Шумно, чертовски шумно. Будто неумёха стучит пальцами по клавишам пианино, отрывисто, вразнобой, совершенно не думая о гармонии — так звучит какофония из рычания и редких криков боли. Вокруг — море красного, будто самая страшная, животная ярость выплеснулась наружу, заняла трон среди человеческих чувств и методично уничтожает мир. И все эти отныне безмозглые твари, которых Гвинаму приходится расталкивать на своём пути, они подчиняются ей.
Свыкнуться с мыслью о своём превосходстве слишком просто. Гвинам смакует её, как кровь с лезвия ножа, и пусть на вкус — полное дерьмо, но как же опьяняет.
С грохотом распахивается дверь очередного класса. Пусто. Ёбаное ничего, разбавленное заражёнными школьниками, и все они Гвинаму на одно лицо, потому что не
она. Он не уверен, что хуже: найти её среди толпы одичавших подростков или баюкать под сердцем раненую и истощённую птичку надежды, которая бьётся крыльями о рёбра всякий раз, когда он заглядывает в новое помещение.
И сказать по правде, он никогда не был охотником, но птичку хочется застрелить.
Вернувшись в столовую на крики, они оказываются в эпицентре кровавой бойни. Рубашка мгновенно промокает насквозь; Миён поскальзывается на залитом водой полу и падает, рюкзак отлетает под чьи-то ноги, роняя бедолагу. Он ползёт под стол, но оказывается прижат двумя обезумевшими школьниками — кровь брызжет в стороны.
«Вставай, вставай», — лихорадочно кричит Гвинам, и звук его голоса тонет среди сотен таких же отчаянных воплей.
Хватает онемевшую Миён под подмышки и ставит на ноги. Неважно, что происходит, главное — валить как можно дальше отсюда, потому что это, вне всяких сомнений, разверзнулся ад. А Гвинам хоть и грешник, но умирать совсем не в настроении.
Скачок в сторону вместе с ней — мимо по инерции пролетает запятнанный кровью мальчик.
«Ну же, блять, бежим, давай!» — второй окрик выводит Миён из транса. Она смотрит испуганно, но решительно, не изменяет себе даже в моменты сумасшествия вокруг. Кивает.
До судорог сжаты ладони — не разорвать. Гвинам держит её тонкие пальцы изо всех сил, боясь, как бы не выскользнула её рука из-за воды, пропитавшей их обоих. Плечом отталкивает озверевшую девушку, и не знает, блять, не знает, куда ему прорваться. Кажется, что это безумие повсюду — постепенно выстраивается в стенки их с Миён гроба.
«Давай на кухню!» — кричит Миён и с визгом толкает его всем весом назад — за её спиной пролетает ученик.
Её глаза полны ужаса и раздирающей сердце мольбы.
Спаси меня. Мне страшно.
Мне тоже, тоже страшно, блять, безумно страшно.
Он хватает Миён за запястье, скрытое под одеждой, для большего сцепления, и мчится к кухне. Каждая мысль, бьющаяся о стенки черепа, каждое сомнение, всё выброшено и отложено на неопределённое потом. Страх путает движения, сковывает льдом руки и ноги, но инстинктивно Гвинам отскакивает и уворачивается, потому что сильнее страха умереть только желание жить и защищать.
Его сильно дёргает назад, рука Миён вырывается из его хватки — сама она отлетает под стол. Всего секунда, неуловимое мгновение, и он подбегает; снова рука об руку, ногой оттолкнуть бегущего к ним психа и найти хоть какое-то укрытие.
Стулом швыряет назад, наугад — попадает, слышит рычание за спиной и звук упавшего тела.
Ненависть всего мира словно нашла пристанище в их школе. Остервенело оставляет следы зубов в телах детей, глухо рычит и скалит окровавленную пасть. Она — абсолют, апогей воцарившейся в этих стенах жестокости.
«Помогите!»
«Гвинам!» — Миён испуганно показывает на девушку, забравшуюся на стол.
Он мотает головой и тащит дальше. Плевать на всех, пока за ним бежит его Миён, Гвинам готов отдать каждого в этой ёбаной школе на растерзание, если это поможет им спастись.
