Зачем нужны учителя

      Сердце больно давило на грудную клетку. Перемирие закончилось: организм вспомнил о своей власти, о том аду, который ему запросто устроить для своего хозяина. Все предосторожности: отворачивание головы от булочных, — их, казалось, с каждым днём становилось всё больше, как грибы на каждом шагу вырастают, одна мысль о грибах — на той стороне тут же найдётся ресторанчик с громадной эмблемой в виде рыжика, — насильная концентрация на главном, другие мелочи — теперь бесполезны. Отложенные симптомы вернулись: сонливость, ощущение тесноты черепа, бескрайний ужас. А ещё страх. Страх потерять самообладание и нарушить этикет, повинуясь инстинктам. Не то чтобы Брайан особенно сильно ценил островитянские манеры или верил в превосходство человека над животными, однако, перспектива наброситься на еду при учителе откровенно пугала. И от этого иррационального чувства никак не отделаться.       — Знаешь что, Брайан, тебе бы не следовало поручать эту партию тенору.       Фёрнихоу обнаружил, что тарелка пуста, а учитель встаёт из-за рояля, на пюпитре которого раскрытая тетрадка из его рюкзака. Определённо речь идёт о наброске кантаты на стихи Эзры Паунда. Но претензия учителя всё равно показалась Брайану странной.       — Осмелюсь спросить, почему же?       — Их голос очень хорошо резонирует. Пустое пространство прекрасно способствует резонансу. И как, думаешь, они будут исполнять твои nested tuplets?       Брайан промолчал. Он ждал, пока Беркли предложит ему тарелку с пирожным. Однако Леннокс рассчитывал услышать от своего ученика какое-нибудь возражение.       — Профессор Беркли, я много размышлял насчёт многоуровневости в музыке и я заметил, что композиторы, начиная с восемнадцатого века, всегда использовали различные средства, пласты и срезы для того, чтобы усиливать единый эффект. — Фёрнихоу отпил чая и в туманное задумчивости, словно обращаясь к самому себе, тихо, на грани шёпота молвил. — Но в эпоху барокко нам было доступно и противоречие. — В приглушённом низком голосе скрывалось высочайшее напряжение.       Леннокс, сосредоточенно нахмурившийся и заложивший ногу за ногу, молча внимал тому, что представлялось Брайану чем-то вроде вселенской тайны.       — Меня очень заинтересовало: а что если ритм и фактура будут противостоять мелодии на опредёлённом отрезке времени, далее совершается переход и меняется расстановка сил, сколько занимательных структур мы смогли бы обнаружить!       Тяжело приподнялся Беркли и пододвинул к Фёрнихоу тарелку с Victoria sponge. Ему не хотелось сразу разочаровывать студента, верящего, что музыка не сводится к патриотическим маршам, любовным песням и клубным танцам, ищущего в ней некие невыразимые смыслы, способные пристыдить самого Хайдеггера. Где найти подходящее место, чтобы заикнуться о том, что всегда в основе лежат компенсаторская и прикладная функции? Уже во время работы Брайана над первым струнным квартетом, профессор обнаружил, что тот рвётся в совершенно запредельные дали, ему тесно даже в рамках сериализма, который, между прочим, амбициозным композиторам молодости Леннокса казался вершиной всех мечтаний. Задача учителя — курировать и направлять молодое дарование. Но что исправлять, что неправильно? Перед глазами проплывают иероглифы, а смелости критиковать то, чего не понимаешь, нет. Решится ли он когда-нибудь сказать Брайану об истоках, о том, что даже ирландские танцы появились не ради красоты движение, а ради разрядки, как часть общественной исторической необходимости, а не как индивидуальное возвышенной прозрение, что незачем всё усложнять и раз за разом совершать побег от обыденности?       — Или, к примеру, некое звучание воспринимается как полифоническая ткань, но вдруг мозг понимает, что перед ним, по сути, одноголосное построение. Обман ожидания, ложная память. Мы могли бы больше узнать о гиперразмерностях пространства, проникнувшись данностью фигуры. Когда мы слышим музыкальный жест, всё самоочевидно: простой физический шарик, двигающийся по строгим внеличностным законам. Но с фигурой иначе. Она отличается от жеста саморазрушительной сущностью, взрывным иррациональным импульсом. И потому фигура таит в себе загадку. Надо…       — Кстати, как думаешь, почему Сибелиус бросил сочинять?       Прерванный учителем Брайан на минуту оторопел. Он грустно уткнулся в тарелку с пирожным, взял в руки нож с вилкой.       — Просто у него кончились идеи и ничего нового он изобрести не мог.       Эти слова так легко слетели с языка профессора Беркли, что Брайан даже поначалу не знал, как отреагировать. Должно быть учителю представлялось, что такие речи — нечто вроде комплимента для упрямого модерниста. Но покушаться на великого финна Фёрнихоу не мог позволить, пусть лучше его тотчас выгонят.       — Неправда. Сибелиус сказал всё, что хотел. God willing Вам сказать хотя бы десятую часть им сказанного, хотя бы десятую часть с таким же глубоким смыслом.       Преподаватель грустно улыбнулся, точно осознавал, что никогда не сумеет понять, разгадать этого студента.       — Только прошу, профессор Беркли, скажите: Вы никому об этом не расскажите, так?