***
Заочное знакомство с Кащеем Марату не понравилось. Во-первых, он понял, что ничего не сможет сделать — слишком большая шишка. В лицо-то Кащея мало, кто видел, а вот имя его громким было еще до того, как Марат уехал в Афган. А теперь оно совсем обалдевшее. Оборзевшее. С таким связаться… Себе дороже. Во-вторых, ему было жаль своего брата и проблем до кучи доставить собой по тупости не хотелось: кто знает, что и как Кащей спросит с Вовы, если ему нагадят. А Вова влип в просто жуткую историю. Его наивная мысль, что все в порядке, что о нем этот человек не знает много — просто паническая жажда верить в крошки своей безопасности перед ним. И Марат ее не развеивал. Вове лучше не волноваться, он тогда психованный становится и соображает гораздо хуже — может сам сделать что-нибудь непоправимое. У них же это семейное. Но Марат понимал, что, если Кащей захочет, он будет знать не только Вовин адрес, а всю его подноготную. Если Кащей захочет, Вова от него не сможет убежать. И если в том есть хоть капля уважения к своим избранникам, их отказам, и капля совести — может быть это и есть та самая крупица безопасности сейчас, за которую можно цепляться. Марат в ней сомневался. Если уж человек, оскорбив честь и уронив другого, пусть случайно, со второго этажа извиняется духами и цветами — надо думать, как у него там всё с совестью. Никак. И Марат ничего не может сделать. Никак не может защитить своего брата. Разумеется, ему пришлось недовольно покивать Вове, обещая, что он никуда не полезет, ничего не будет делать, даже слова не скажет. Но безвыходность положения его выводила из себя. Начиналось нервное напряжение и вошкалось оно безумно долго, стягиваясь в груди в гадкий ком. Дни тянулись. С Андреем увидеться не получалось — и все казалось кошмаром. И если закрыть глаза… Марат видел всё то, на что так же не мог повлиять там, на войне. Марат не спал. Мучился. Там никому не помог… И тут помочь не может тому, кто ему дорог и важен. Злость кипела. Дни подбирались к премьере. А напряжение не уменьшалось. С жутким настроением он выходил из дома, не помня, как мама крутилась, поправляя ему рубашку, не помня, как в машину сел и что ему сказал Вахит… Не помня дороги и не помня, зачем они приехали к адресу Андрея… День весь смазанный. Премьера. Если Кащей припрется туда и снова испортит Вове настроение, Марат психанет и набьет ему рожу. Плевать на всё совершенно. Он очнулся, когда Вахит пихнул его в плечо и на недоуменный взгляд кивнул в сторону парней, выходящих из подъезда. Марат тут же встрепенулся и оправился. Всё как смыло, лицо в миг посвежело. Андрюшка там, хорошенький, нечего его пугать! Очнулся, а рубашка вдруг стала непривычным одеянием, сродни скафандру. Что он, что Вахит — ощущали себя нелепо в строгих брюках, рубашках, пиджаках… Так же себя ощущал и Валера. С непривычки. И только Андрей выглядел уместно и ожидаемо. Шел, красивый такой, в синем костюме… И улыбался полными губами, радостный походу в театр… Марат засмотрелся. А Андрей ощущал себя неправильно совсем не из-за пиджака на плечах. Из-за истории с мифическим парнем он выглядит, как шлюха. Хотя все вовсе не так, ведь он никому не изменяет и не планирует. Из-за чего Валера над ним посмеивался. — Когда скажешь? Туркин пихнул его в бок, когда они подходили к машине. Марат и Вахит вынырнули открыть им двери на задние сидения. Андрей потеплел в щеках. Вздохнул затрудненно, посматривая на Марата с особенной внимательностью. Тому до ужаса идут рубашки… Но он выглядит таким встревоженным и напряженным сегодня… Что-то случилось. — Я не знаю… — Он тебе нравится хоть? Васильев глянул на друга, а тот улыбался с любопытством. У Валеры была одна слабость по жизни — торчащие его уши просто обожали сплетни, секреты и треп обо всем на свете. Особенно о симпатиях и всяком личном… Особенно касательно Андрея. И особенно теперь! — Нравится, — буркнул Андрей. Валера ахнул, чуть ли не как девочка! Шутил над ним. И теперь уже Андрей пихнул его в бок и посмотрел с укором. — Тогда скажи правду. Он от тебя