Нужно на кухню. Они движутся медленно: Миён то и дело поскальзывается и виснет у него на руке, врезаются перепуганные школьники и с рёвом несутся другие, обезумевшие.
Он не оборачивается, но чувствует дрожью меж лопаток её взгляд. И хочется вселить в неё уверенность, — но всё, что ему доступно, это сжимать девчоночье запястье и упрямо тащить за собой.
Они чаще молчали, чем говорили, и их обоюдная тишина громче любых слов. Гвинам надеется, что с момента у стены ничего не поменялось, и Миён — всё та же и не нуждается в звуках, чтобы объяснять и понимать.
Он слышит вскрик, и в унисон с ним сердце делает последний удар. Миён лежит навзничь на мокром полу, упираясь руками в плечи безумной девушки. Девушка скалит окровавленный рот и силится добраться до шеи напротив, судорожно хватаясь за лицо, волосы, руки — красные глаза полны до краёв животной яростью.
Гвинам хочет сбежать и уверен, что мог бы, — но не от Миён. Оттаскивает, отбрасывает неожиданно сильное тело, падает на колени перед Миён; она загнанно дышит, но цела.
«Порядок?» — коротко, отрывисто. Пробегает взглядом по её рукам, боясь увидеть кровоточащую от чужих зубов рану, но росчерки красного на жилете очевидно не её. От сумасшедшего страха сводит судорогой всё тело, от загривка до дрожащих пальцев. У Миён сухие глаза — шок мешает ей разреветься.
Кивок. Да, порядок.
«Сзади…» — тут же давит сиплым голосом, в глазах — мертвецкий, первозданный ужас.
Лицом к лицу обернувшийся Гвинам сталкивается с учеником и успевает упереться руками тому в плечи, отпихивая от себя.
«Беги на кухню, Миён! Вали, я догоню!»
Гвинам успевает увидеть, как её крошечная фигура резко берёт влево, к окнам, когда на пути к кухне возникают несколько одичавших учеников. Злость заседает в животе сосущей дырой, а идея разделиться кажется неверной, фатальной — Миён уже слишком далеко, чтобы передумать.
Все оттенки багрового перед глазами, будто все остальные цвета исчезли из мира, этим же багровым огромные буквы перед глазами вопят до взрывной боли в висках
СМЕРТЬСМЕРТЬСМЕРТЬ
смеееееерть!!!!!
И ЗДЕСЬ
И ТУТ!
смерть.
Вилка оказывается у него в руке будто бы сама собой — с отвратительным чавканьем Гвинам вонзает её в шею над собой, и ещё, и ещё, быстрее, отчаяннее, глубже, кровь окропляет его лицо, марает руки, она — океан, и вся старшая школа Хёсан в нём отчаянно тонет. Он здесь не сдохнет, не сдохнет, ни за что.
Мир всегда был враждебен к Гвинаму, а он не скрывал ответной ненависти, отравляя ею всех вокруг себя. Сейчас не изменилось ничего — только возросли ставки. Сейчас изменилось всё — он должен уберечь Миён.
Глядя над плечом обмякающего тела, Гвинам видит её, смазано, быстро. Дрожит коленками на столе у окна, исступлённо что-то кричит, и он знает, кому она кричит, кого лихорадочно ищет глазами. Рослый парень тянет её за руку, уговаривает — что-то обжигающе вспыхивает в груди, когда она пытается вырваться и слезть.
Глупая, хочет его найти.
«Миён, дура!» — орёт что есть сил, спихивая с себя труп, сучит ногами по мокрому полу. Знает, что не слышит, слишком далеко.
И почти готов вздохнуть с облегчением (?), когда видит её, пролезающую через окно наружу. Теперь одному будет легче протолкнуться сквозь этот хаос. От мысли, что Миён могла умереть прямо под тем же окном, с которого вылезла, Гвинам решительно отмахивается. Он найдёт её позже, непременно найдёт.
Но как же страшна мысль о том, что слабая и мелкая Миён сейчас одна посреди развернувшегося Судного дня.
