, который отвечать не торопился. – «Проверьте всё обязательно, у нас много ценного»… Ну так не уезжайте, сидите и тряситесь над своим барахлом. О, да я даром не взял бы это дерьмо. Ну ты посмотри, посмотри, что это? Это искусство? Да это мазня голимая, только и всего. Или вот это, ты посмотри, посмотри, что это за хренотень? Кому оно надо? Правильно, никому. Боже, почему у богачей такое раздутое самомнение? «Пожалуйста», – зажмурившись, молился Мотылёк, чувствуя, что больше не выдержит. – «Пожалуйста, кончайте». – Ладно, хорош, – наконец не выдержал второй. Судя по голосу, его ситуация нисколько не возмутила. – Оставь людей со своими тараканами. Им всё равно штраф выпишут. Пошли поедим чего-нибудь. – Да у них денег жопой жуй, что им эти смешные штрафы? «Заткнись, заткнись, иди уже жрать, скотина…» – Ты что, – с насмешливым удивлением в голосе спросил второй охранник, – завидуешь? – А тебя устраивает, что мы рвём задницы ради тех, кто как сыр в масле катается, да ещё и устраивают нам такие подлянки? Где справедливость, брат? «Коммунист хренов, когда же ты успокоишься уже…» – Справедливости в мире нет, – отрезал «брат». – Делай, что умеешь, и делай хорошо – и будет тебе счастье. Пойдём уже, или я тебя здесь оставлю. Наедине с вот этими шедеврами. «Только не смей возразить, говнюк, иди с ним и не рыпайся…» – Ладно, чёрт с ними, – сдался униженный и оскорблённый. С удвоенной силой застучали шаги. Затем скрипнула дверь. Открылась. Закрылась. В замке провернулся ключ. Наступила тишина – теперь уже настоящая. Мотылёк сделал ровно четыре глубоких вдоха-выдоха, прежде чем осторожно приоткрыл дверцу шкафа. Свежий воздух огромного зала тотчас обдал его разгорячённое и раздражённое пóтом лицо. Он медленно вышел, пошатываясь, с опаской передвигая затёкшие конечности. И тут выпорхнула Маюра, громко… хохоча. – Да-а, – весело сказала она, кружась в беспорядочном танце между причудливых скульптур и абстрактных картин, – давно у нас не было такого приключения. С ужасом поняв, что её всхлипы были сдерживаемым не плачем, а смехом, Мотылёк упёрся взглядом в Маюру. Она совершенно не замечала его нарастающего негодования. – Нас же могли спалить, – пробормотал Мотылёк, мыслями всё ещё переживая жуткие секунды, когда от разоблачения их отделяла лишь тонкая деревянная перегородка. – Эти олухи? Не смеши. – Ты хоть понимаешь, чем это могло кончиться? – повысил голос Мотылёк. Маюра остановилась и теперь встретилась с ним взглядом. В её светлых глазах читалось только лёгкое удивление. – Каждая наша вылазка может кончиться… концом. Концом всей нашей беззаботной жизни. Но ты задумался об этом только сейчас. – Не совсем так, – холодно ответил Мотылёк. – Когда я планирую вылазки, то рассчитываю абсолютно всё. Но в этот раз доверился тебе – и, удивительное дело, ты не узнала о второй сигнализации. Отнесись они чуток серьёзнее к своей работе, и нам была бы крышка. А может, нам и так крышка? Вдруг тут есть и дополнительные скрытые камеры. Потерев подбородок, подумав, Маюра наконец подошла к нему и как-то странно посмотрела. Снизу вверх, ведь была на голову ниже – но это нисколько не умаляло властности и решимости её взгляда. И хоть и разгневанный, Мотылёк всё равно ощутил, как сильно его тянет к ней. Не говоря ни слова, она сунула руку в карман толстовки и протянула маленький баллончик краски. Мотыльку хотелось сурово отчитать её, поставить ультиматум, чтобы не допустить больше подобных эксцессов – но он только молча взял баллончик и направился к стене, на которой висела единственная из всех картин, которую можно было считать искусством: «Поцелуй» Климта. Репродукция, конечно – но очень хорошая. Внимательно рассмотрев её во всех деталях, Мотылёк обернулся к Маюре. – Хочешь, чтобы я её испортил? Маюра пожала плечами и скрестила руки на груди. Мотылёк снова обратился к полотну и, склонив голову, смерил его взглядом художника. Наставил головку баллончика и осторожно вывел первую линию. Прищурился. Вывел вторую. Поймав вдохновение, он ускорился, смутно чувствуя нарастающее возбуждение, предвкушение итога… Закончив, он отступил на шаг и полюбовался тем, что получилось. Из спины мужчины теперь росли крылья бабочки – ну, точнее, ярко-синие их контуры, – чуть сложенные от трепета перед его возлюбленной. У неё же появился павлиний хвост, расслабленно струящийся по изящным ногам. Над головами героев картины Мотылёк разместил привычные две буквы: M&M. Сзади послышались торжественные хлопки. – Красота, красота. Мотылёк немного рассеяно подошёл к Маюре и вложил баллончик обратно ей в карман. Затем, стараясь не раздумывать, притянул к себе, вдыхая почти выветрившийся аромат цветочных духов…