кипятком писается, ты его осчастливишь. — Скажу… — Кивал он. — Сегодня. Парни подошли к машине. Нос щекотнул запах мяты. Марат поморщил его чуть, привыкая снова к Андрею. Интересно, как много людей из-за него чихает? Но зато его никогда ни с кем не перепутаешь… И от него становится вновь сперва бодро, а потом так спокойно. Марат выпускает из груди кипящую злость. У него прямо здесь и сейчас самый красивый парень на свете, полными губами ему улыбается, в глазах блестит от радости вечеру, пахнет просто волшебно… Ему не до какого-то там Кащея. И когда Андрей обнимает его, как полагается друзьям, но будто бы на самую малость дольше, Суворова отпускает окончательно. Хочется только носом в стройную шею уткнуться и полной грудью чистого его запаха набрать, чтобы поплыть окончательно и не думать ни о чем совершенно… Но нельзя. Друзья так не делают. Волнения о брате Марата отпускают и Вахита. У него свой повод оказаться в приятном шоке. Он не думал, что Валера в костюме такой красивый, что глаз не оторвать… Ноги его стройные сразу показались длиннее, а силуэт уже. Костюм не строгий, Валера не такой дурак, чтобы на каждое мероприятие отдельный покупать: он купил один средненький на выпускной и планировал его полжизни носить. Он человек не светский, ему хватит. Но тем не менее, Валере он безумно шел! Выбирал с Андреем, у него вкус есть, и хранил у него же. Только из-за этого придется, как Золушке, часов в десять вместе с Андреем вернуться, переодеваться в лохмотья. А Туркин, в свою очередь, руки развел, удивляясь тому, как хорош в костюме Зима! Весь сразу такой деловой мужчина, прямо в депутаты такого пускать… Он подошел к двери машины, где тот стоял, не торопясь садиться. Они осмотрели друг друга. И вместе протянули с широкими, восхищенными улыбками: — Красавец! И рассмеялись, пихая друг друга в плечи. Марат с улыбкой проводил эту картину. Похоже, он тут не один втг’ескался!***
Открытие сезона — напряг для всего театра разом. Каждая комнатка, предназначенная для верного персонала, гудела своими заботами. Костюмы наглаженные, лица свежие, ароматы чистые, инструменты — готовые к использованию. Будь то белые перчатки для подачи блюд, номерки в гардеробе или перья на костюме. Всё в стенах театра напоминало Вове большой осенний ручей в ливень. Стоит прозвенеть третьему звонку — закончится бардак. Рассеются тучи. Выйдет солнце. И на сцену брызнут капельки, играющие каждая свою роль так, как должно. Некоторым гостям театра было велено прийти раньше всех к той самой двери, за которую не всех пускают. В назначенный час Вова вынырнул и встретил четырех своих мальчишек. Те весело заулыбались ему, осматривая с ног до головы. А Вова рассматривал их. Точнее тех, кого еще не видел: с Зимой он виделся последний раз в начале лета и глаз по нему соскучился, а с мальчиками их не виделся еще ни разу. И заметил Вова, что у Вахита с Маратом похожие вкусы: оба светленькие, высокие, милые на лицо парни. И оба маленькие. В одном Вова без труда узнал Андрея: родинки, губы, глазки… Всё сошлось! И правда хорошенький, как Маратка ему и рассказывал. А во втором — его друга, Валерия, не менее привлекательно и характерного парня. Он улыбнулся шире, приветствуя первым делом именно их, а уже потом брата и его друга. И нырнул в помещение, приглашая гостей. Валерий… Не мог глаз отвести от Владимира. Он представлял себе балерин и балетмейстеров весьма слабо, как картинку из газеты или учебника: просто сладенькие личики с правильными чертами лица, кроткими улыбками и выдержанными манерами. И никогда не встречал их так близко. Подозревал, что они ничем особенно не отличаются от люда простого. Из крови и плоти — и хватит. Но Владимир казался сотканным иначе если не физически, то духовно. Несмотря на то, что в поведении вольный — он весь совсем другой. В нем что-то казалось таким знакомым, но оно невесомо скользило в выученной плавности и красоте. Одно только ощущалось четко — характер у него твердый, из камушка выточенный. И это роднило. Так выходит от упорного труда в