Миён — его, и готовность разорвать в клочья любого соперника распространяется даже на смерть.
Сюрреализм развернувшейся трагедии звенит в черепной коробке, будто кто-то потряс картонную чашечку с быстрой лапшой; под нестройную музыку собственного сумасшествия Гвинам открывает двери как заведённый.
Распахнуть, осмотреть, ясно, снова не здесь, захлопнуть. Интересно, где Мёнхван?
А, нет, нихуя не интересно.
Но было бы славно, окажись он неподалёку. Пищевая цепочка их мира перепуталась звеньями: теперь охотится он.
И охотник из него опаснее любого зверя.
Безмятежная, даже игривая поступь. Когда осознание собственной божественности переполняет до дрожи в окровавленных руках, когда страх становится сумасшедшим азартом, когда резко — штиль и мерцание силы под кожей, — он успокаивается. Облегчение пробивается из гниющего нутра тихим смехом, и нихуя больше нет, страха, смятения,
Миён, и потоки багрового омывают истерзанное тело, и никогда ещё жизнь не казалась такой бесконечной отвратительной. И вместе с тем — господи, как он ей наслаждается.
Такой омерзительный он и такая чистая Миён. Его звериная ненависть и её религиозная безмятежность.
Мёртвый он, живая она. Юн Гвинам и Кан Миён.
Его любовь безобразна, он склонен путать инстинкт с желанием. Разве укус — не прикосновение? Разве сердце, возложенное на алтарь одержимости — не подарок?
Шаги в мягкой обуви беззвучны. Гвинам обходит кабинет за кабинетом, невидимый для всей школы, тоскливым призраком минувшего спокойствия. Злая ирония — этого спокойствия он, озлобленная цепная псина, совсем не знал.
А что скажет Миён? И скажет ли хоть что-то ему, окутанному чужой и своей кровью, смердящему гниющим мясом и господи, без ёбаного глаза? Кончики пальцев скользят по ране — как же, наверное, отвратно выглядит.
Одно лишь её имя было дровами для разгоревшейся внутри ярости.
Он убьёт Чонсана и станцует с Миён по колено в его крови, начертит ею некролог всему миру, и не будет ничего более ядовитого, чем этого некролога текст.
Ненависть — яд. Яд — травит тело. Его тело отравлено помешательством на Миён. Миён — его яд.
Подступающее сумасшествие льётся сдавленным смехом сквозь сухие губы. Теперь, когда бессмертием должно быть рождено спокойствие, его рвёт в клочья агония болезненного разума. Память, как репей, засела в голове. В ней медовый блеск на мягких волосах, прозрачность кожи, переплетение запахов, мыслей, рук. В ней хрупкие пальцы на его предплечье. В ней он собирает из редких её слов мессу. Последняя молитва танцует на губах — близится Тайная Вечеря.
Он бессмертен, и это блаженство.
Он бессмертен, и это проклятие, потому что та самая глубочайшая агония, разрывающая его существо — невозможность пасть у её ног жертвенным ягнёнком.
***
где ты?
В груди свербит горестный, обречённый смех приглашённого на казнь. Исторгнуть его означает признать свою безысходность; Миён качает руках надежду, как дитя, совсем не замечая, что оно рождено мёртвым. Тело ноет — места на шкафу слишком мало, чтобы размять закостеневшие руки и ноги. Она с тихим вздохом сквозь зубы вытягивает ногу, та отзывается сотней тысяч игл. На белых гольфах пятна крови, она окуталась в неё с ног до головы.
Шли вторые сутки. Во рту сухо, от жажды тяжелеет голова, а голод, поначалу забывшийся в потрясении, теперь тугим узлом скручивает живот. Страшно — куда ни глянь, любая доступная ей смерть будет полна мучений. Зубы обезумевших школьников, голод, жажда…
В гортани свербит крик помощи, червивым клубком копошатся подавленные слёзы, но Миён лишь сжимает плотнее губы, знает, поняла — шуметь нельзя, если хочешь жить. А жить, чёрт возьми, хочется, очень хочется, и даже в момент, когда потухает последний проблеск надежды, она продолжает цепляться за блеклую мысль, за идею, и сердце яростно стучит, вымаливая у неба ещё один вздох для неё.
