«— Почему он так изменился? — спросила тихо Маргарита под свист ветра у Воланда.
— Рыцарь этот когда-то неудачно пошутил, — ответил Воланд, поворачивая к Маргарите свое лицо с тихо горящим глазом, — его каламбур, который он сочинил, разговаривая о свете и тьме, был не совсем хорош. И рыцарю пришлось после этого прошутить немного больше и дольше, нежели он предполагал.»
«Мастер и Маргарита» — М.А.Булгаков
Стук неживого сердца, как напоминание о том, что он все-таки когда-то был человеком. Азазель предательски смеется, когда Фагот, испугавшись, прижимает свою худую ладонь к левой части груди. Несколькими штрихами — картина мира, его собственного, разрушенного и собранного заново, но в какую-то странную, досель несуществовавшую конструкцию. Фагот упрямо поджимает губы, глядя на сложившийся воедино хаос. И Фагот не знает, что именно в этом его хаосе так привлекает великого, всесильного Воланда. Его смех? Громкий, пугающий, до безумия странный, гаркающий и отскакивающий от каждого угла в помещении? Фагот смеется всегда — когда весело или грустно, когда кто-то умирает или рождается, когда светит солнце или всходит луна. Фагот смеется, когда смеются другие, и Фагот смеется, чтобы другие смеялись. В особенности, конечно, для Воланда. Ах, Воланд… Воланд кривит рот в ответ на его смех, а иногда морщится, невербально призывая Фагота закрыть свой рот и не издавать больше отвлекающие шумные звуки. Тот упрямо хмурит брови, но подчиняется. Не может не. Тонкое вытянутое тело? До чертиков непропорциональное, нескладное, всё какое-то угловатое… Но — заманчивое. Фагот почти не смотрит на себя в зеркало, не являясь поклонником самолюбования, да и не понимает он, что нового может там увидеть. Красные отметины — зародыши пламенных синяков — появляются на его бледной коже очень быстро и явно. Это, пожалуй, единственное разнообразие в его вечном отражении. Воланд готов с этим поспорить, но Фагот только краснеет, когда Мессир заводит свои витиеватые речи, сладостные паутины комплиментарных фраз, после которых не останется ничего, кроме явственного, опаленного желания подчиниться. Фагот отмахивается, пряча глаза, и его движения мгновенно становятся скованными. Глаза? Разумеется, зеркало души, но что, стало быть, если душа и так уже подчинена? В его самых обыкновенных глазах можно считать все эмоции, но разве могут они привлечь Мессира, будучи такими открытыми и доступными? Фагот опускает веки, а под ними — глаза самого Воланда, злые и властные. Фагот готов упасть в них и раствориться, что и делал бы каждый раз, находясь рядом с ним, если бы не был так смущен и не отводил взгляд. Может, конечно, его удивительная покорность, что скорее переходит в раболепие, нежели в искреннее желание быть обладаемым… Воланд всегда сила и ему нельзя противоречить. Фагот сомневается, что именно преданность отличает его от Азазелло или Геллы. — Фагот, ты неиспр-р-р-равимый идиот, — мурчит Бегемот, потягиваясь и извлекая его из глубочайших мыслей. Фагот вздрагивает, обводя взглядом комнату. Безусловно… Он только что пошутил, и это не понравилось Мессиру. Ледяной взгляд так четко и болезненно упирался в него на расстоянии стола, что хотелось отодвинуться или наоборот насадиться на это острие. Внезапное осознание окатило его с головы до пяток. Да. Вот оно. Его наказание — вот что привлекает Воланда. За каждую неуместную шутку в присутствии Мессира Фагот потом в ужаснейшем ожидании сидит в комнате, послушно сложив ладони на своих коленях и ждет. Ждет, когда распахнется окно или когда застучат шаги по лестнице. Тяжелые, мерные шаги, издаваемые каблуками высоких сапогов из кожи. И, конечно, он каждый раз знает о том, что Воланд появится не через окно или дверь, а бесшумно за его спиной. Фагот уверен — он ледяным набалдашником трости проведет по его шее, заставляя вздрогнуть от неожиданности появления и от самого характера действия. Фаготу неловко признаваться себе и своему Дьяволу в том, что он влюблен в его руки, почти всегда скрытые перчатками, поэтому для него не является наказанием мгновение, когда Воланд держит стальной хваткой его запястья над головой, врываясь в его обнаженное тело, как не являются наказанием и редкие моменты, в которые дьявол настолько выведен из себя, что позволяет себе хлестать его своей властной ладонью — по лицу, по ягодицам, а еще толкать к стене или на пол — на колени. Для Фагота не унизительно прикосновение тонких пальцев к его подбородку, тут же заставляющих вздернуть его вверх. Для Фагота нет ничего лучше мгновения, когда Воланд, беря его сзади, хватает его за шею, придушивая, или эротично толкает ему пальцы в рот. Фагот никогда не признается в этом Воланду, боясь, что наказания прекратятся, а еще этот рыцарь продолжает шутить свои глупые неуместные шутки, безумно хохотать и подпрыгивать от удовольствия, тут же тушуясь под дьявольским взглядом, заставляющим застыть на месте и начать считать секунды-минуты-часы до тяжелых прикосновений сильных рук. Фагот никогда не признается, что делает это специально. И даже сейчас, сидя в комнате, где только что прозвучала неуместная, отвратительная шутка, недостойная даже их — нелюдей, подчиненных порокам и властвующих над ними, Фагот хранит этот секрет глубоко внутри себя, запирая на девять замков — как все девять кругов Ада. Только он каждый раз забывает о том, что после девяти замков, после девяти кругов есть ещё кое-что. И это кое-что, а точнее кое-кто сидит во главе стола и презрительно кривит свой до безумия эротичный рот, постукивая пальцами по своей трости. И каждый раз Воланд тоже сохраняет этот секрет в голове Фагота и понимающе усмехается уголками губ, стоя за его спиной. И каждый раз он снова стягивает со своих изящных дьявольских рук черные кожаные перчатки, чтобы спустя несколько мгновений позволить Фаготу плавиться под прикосновениями — их к его худощавому бледному телу. И каждый раз Мессир будет запутывать его в сладкие речи о красоте красных отпечатков, оставшихся в наказание. И каждый раз Фагот будет думать о том, что это для него не наказание вовсе. И каждый раз Воланд будет смеяться с этих его мыслей, оставляя Фагота — доведенного до изнеможения, тяжело дышащего, подчинившегося и наказанного — одного и надевая на свои изящные дьявольские руки черные кожаные перчатки.