спорте, где если не первый — то в своих же глазах последний. Где цель дороже всего. Но твердость не отражалась в жесткости на лице или жестах. А потому… Совершенно невольно Валерию захотелось быть на него похожим. Заразиться его уверенностью, манерой двигаться, всем его существом… Напоминать собой важную кошку. Большую, вроде пантеры. Такой потрясающий. Владимир Суворов… Туркин им очаровался за минуту. И хотел, чувствуя себя глупо, к нему приблизиться. Сразу зная, что не выйдет никогда. И было так неожиданно ощутить его уверенные руки на своих плечах. Вова приобнял его, будто выбрав в любимчики мгновенно. С ним так и пошел до самых лучших мест, которые приготовил своим гостям. И Валера не мог из-за рук его ни на что другое смотреть, кроме как на самого Владимира. Рассматривал. Глазами каждую черточку впитывал. Находил его идеальным. И нос его кривой, и губы, пусть и тонкие, и глаза, кажущиеся разными… И понимал вдруг, почему Марату так понравился Андрей. Васильев похож на Владимира. В осанке, в сдержанности, воспитанности, манере по земле ходить… Даже в руках с суховатыми, нежными кистями. Васильев Марату знаком, привычен… Забавно. Вова оставил их одних у ступенек к сцене со стороны гримерок. Разрешил походить, посмотреть на всё, всем мешать и путаться под ногами. А мальчишки активно всеми разрешениями решили пользоваться! Все четверо рты держали с трудом, рассматривая артистов и обстановку скрытого от глаз зрителя мира. Разбились по парам. Вдалеке слышались голоса танцоров. А перед глазами представали огромные декорации, маленькие секретики и совсем крошечные косяки… Или темные уголки. Марат вспоминал знакомые ходы, двери, углы — он ведь уже был за сценой, бегал тут, мелкий, мешая брату и его коллегам репетировать прогон или всех веселя собой. Он к Вове частенько в гости приходил на работу и его здесь любили, помнили, даже были всякие старшие подружки! Но труппа часто обновляет лица. Поэтому далеко не все узнали его. В основном, декораторы и гримеры — люди среднего возраста. И Наташа! Она его помнила и заобнимала, а заодно и Андрея. — А ты вырос так… Рудакова осмотрела парня с ног до головы. И по плечам похлопала с восхищением. Какой мужчина стал! Вообще! Марат смутился, заулыбался: — Ниче не вырос… На два сантиметра в росте. — Красавец! А это мальчик твой? Она глянула на Андрея внимательно, с тем взрослым любопытством, с каким смотрят, видя совсем взрослые проявления тех, кого в уме считают еще малышами. И заставила Васильева покраснеть. Он к внимаю готов не был… И ответа ждал с пугливым смятением в груди. — Не, это друг. Андрей. Тоже этот… Раб искусства. — Да ну? А кто? Андрей отозвался, кивнув смущенно: — Я на фортепиано играю. Рудакова хотела ему что-то предложить, спохватившись быстренько, но Марат заворчал, мол, у них времени мало и надо всё успеть посмотреть, и почти что убежал от нее синим, тихо хихикая. Успеют еще поговорить! Он с Андреем далеко от сцены не уходил. Васильеву было интересно посмотреть, как от и до готовится сцена к первому акту. А Марату было интересно на него посмотреть и послушать. И самому поумничать. Они же друзья… Друзья за толстой бархатной шторой не прячутся, чтобы целоваться. И на самом деле, в дружбе этой Марат находил свою прелесть. Неспешно, долго, терпение изводится и жутко стыдно перед тем парнем с Афгана… Но ему нравилось Андрея узнавать. И видеть, как тот узнает его сам и теплеет к нему. А вот вторая парочка отличилась незнанием и любопытством, и следовала туда, куда глаза глядят. Залы, комнаты, закутки… Всё им было интересно увидеть, изучить и запомнить самим, вдвоем. Валера понимал, что их никто не отругает, если они проявят шалость и попадут вдруг туда, куда не следует. Закулисье ведь большое, необъятное, оно пестрило доступными и открытыми деталями. К примеру, оба они не видели, как красятся альфы или как балерины подшивают пуанты… Закулисье полно изнанки. Валере хотелось найти что-нибудь… Что-нибудь! Не имело значения, насколько особенным это «что-то» будет. Для них двоих это в любом