Поначалу она думает лишь о побеге, о любом, даже самом глупом плане. Но вместе с рвением бороться утекают первые сутки, проведённые на шкафу — и Миён сдаётся. Остаётся глупая надежда: вдруг все они разом умрут? Или школу охватит пожар, или за ними пришлют вертолет, или, или, или…
«Вали, я догоню!» — Гвинам, словно поставленная на повтор песня, постоянно кричит в голове. И перепуганное лицо с мокрыми прядями на лбу зациклилось, заполоняя разум.
Безучастный взгляд, ползая по стенам кабинета, вымазывает их в обречённости. Никого нет. Крики боли становятся реже к вечеру, что может значить лишь одно — больше некому кричать. Живые молчат, боясь навлечь на себя разгулявшуюся по коридорам ярость. Миён тоже молчит — всегда молчит. Густая тишина пологом накрывает всю школу, и только шарканье ног по коридорам служит напоминанием о том, что происходит. Напоминанием о том, кто ждёт в обманчиво безопасном безмолвии.
Сидя на шкафу, Миён может сходу назвать все принадлежности, лежащие на той или иной парте, цвет портфеля, опрокинут ли стул. Вторая в правом ряду принадлежит подруге — старшая сестра придурка Мёнхвана; на ней раскрытый учебник, ручка лежит поперёк тетради, на крючке сбоку висит очаровательный бежевый рюкзак. Кажется, будто будто её место опустело лишь на пару минут — отошла в туалет или, быть может, спустилась на ланч и вот-вот вернётся. Возьмёт в руки ручку, щёлкнет ею, готовясь писать…
Конечно же, блять, нет. Больше никогда Сон Хесу не появится здесь.
В горле просыпается червивый ком, царапает глотку подавленными слезами. Миён сжимает исцарапанные колени до побеления пальцев, кусает щёки изнутри, лишь бы не уронить ни одной крошечной слезинки. Не дать последней дрожащей струне надежды с визгом лопнуть, иначе — смерть. Она просто спрыгнет со шкафа и выйдет в коридор.
Ноги свешиваются с края, одна за другой. Пятки белых кроссовок задевают книжные корешки.
Одно усилие — и она внизу. Второе — и больше усилия будут не нужны.
Гвинам мёртв. Прошло уже слишком много времени, он не придёт за ней.
Призраки его рук ложатся ей на плечи — они мелко-мелко подрагивают в такт тихим всхлипам.
Тошнотворная тишина обволакивает голову, будто набросили мешок, окна под потолком класса скалятся кровавыми разводами, густыми и яркими, — хаотичное искусство расцвело на стекле; и сводит судорогой пальцы, и пылают болью виски, и всё вокруг — поплывшее оплавленной кожей, смазанное неаккуратным движением, неясное, и всё вокруг — всего лишь реальность, отгороженная от глаз пеленой слёз.
«Гви, — всхлип, — нам. — Гви, — всхлип, — нам…»
гвинам, пожалуйста.
вернись.
где ты?
Стопы со стуком приземляются на пол, шагают к двери. Пальцы на задвижке. Пальцы на горле. Пальцы Гвинама ложатся поверх её руки, отговаривая умирать.
«Вернись», — шепчут солёные от слёз губы.
«Верниссссь», — шаркают сотни ног по коридорам.
«Вер-нись, вер-нись», — тикают часы на стене, нарезая время.
«Вернись, вернись, вернись», — бесконечный зацикленный шёпот в собственные колени, тихо и до ломоты в ослабленном теле отчаянно.
Так глупо, так по-киношному неправдиво.
Хочется разгромить к херам класс, сломать каждую вещь, какая только попадётся под руку, но всё, что может Миён — сжимать в кулаках собственные волосы и беззвучно плакать, уткнувшись в колени, на твёрдом полу.
Прозрачный зонт в дождливый день, лицо, бесконечно уставшее, обрамлённое мягкими волосами — вытянуть руку и потрепать, наблюдая за немым вопросом, лёгшим меж нахмуренных бровей. Чёрные глаза, цепкие и внимательные, глаза хищника. Глаза побитой уличной псины, ведь собака — тоже хищник.
