Оправданные убеждения

      Коридор пустой, словно полый стебель бамбука. Все его поверхности: стены, пол, потолок гаденько блестели в свете плоских тусклых плафонов, словно густо намазанные слизью или сверхмеры начищенные специальными средствами аж до скрипа. Если быть откровенным, то в КММ возможны оба варианта. Вздумай кто-нибудь из начальства испытать или запугать юных, глупых и наивных практикантов, так у слизи даже больше шансов.       Тишина. Неимоверно плотная, густая, вязкая, словно попробуешь сделать ещё шаг и намертво застрянешь, не в силах и шелохнуться, утонув в незримом, безмолвном абстракте, словно в банке с хорошим, дорогим, густым качественным желе. Однако по незримой стене молчания вмиг поползли трещины. Хриплое, нервное, сбившееся дыхание рушит всю идиллию покоя. Но, невзирая на хрипоту, на резко ускорившийся пульс, грозно гремящий в висках, на лице сверкает хитрая, удовлетворённая улыбка, отчего-то слегка безумная, которая вкупе со сверкающими огнём глазами, отлично передавала испытываемый шок.       Признаться, он не входил в его планы никаким образом. Он предполагал, что придётся прятаться в вентиляции, потому болты на решётках были заведомо откручены. Допускал, что придётся побегать, возможно, искусно лгать злым сторожевым, что испепелили бы его озлобленным сонным взглядом из-под масок, скрывающих лица и, возможно, даже пригрозили бы длинными лезвиями выданного им холодного оружия. С некой долей вероятности даже ожидал появления хорошо знакомой ему Топаз, хоть и учитывал её не слишком уж постоянную, но всё же душащую пунктуальность. Однако ни в одном его расчёте не нашлось даже секунды для него.       Старший практикант Рацио… Нет, не так. Веритас. Просто Веритас. Расчётливый, безупречный, умный, даже гениальный член старшего ученического боевого отряда КММ. На вид типичный ботан и зануда, жизнь которого каждую секунду сопровождали электронные справочники и старенькие дряхлые книжки из библиотеки, в которую, кроме него, из курсантов, наверное, никто и не ходит. Читал он везде: на уроках, обеде, практике, тренировках. Он всегда находил момент прочитать страничку-другую. И проще попробовать назвать то, что ему неизвестно, чем наоборот, ведь, лёжа у него на коленях тёплыми вечерами в ожидании отбоя и от скуки пробегаясь глазами по хрупким корешкам бумажек-сундуков, полных информации, Авантюрину оставалось лишь в удивлении распахивать глаза. И если не знать его, не присматриваться, то можно ляпнуть лишнего и поплатиться парочкой сломанных рёбер. Авантюрин знает, он давно осведомлён, уж он-то присматривался. Но ему совсем не страшно, ничуть. Тяжело бояться того, на кого смотришь с неподдельными восхищением и восторгом, чистым, как душа новорождённого.       Рацио стоит не шелохнувшись, в недовольстве сложив руки на груди. Молчит, плотно сжав губы до побеления, страшно многозначительно хмурясь, видимо, ожидая объяснений, однако Авантюрин шагает вперёд, выстояв под тяжёлым неотрывным взглядом (Веритас имеет навык не моргать, чем иногда добивает оппонентов), и намереваясь обойти живую преграду. Чужие брови возмущённо ползут вверх, и виднеются зубы в искажающем лицо оскале. Редкое зрелище.       — Стоять. Повиновения он не ожидает, но оно на удивление случается. Настолько пафосное, настолько показушное, что рвотный позыв мерзко щекочет желудок и низ горла. Рацио неимоверно злит, что, даже зная того почти наизусть, ему не удаётся идти против правил этой игры. И улыбка эта тоже злит. Он в шаге от яростного наваждения, однако прохвосту с наглой улыбочкой знать об этом совершенно не обязательно, и потому, сделав глубокий вдох, Рацио старается расслабиться.       — Что-то случилось, Вери?       О, Эоны, как же Авантюрин любит играть на его нервах и терпении. Нет, вовсе не со зла, но он ощущает ни с чем не сравнимое удовольствие, едва не экстаз, когда чужое лицо аж багровело от нахлынувших эмоций. Он слишком любит эти чувства, хоть и добивается их такими неэтичными способами. Слишком любит эту короткую ласковую форму имени, которая с отменным послевкусием ложится на язык при произношении, и за которую он нередко получает ощутимые подзатыльники, но никогда запрет на его использование.       — Куда ты собрался?       