случае будет большое впечатление. А Вахиту хотелось ему подыграть. Таким оказалась поддавшаяся им, играючи скрипящая, дверь не в гардероб или кладовку с костюмами… А в длинную комнату-шкаф с высоким окном напротив крошечной двери. Длинные высокие вешалки держали на себе тяжелые костюмы. Особенный запах чистящих средств и костюмной ткани, которой уже много лет, врезался в носы. Они вошли туда, закрыли за собой дверь совсем тихо. И старались не издать ни звука. Но улыбки так и ломились, пуская смешливый воздух из грудей. Осмотрелись. Пестрые ткани платьев, пиджаков, брюк и юбок, униформы разных времен и профессий рвали внимание глаз. В конце комнаты, под окном, стояла кушетка с лапками-ножками и бархатной зеленой подушкой. Они не торопились к ней. Осторожно их руки нырнули между костюмов, разводя их в стороны и позволяя посмотреть на детали. Отодвигая одни, они смотрели на другие. Валера нашел костюм шута и приложил его к себе. Большие, мягкие, красные бубенчики зазвенели острыми пиками на плечах. Он тихо захихикал, играясь с ними, двигая своими плечами. Бубенчики позвякивали. Вахит смотрел на них, на Туркина, улыбаясь несдержанно широко. А потом Валера вдруг протянул восторженное «О!», вернул костюм обратно и потянулся к найденной им взглядом шапке шута. Шесть пиков, ломающихся в середине от веса, теперь звенели бубенчиками. Валера покрутил головой, но скоро захихикал лукаво и надел шапку ловко на Вахита. — Тебе идет! Заявил авторитетно, громко, начиная тут же хохотать. Зима не подумал ему сопротивляться. Только потряс головой, как болванчик, смеша еще больше, и ощутил себя практически ребенком, который испытал в груди самое первое свое восхищение. Валера так громко хохотал, блестя в глазах, что было попросту не до собственного нелепого вида. Куда там.? Такой красивый. Персик… Вахит не смеялся. И, поняв это, Туркин встрепенулся вдруг взволнованно и встал напротив него, стараясь больше не трястись в груди. Хотя ему очень хотелось. Он посмотрел на Зиму, ощущая себя неловко, пристыженно. А тот только улыбался мягко и смотрел на него… Иногда то, какой Вахит спокойный, казалось подозрительным и странным. Туркин его не понимал. Он привык к агрессивным альфам, привык к шумным, дерганным, истеричным… Отец у него человек далеко не спокойный. И было так волнительно иногда встретить ровность там, где обычно ждала кочка или яма с дерьмом. — Обиделся? Ну эт… Прости, — тянул он, пытаясь веселье спрятать. А нотки взволнованные в его голосе дернули сердце Вахита. И когда Туркин потянулся с него снять шапку, он не удержался, поймал его широкие кисти рук в свои, не боясь того, что ладони чужие в кулаки слабо сжались, и потянулся его поцеловать. Коснулся его губ своими, улыбаясь в них, и несколько раз чмокнул, слыша, как Валера снова начинает глупо хихикать, чувствуя, как расслабляется. Над ним или просто… Не так уж важно. Главное, что хихикает. — Ниче не обиделся. Ты кг’асивый… — Хог’ош пиздеть. Вахит его смутил. И деянием своим наслаждался. А потом они добрались до кушетки. Та стояла у окна и они, отодвинув цветы аккуратно, заглянули в высокие стекла, опираясь на выложенный кафелем подоконник. За окном уже смеркалось. Начинали подъезжать машины, такси. Маленькие группки зрителей текли к главным дверям театра. Обласкав каждую деталь взглядом, Валера повернулся к Вахиту и любовался уже им. Чем смущал его, но тот делал вид, что не замечает, позволяя на себя посмотреть. Не так уж и часто им любуются, особенно так внимательно. Он сам по себе альфа довольно своеобразной внешности и прекрасно это знал. В нем ни лица, ни тела красивого нет. Он даже в сравнении с Валерой выглядит менее мужественно и слабо, несмотря на достаток силы в жилах. С детства мама ему всегда говорила, что уж если внешне он никому не понравится, то хотя бы стоит зацепить деньгами. Слова ранили, но Вахит вырос и понял, что ему их сказали любя, как любя дают горькое лекарство больному ребенку… Они были правдой. Девушки и омеги любят либо красивых, либо состоятельных. Зималетдинов