Оголённые нервы, ослепительно пылающие помешательством. Вздох — один на двоих, как и молчание.
Их молчание, ставшее чем-то гораздо дороже золота.
Воспоминания — песок сквозь пальцы. Падая на пол, он растворяется без следа, и в каждой песчинке живут и умирают очередные крошечные она и Гвинам.
где я?
｡･: *: ･ﾟ★, ｡･: *: ･ﾟ☆ ｡･: *: ･ﾟ★, ｡･: *: ･ﾟ☆ ｡･: *: ｡･: *: ･ﾟ★
Джиён согласился! (〜^‿ ^)〜
Завтра в пять, я умру если опоздаю
Платье юбка, и гольфы? уфффффф я постараюсь ему понравиться
｡･: *: ･ﾟ★, ｡･: *: ･ﾟ☆ ｡･: *: ･ﾟ★, ｡･: *: ･ﾟ☆ ｡･: *: ｡･: *: ･ﾟ★
какие это всё чудовищные глупости ❀
❀ ❀ ❀
Will you still love me
When I'm no longer young and beautiful?
Will you still love me
When I got nothing but my aching soul?
｡･: *: ･ﾟ★, ｡･: *: ･ﾟ☆ ｡･: *: ･ﾟ★, ｡･: *: ･ﾟ☆ ｡･: *: ｡･: *: ･ﾟ★
миён сказала, что джиён просто придурок. точно! полный придурок
он сказал, что всё знает.
сказал, что хочет остаться друзьями. к чёрту джиёна
я его больше совсем не люблю (〒﹏〒)
｡･: *: ･ﾟ★, ｡･: *: ･ﾟ☆ ｡･: *: ･ﾟ★, ｡･: *: ･ﾟ☆ ｡･: *: ｡･: *: ･ﾟ★
Will you still love me не будет
When I'm no longer young and beautiful? я останусь вечно молодой ему назло
Will you still love me НЕ БУДЕ Т
When I got nothing but my aching soul? джиён.
сегодня я увидела как умер джиён
｡･: *: ･ﾟ★, ｡･: *: ･ﾟ☆ ｡･: *: ･ﾟ★, ｡･: *: ･ﾟ☆ ｡･: *: ｡･: *: ･ﾟ★
я вижу, как канра бродит за дверью. мне хочется открыть ей и впустить в класс, но
она всех убьёт она меня съест так сделать нельзя
нас четверо… юми только и делает, что плачет. мы все плачем. миён, я так скучаю по тебе
кТО ниБуДЬ спаСИте НАс
мёнхван братишка ты сильный ты справишься
мы допили последнюю воду
прости меня мама прости меня папа прости мёнхван
я больше никогда не вернусь со школы
☼☼ ☼
для нас непременно проснётся новое солнце
｡･: *: ･ﾟ★, ｡･: *: ･ﾟ☆ ｡･: *: ･ﾟ★, ｡･: *: ･ﾟ☆ ｡･: *: ｡･: *: ･ﾟ★
никогда бы не подумала что последний рассвет будет таким прекрасным вот бы дотянуться до солнца спрятаться на нём вместе с мамой и папой и мёнхваном и джиёном
джиён джиён джиён джиён джиён джиён джиён джиён джиён джиён джиён джиён джиён джиён джиён джиён джиён джиён джиён джиён джиён джиён джиён джиён джиён джиён джиён джиён джиён джиён джиён джиён дЖИёН ДЖИёН ДЖИЁн ДЖ Н дж дд н
Последние слова на сморщенной от высохших слёз странице читаются еле-еле. Гвинам бросает розовую тетрадь в пушистой обложке обратно под стол и поднимается. На лихорадочные каракули тело отзывается ледяным комом в животе — он не может не представлять Миён, умирающую в одиночестве в звенящем пустотой классе, бесконечно выписывающую его имя слабеющими руками. Нет, не так. Она, разумеется, не проронила бы ни слова. Как всегда.