Снова усмешка. Рацио не впервой мучаться от желания стереть эту улыбочку с наглого лица хорошим ударом кулака, от всей души. Но никогда этого не сделает. Никогда. Даже под угрозой смерти. По крайней мере, сейчас он придерживается именно такого убеждения, несмотря на различные домыслы в гипсовой, как шутил Авантюрин, голове.       — Подумаешь, вышел прогу…       — Не смей врать мне.       Авантюрин снова ловит себя на мысли, что Веритас совсем не вписывается в картину КММ. Здесь ему словно совсем не место, его членство — одна большая ошибка. Перед ним стоит кто угодно: настоящий учёный, способный внести колоссальный вклад в науку, гениальный юноша с множеством возможностей. В конце концов, строгий, но стоящий будущий молодой преподаватель, что сможет взрастить и выпустить в свет не один десяток достойных учёных, исследователей, способных в будущем превзойти своего учителя. Любой из этих вариантов, но никак не солдат КММ. Никак не массовка, которой остаётся лишь всю жизнь плясать под дудку начальства, махать тяжёлым клинком, подставляя спину и безвозвратно натирая ладони до холодной грубости, вытряхивать из нерадивых беспомощных глупцов долги и ночами караулить такие же пустые коридоры, прогоняя нарушающих режим практикантов в их каюты. Не этого заслуживает Веритас Рацио, совсем не этого. Ему безусловно шла форма практиканта — синий ему очень к лицу, — однако оно того совсем не стоит. Глядя в глубокие янтарные глаза, горящие от количества мыслей, Авантюрин каждый раз убеждается в своём мнении всё больше, но никогда его не озвучивает. Видимо, самое время.       — Знаешь, а ведь тебе…       — Хватит. Не заговаривай мне зубы. Веритас слишком напряжён, это видно невооружённым взглядом. Ему неловко, некомфортно, как двоечнику на экзамене по итогу благополучно потраченного впустую времени обучения. Он закусывает нижнюю губу и беспрерывно нервно пожевывает, до крови, пытаясь не то отрезвить себя, не то подавить иную мерзкую, неприятную эмоцию, чтобы она не подавила его самого. По виску течёт крохотная капелька пота, а в глазах читается тревога, липкая и всепожирающая.       — Хватит, Авантюрин, не упрямься. Просто ответь мне.       Это отдалённо похоже на мольбу, и хочется провалиться сквозь землю. Он ненавидит быть жалким и ненавидит слабость в себе, ненавидит бояться. Он искренне надеется, что это воспоминание очень скоро покинет его разум.       — Если ты понял, что лгу, значит, правда тебе известна.       Рацио громко несдержанно цокает. Он знает, знает прекрасно. Только вот признавать совсем не хочет.       — Архив структуры КММ. Авантюрин искренне смеётся. Он не думал, что так приятно иметь человека, который читает тебя, как, какая ирония, открытую книгу, как детскую сказку. Неужели абсолютно все люди для Веритаса лишь живые видоизменённые книжки? Что ж, он может похвастаться тем же. Но только если эта книга — Рацио Веритас. Они давным давно доверили себя друг другу, вопрос только в том, насколько внимательно читали.       — Признаюсь, ты меня раскусил, — по коридору разносятся глухие медленные хлопки, настроение и искренность которых было поистине тяжело определить.       — Это было несложно.       Голос садится от некого ощутимого негатива, осевшего на стенках. Янтарно-коньячный взгляд позорно сбегает куда-то вниз, цепляется за до идеала начищенную обувь и не смеет двинуться дальше, словно это какое-то табу. Авантюрин всего этого словно и не замечает. А может думает, что это его бурная фантазия рисует определённо лишние и совершенно лживые детали, которых нет на самом деле.       — Я в тебе ни на миг не сомневался. Пришёл составить мне компанию? Всё же, мы неразлучны.       Вот именно. Они неразлучны. Как небо и земля как гром и молния, как свет и тень, однако скелетов в шкафу у Авантюрина оказалось с лихвой, раз он что-то задумал, оставив Веритаса в жестоком неведении. Они неразлучны, с самой глупой и сломанной юности, но он прячется от него, как от чужака, что-то таит, скрывает. Они неразлучны, но Веритас обижен, оскорблён и словно брошен. Недоверие бьёт больно. Очень больно.       — Ещё чего.       Больше бубнёж, нежели нормальный ответ. Так было всегда. Он ворчит, гневается, но потом неизменно плетётся следом, не в силах оставить Авантюрина с его, снова ирония, авантюрами наедине. Только сейчас это звучало как отказ, презренный яростный протест. Словно крик: «Я никогда не пойду на это даже с тобой!».       