не мог изменить астеничное телосложение или свое лицо, но мог заработать денег. И заработал. А с деньгами он уже и симпатичный, и терпеть его легче… Но им никто особо не любовался. Так что он нашел себя смущенным, как мальчик, когда кошачьи глаза очертили в его лице всё возможное. Кажется, даже последний волосок на его коротко стриженной голове. И в отместку он перевел взгляд от окна к Туркину, так же внимательно в них смотря. И впервые заметил, что в серой радужке ярким лоскутом красуется зеленца. Заметил, как глаза Валеры щурятся от улыбки. Скользнул взглядом ниже, к губам. И не сопротивлялся желанию поцеловать кокетливую родинку над губой. Губы у Валеры красивые… И улыбка просто потрясающая. А потом как-то само собой случилось им снова поцеловаться. И очнуться они смогли только тогда, когда в брюках стало неприлично тесно. Валера откинул голову, позволяя жадным губам целовать шею. Он чувствовал, как Вахит старается держать руки на талии, как его ладони обнимают бока. Он всё же воспитанный человек… Ему крайне не повезло связаться с Туркиным. Тот, тяжело дыша, поднял голову. Глаза его темнели с возбуждением, а губы улыбались лукаво. Вахит, отстранившись от него чуть, мог рассмотреть его лицо полностью. Покрасневшие уши, розовые щеки и припухшие, сухие от горячего дыхания губы… Момент казался чудовищно нереальным. И стал невесомым, когда Валера опустил руку на его вставший член и прошелся по нему через ткань… Грудь дрогнула. На силу пришлось согнать туман с сознания. Возбуждение приятно покалывало каждую клеточку тела. Вахит глянул тревожно на дверь. Между тем, чтобы остановится, прихватить Туркина за руку и пойти, пока всё не зашло слишком далеко, и тем, чтобы продолжить… Он выбрал второе, ощущая себя жутко неправильно, но сдаваясь этому полностью. И подтолкнул Туркина в маленькое пространство, где заканчивалась вешалка с пышными юбками и начиналась стенка. Укромный уголок отдавал прохладой и был чрезмерно хорошо освещен. И заставлял их тихо смеяться от переполняющего напряжения. Они не знали, услышат ли хоть один звонок к спектаклю здесь. Не знали, сколько времени у них есть прежде, чем кому-то будет нужно зайти… Но возбуждались еще больше. Руки торопились. Звякнули ремни брюк. Бесшумно ловким пальцам поддавалось белье. Вахит обхватил горячий, полностью вставший член Валерия, заставив его шипеть от пробежавшейся по телу сладкой дрожи. И словно в отместку тот так же обхватил его член, кожа к коже, заставив тем к себе прилипнуть, испытав слабость в коленях. Вахит уткнулся в его шею, мелко прикусывая. Тихое рычание раздалось невольно, заставив Туркина зайтись в мурашках. Он сжал ладонь сильнее, плотнее обхватывая ствол. Широкая ладонь под собой ощущала знакомую надутую вену… У Вахита красивый хуй, ровный такой и толстый, а эта вена — как вишенка на торте. Он не умел сосать, но взять член Вахита в рот ему хотелось постоянно. Валера почему-то частенько о нем таком думал и вспоминал, скучая… И двинул рукой выше, к начавшей мокнуть головке, оглаживая вену большим пальцем. Свободной рукой он прижал Зиму к себе. Груди вздымались тяжело, полно, выпуская жар тела. Проказа не заняла у них слишком много времени. Стоны, сдавленные, сдержанные, наполняли комнату, угасая, казалось, не доходя до стен. А руки двигались с приятным давлением в одном ритме, пока не ощутили в себе дрожь. Валера тихо, знакомо для Вахита, вскрикнул, голову откинув, и кончил в его кулак. Рука его чуть расслабилась на чужом члене, двигаясь медленнее. Вахит вжался в него теснее, чувствуя, что он на грани. И кончил совсем скоро, когда умелая рука остановилась, а пальцы поигрались с головкой, потерев чувствительную уздечку. Зима тихо взрыкнул, рвано выдыхая. Нега накрыла обоих, глаза с усилием оставались открытыми. Тогда, когда Вахит наблюдал перед собой открытую островком над рубашкой шею, Валера наблюдал лепнину на потолке… Запахи их слегка смешались, в тонах став более влекущими… Они не отказали себе в том, чтобы уткнуться в шеи друг друга и надышаться сполна. Театр — вещь. Им совсем скоро пришлось вернуться. Их чуть-чуть потеряли. Прозвенело три звонка. Зал наполнился людьми. Свет плавно погас. Шум зрителей смолк. Зазвенел главный механизм, открывающий кулисы… Оркестр смолк в увертюре. Сцена ожила. У четверых важных гостей были самые лучшие места. Им было видно всё: ругающихся танцоров, которые выпрыгивают с идеальными па, ворчащих гримеров, кто помогает с костюмами, оценивающих ход постановки руководителей… Работа кипела. И давала повод обо всём пошептаться. Двоим или четверым. Момент очаровал ум каждого… И не отпускал до самого конца. Он очаровал не только гостей закулисья. Не только опытных зрителей. Не только новичков, студентов, любопытных зевак… Он очаровал и того, кто нагло пришел туда, куда ему велели не приходить. И очарованием этим он увлекался, жадно глотая всё то, что видит впервые так близко и одновременно далеко, что не достать. Никита не знал, что есть настолько идеальные вещи. Не пошлые, как красивые движения на шесте в стриптизе, не сексуальные, как танцы для него, как для мужчины, который нравится… А идеальные. Недоступные, недосягаемые, которые нужно уметь оценить достойно. Которые дается полюбить либо сразу, либо никогда. И не знал, что в вещах таких самым ценным инструментом может быть человеческое тело. Тело, способное стать птичкой и потерять кости в руках и ногах, порхая над сценой… Суворов точно птичка. На птичку он смотрел не один. Желтый пришел на балет со своей дамой сердца. Она что-то шептала ему на ухо, махая плавно либретто, а тот слушал внимательно, голову к ней склонив. Они заняли втроем места на балконе, имея самый лучший вид. Пришлось прихватить бинокли… Без них можно было обойтись, но Никита хотел видеть каждую деталь, каждое движение птички… Ее дыхание, выражение лица, изгибы… И прилип к биноклю, как прилипает к нему на охоте. Казалось ему, он и без бумажки с сюжетом всё понимает прекрасно. Не постановку… А нечто другое. Совсем другое. Чувства, в которые чужие тела превращаются, играя. Он очарован. По уши. Белой птичкой Никита был очарован. Столько невинности может сыграть танцор… Он и не мог подумать! И сердце билось, веря всему, не требуя слов, не требуя пояснений. Черной птичкой… Никита был взбудоражен и восхищен. Лицом, ставшим острее, глазам, чернеющим со сцены, как карбонады… Телом, передающим страсть. Грудью, ставшей вздыматься будто иначе, полнее. Руками, дрожащими в пылком чувстве… Черный блеск перьев костюма чертил лукавство. И Никита заразился им, улыбаясь так же криво, как обман на сцене. Никита отчетливо заметил конец. Он оторвался от наблюдения, когда понял, что кулисы закрылись, позволяя за собой собраться труппе, чтобы занять позиции для своих аплодисментов, а после больше не откроются. И был разочарован! Ему не хотелось уходить. Он снова хотел увидеть порхающую птичку… Но только и мог шепнуть одному своему прихвостню: — Цветы Суворову передай… И скажи там, чтоб к Желтому ехали. Пусть развлекутся. Мелкий мальчишка уточнил у него: — Вы поедете? — Куда я денусь? Кащей фыркнул, провожая пацана взглядом. Он и Желтый поедут, никуда не денутся. Женщина только у Вадима не любительница мероприятий, ускользнет от них. Мальчишка помчал с корзиной роз вниз. А Никита перевел взгляд на сцену, открывшуюся для зрителя с полным составом труппы. На лебедя, отдающего поклон, на его партнера… На то, как тому выносят цветы. Особенно глаза цеплялись за чужие розы: понятно, что такие цветочки не обычные люди дарят. Обычные люди, к примеру, руководитель постановки, подарил своим премьерам гвоздики. А пузатенькие и лысенькие дядечки с других балкончиков передали лебедю именно розы, статус показывая и заставляя его себя глазами искать, улыбаться вежливо. И Никита мазнул по ним взглядом ревниво, впрочем, не распознав конкурентов. У него перед глазами всё еще один. Темненький, мелкий и прыткий с молотком в руке. Явно же не за деньги и дорогие цветы Вова его выбрал. За что? Просто мордашку симпатичную? Или тому нравятся помоложе? А может быть трахается