Дневник старшей сестры Мёнхвана гадко-приторным пятном мозолит взгляд. Подумав, он вновь наклоняется под парту. На внутренней стороне обложки аккуратно выведено: «☆Сон Хесу☆». Наверное, Миён захочет его прочитать. Все эти имена расскажут ей куда больше, ведь сам он толком ничего не понимает.
Хозяйки рядом нет — тоже обратилась. Царапала, умирая разумом, одно-единственное имя.
Воздуха перестаёт хватать. В пальцах — крепко-накрепко тетрадка в дурацкой пушистой обложке, а сам он, сшибая безмозглых обратившихся, мчится дальше, дальше по коридорам, с грохотом распахивая каждую дверь. Дневник будто бы срывает чеку со старательно заглушённого страха, и в голове, разливаясь от висков ко лбу, стучит облик Миён, истошно кричащей от боли. Она — бурая от пропитавшей одежду крови, она — средоточие угасающей любви в мутнеющих глазах, она — мертвенный шёпот на грани слышимости, когда немеют пальцы и распахивает объятия бесконечное, хтоническое забвение.
«С дороги, уёбки», — рычит, раздираемый пополам с двух сторон: одна — страх и вторая — ярость. Две его ипостаси.
Светлые стены, пейзажи за окном, изуродованные кляксами алого, двери, школьники — всё сливается в месиво перед глазами, скачущее подобно солнечным зайчикам, когда он бежит, что есть сил.
кто ты?
Мел с лёгким скрипом плывёт по доске. Линия за линией на ней расцветает рисунок — рука, тянущаяся вперёд, будто в попытке ухватиться за вторую, протянутую в помощь. Миён напевает под нос что-то тягучее, увлечённо пачкает пальцы белым, старается быть
обычной. Это же так легко, это — лучшее, что она могла бы сделать, усиленно задвигая подальше скручивающую желудок боль от голода. Все рюкзаки в классе вывернуты: ни одного, даже самого крошечного батончика, но нашлась наполовину опустошённая бутылка воды. У неё есть примерно двое суток в ясном сознании.
От собственного бессилия больше не страшно — смешно. Это же так уморительно! Собранная, флегматичная Миён трясущимися руками разрисовывает классную доску, игнорируя длинный скользкий язык смерти, лижущий затылок.
Небо обнимает закат. Ночью становится особенно страшно. Прошлую ночь она провела в кромешной тьме, до истеричных слёз боясь даже двинуться, не то, что свет включить.
Голодом раздирается живот.
Мел со стуком падает на пол, и она застывает в ужасе. Всем существом обращается в слух — услышали ли, встрепенулись, несутся, чтобы её сожрать?
Удары пульса сливаются с тиканьем времени. Оно, как и Миён, навсегда запечатано в тесной коробке.
Тихо. Приглушённое рычание остаётся неизменным, шаркающие шаги медлительны и не выдают бега.
Горло дёргается.
Из-за липкого ужаса голова наполняется болью. Заледеневшими руками можно заморозить весь мир.
Миён скорее чувствует, чем слышит странную дробь по коридору, от которой враз замирает сердце… И едва она узнаёт в нетипичном стуке бег, как сердце срывается с цепи в отчаянном дребезжании.
услышали, бегут, зубы, кровь
кровь, убьют я умру умру умру
У М Р У
Тело — стекло, тело — статуя, высеченная в каменной тверди, неподвижное и мёртвое. Всё, что получается — лишь смотреть полными слёз глазами на дверь в мерзком, раздирающем на куски ожидании неминуемой боли и гибели.
Конец?
В звенящей тишине грохот открытой двери подобен ядерному удару.
Глаза в глаза. Мир снова с треском делится надвое. В нём вновь прозрачный зонт, в нём дождливый день и полные тоски глаза, робкие касания и опьяняющее помешательство. В нём жгучая подростковая любовь, окунутая в кипящую кровь, в нём треск рёбер от объятий — слишком крепких, словно умоляющих слиться в единое целое. В нём молчание, говорящее громче любых слов.
В её мире снова Юн Гвинам.
«Нашёл».