***

Через щели наполовину открытых жалюзи моргнуло восходящее солнце и лениво пробежалось по обнажённым телам. Натали сощурила глаза и повернулась к Габриэлю, утыкаясь в его плечо и сладко вздыхая. Он же лежал неподвижно, глядя в потолок, хмурясь и нервно кусая губу. Он испытывал к себе отвращение, ведь должен был сказать разрушительные по своей сути слова – и потому оттягивал неизбежное как можно дольше. Солнце уже взошло, и день вступил в свои права. Новый день. И последний день. – Нам нужно поговорить, Нат. Она отодвинулась, приподнялась на локте и с любопытством посмотрела на Габриэля. Он уловил её взгляд краем глаза, и его сердце сжалось. – Я тебя слушаю. – Я… – Габриэль прикрыл глаза тыльной стороной ладони и перевёл дух. – Я думаю, нам пора разойтись. Он буквально кожей почувствовал, как расширились в недоумении её глаза. – Да? И с чего бы это? – Просто… нам не по пути. Натали резко убрала его руку и вынудила посмотреть на неё. Габриэль увидел гремучую смесь из растерянности, ярости и боли. – И… когда же ты это понял? – Ну… – Когда мы грабили египетский музей? Или, может, загородный дом мэра? – Нат… – О, а может, ты понял это сегодня, когда мы добыли вот это? Задыхаясь, она потянулась к прикроватной тумбочке и бросила на грудь Габриэля тонкую цепочку с бриллиантом. Особым бриллиантом с чуть розоватым оттенком. Габриэль аккуратно взял его пальцами и поднял на свет. Прохладная цепочка мазнула по руке. – Пожалуй, сегодня была последняя капля, – тихо, но твёрдо сказал он, опуская бриллиант на смятую постель. – А, ясно. Ясно, Габи, я всё поняла. Габриэль посмотрел на неё. – Я легкомысленно отнеслась к делу, согласна. Больше такого не повторится. Я не думала, что ты стал осторожнее, но понимаю. Понимаю. Больше такого не повторится. – Нат, послушай… – Ну или можешь взять на себя планирование. Полностью. А я буду лишь прикрывать тебя, как изначально и задумывалось. Если мне нельзя доверять в таких щепетильных вопросах. Пожалуйста, я не против. Я только за. Она села в кровати, и растрёпанные волосы плавно спустились на плечи. Габриэль покачал головой и снова закрыл глаза – теперь уже обеими ладонями. – Нат, я же недавно сказал тебе, что больше не хочу. Мне пора… остепениться. Но ты и слушать не стала, решила, что я пошутил… – Я решила, что ты головой ударился. – Так нельзя больше жить. – Да неужели? То есть раньше можно было, а теперь – нет? И что изменилось, луна сошла с орбиты? – Нельзя конкретно мне. Меня это уже давно не заводит, как раньше. Да и… не видно перспективы. Натали не сразу ответила – и молчание показалось не просто гнетущим, а каким-то удушливым. – И какую же… – Она запнулась и сглотнула. – Какую перспективу ты хочешь? – Не такую. Точно не такую. Я хочу чего-то разумного. Стабильного, Нат. Я уже давно устал рисковать. Но, повторюсь, ты меня не стала даже слушать… – Посмотри на меня. Габриэль вздохнул. – Посмотри на меня, Габи. Собравшись с силами, он медленно сел и отнял руки от лица. Перед ним предстало покрасневшее лицо Натали, на котором особенно ярко выделялись голубые глаза, переполненные чем-то таким… необратимым. Она приняла решение – и одному богу известно, что это за решение. – Запомни мои слова, Габи. Один раз преступник – навсегда преступник. Он грустно усмехнулся и покачал головой. – Нет, я серьёзно, – с жаром продолжила Натали. – Ты будешь бежать от своей сущности, покрывать её слой за слоем, как луковицу, но она никуда не денется. И рано или поздно даст о себе знать. Габриэль поморщился. – Что ты хочешь сказать? Зачем?.. – Что хочу сказать, я сказала. Ты собираешься заняться самообманом, а я очень сомневаюсь, что самообман хоть кому-нибудь приносил счастье. Но… – Снова запнулась. – Но это твой выбор. Я же не удержу тебя клещами, верно? – Нат, прости… – Не надо, – замахала Натали руками. – Прости, что я сообщил тебе… вот так. Она склонила голову и скривилась в болезненной улыбке. – Ты думаешь, как-то иначе было бы лучше? – Натали затряслась в беззвучном, но почти истерическом смехе. – Я просто… Я просто точно знаю, что ты совершаешь ошибку, вот и всё. Огромную, непоправимую и совершенно бессмысленную ошибку. Но выбор твой, да. Габриэль промолчал. Что ещё он мог сказать? Да и стоило ли досыпать лишней соли на свежую рану? Он слез с кровати и, не смея посмотреть назад, – как будто это могло изменить его решение, – быстро оделся. В ушах звенело. Хватаясь за дверную ручку и до боли сжимая её ладонью, немного повернул голову. Совсем чуть-чуть – большего не позволила вмиг закосневшая шея. – Прощай, Маюра. Габриэль – отныне только Габриэль – поспешил выйти. Ворсистый белый ковролин словно горел под подошвами его кед, когда он убегал по коридорам гостиницы от прошлого – во имя будущего. Торопился оставить Мотылька там, в злополучном номере, вместе с его извечной напарницей, пока не раскрылись размашистые крылья и не отнесли их заложника обратно. Оставить и забыть, как блаженный сон.