хорошо… Черт пойми. А может просто в отместку, так быстро и просто, показать, что кто-то может быть на месте Кащея без усилий. Он пытался найти того парня глазами среди зрителей. И не нашел. Зато, когда обратил взгляд снова к сцене, там уже стояли только премьеры и главные солисты. Володя держал его цветы. И смотрел на него внимательно, строго, явно пораженный его наглостью, чем выудил у Никиты без труда полную самодовольства улыбку. Он непослушный мальчик. Любит делать то, что запретили. Показалось ему или нет… А Суворов ему в ответ улыбнулся с насмешкой. Какой кусачий! Обман на сцене был полным, от начала и до конца. Кулисы закрылись и Вова проскакал почти на одной ноге к первой же лавке. У него разнылось бедро. То самое, на которое так удачно весь август падал: то пара сказочных персонажей его уронит, то сам шлепнется ненароком… Марат подскочил, отдавая ему место и ловя брата в свои руки, чтобы помочь сесть. За всё выступление старший выпил столько обезболивающих, что уже можно не думать про ужин. Но соврет Вова, если скажет, что ему сейчас дом и горячая ванна дороже внимания и банкета — труппа планировала скромно хотя бы посидеть в стенах театра после премьеры, отметить дело и повеселиться. Вова шел к этому дню годы, а теперь упустит праздник в честь себя же? Нет! Надо играть до конца и Вова доиграет. Тем более он знает, что если сейчас напьется, то про боль вспомнит только завтра. Марат волновался. Он опустился на корточки перед Вовой и обнял мягко его коленку. — Сильно болит? — Переживу. Но ты сегодня водишь, — с улыбкой сообщил старший, лишив брата тем и пары бокалов шампанского. Не беда! Марату после еще надо отвезти Андрея домой. И младший как раз хотел об этом предупредить, когда подошла Наташа и шепнула Вове на ухо без всякой надежды на согласие: — Там всю труппу пригласили на банкет к Вадиму… Поехали? С шумом грудь Суворова выгнала воздух. Губы его поджались. Замешательство коснулось лица. В гримерке стрельнула пробка шампанского. Хохот труппы заражал улыбкой. В ресторане будет Никита. Видеть его Вова не хочет. Но этот негодяй и так уже ему на глаза сегодня попался. Так что… Вопрос исключительно в гордости. И желании покутить. Гордость унимается от мысли, что это Вадим пригласил их, а не Никита… А желание погулять разгорается от вида близких и возможности их тоже порадовать вечером в хорошем месте. В лучшем месте — так же Желтухин всегда говорит? — Поехали. С родителями только сейчас поболтаю… Наташа счастливо пискнула, обняла его за плечи и чмокнула в покрытые лаком волосы. Вова заулыбался, нежно обнимая ладонями ее тоненькие ручки. Без Вовы можно присоединиться к любому празднику, но без него всё-всё ей кажется скучным и пустым… Отпряв, она побежала к компании с веселым криком: — Поехали в ресторан! Володя уже согласился! И слыша это, Вова смешно оскалил зубы, встретившись в этот миг взглядом с Валерием. А тот улыбнулся ему, подумав, как это — быть тем, кого будет ждать целый театр? Рядом с таким человеком быть отчего-то волнительно и одновременно спокойно из-за его уверенности. А потом что Андрей, что Валерий поражались его нерасторопности. Старший Суворов просто привык лениться в делах, не вписанных в его планы. Знал, что в ресторане важнее них гостей не будет. И им торопиться некуда, сколько бы минут не прошло. А потому размеренно завершал свои дела. Закулисье к тому моменту, когда они готовы были пойти по машинам, уже практически опустело. Вова лениво звенел ключами, передавая их брату… И тихонько пританцовывал от хорошего настроения с распаленной гордостью за себя и отведенное прекрасно выступление. Как ни крути, несмотря на одного черта на балконе и боль в ноге, настроение у него было хорошее. Внимание… Оно уже его подслепило, наполнило удовольствием и подняло настроение, как сладкий-сладкий сок смертельно голодному сытость. А похвала, оставленная восторженными им близкими, особенно до важно выпяченной груди от гордости за такого сына отцом, и благодарными руководителями, — к соку добавляла хлеба. Тем и живет!