Авантюрин до глубины души искренне невинно умиляется чуть пухлым бледным щекам. Слишком бледные, чтобы не задумываться о его здоровье, но достаточно тёплого оттенка, чтобы им умиляться. Очаровательно, в очередной раз думает Авантюрин.       — Ох, так у тебя бессонница? Прости, Вери, я бы посидел с тобой, но у меня ещё есть парочка незаконченных дел, — Авантюрин подаётся вперёд, снова предпринимая попытку уйти, оставить Веритаса наедине со своими мыслями и тишиной коридора. Ошибка, фатальная ошибка.       Рацио действует точно, без колебаний и чего-либо лишнего. Ровно три движения, чтобы принять устойчивое положение, должным образом замахнуться плотно сжатым кулаком (идеально сжатым. Рацио вызубрил всё до запятой) и нанести удар. Это было нечто до безобразия импульсивное и рефлекторное, нежели добровольное и осознанное. В ударе, хвала Эонам, не было всей силы, иначе у оппонента не осталось бы и шанса. Кроме того, весь шквал эмоций так и остался где-то в глубине взволнованной души. В одном пространстве теснились и булькали тревожность, ярость, возмущение, обида и болючее горестное непонимание. Нет, он не хочет навредить, покарать, уничтожить, он хочет остановить, предотвратить. Веритасу страшно. Он хочет выпустить это, но всё, что есть по итогу это всё такой же напряжённый кулак, зажатый в очаровательно крупной для такого телосложения ладони. Авантюрин невольно беззлобно прыскает.       — Я слишком хорошо знаю тебя, Вери.       По закону жанра следом должно было последовать зловещее хохотание, выворачивание руки, ответные атаки, но он лишь мелодично тянет гласные в любимом имени, как вдруг смолкает и словно исподлобья смотрит на такого родного ему Рацио. Дуло пистолета, холодное и пугающее совсем не шуточно и не дружелюбно упирается в солнечное сплетение. Веритас всегда действовал резче и быстрее, к этому давно выработалось привыкание, но никогда даже в голову не приходило, что он так просто возьмет его на мушку. Улыбка исчезает с лица мгновенно, даже быстрее.       — Как не похоже на тебя…       Рацио не выстрелит в него. Даже под угрозой смерти. Пока что он придерживается именно такого убеждения.       Вопрос лишь в том, сможет ли Авантюрин это убеждение оправдать.       — Рассказывай…       — Что? Что именно ты хочешь выбить из меня таким грубым и варварским методом? Голос дрожит, словно ломается.       — Р-рассказывай, что тебе нужно в архивах?! Старается не кричать, не привлекать внимания — удивительно, что сторожевые до сих пор их так и не услышали, — и грозный шёпот кажется наоборот сиплым, неимоверно жалким. Авантюрин с любопытством склоняет голову, не отрывая взгляда от Веритаса. Его яркие глаза, кажется, не отражают света.       — У тебя, вероятно, есть идеи на этот счёт.       Глаз дёргается, руки дрожат. Душно, нервно, плохо. Но он берёт себя в руки, начиная рассуждать в слух, хотя ещё немного и от здравого смысла и крупицы не останется.       — Ты слишком ленив, чтобы проворачивать подобное из спортивного интереса, значит есть цели. Не соизволил что-либо мне сказать, значит, дело куда более серьёзное, чем я могу подумать. Говорил, что не желаешь работать на КММ и при первой бы возможности сменил деятельность… значит, задерживаться здесь не собираешься… Возникает очень большой вопрос…       Веритас с силой стискивает зубы и жмурится, сдерживаю самую позорную человеческую эмоцию, позорнейший порок.       — Кому ты пообещал данные о КММ, предав его? Кому?! Почему ты предал нас?!       Из груди вырывается удивленный «ох». Авантюрин как-то неверяще смотрит в омут застеленных неведомой пеленой глаз, и погибает. Тонет медленно, но верно, задыхаясь, мучаясь. В горле внезапно становится сухо. Сглотнуть больно. Место, куда упирается пистолет, ноет сильнее. Он плотно сжимает губы и стыдливо, даже обиженно поднимает загнанный взгляд, вдруг сильно сжимая дуло оружия, неистово, изо всех сил вдавливая в собственную грудь, отчего Веритас чуть не нажимает на курок, резко вздрогнув.       — Если ты так уверен, что я предатель… стреляй.       Веритас замирает. Они оба стоят молча, недвижимо, словно статуи, в ожидании неведомо чего. Смотрят друг другу в глаза, и внутри что-то падает. Рушится, стирается в пыль, исчезает, оставляя за собой непроглядную пропасть. Звенит тишина в ушах, она пронзает барабанные перепонки и визжит, раскалывая череп. Он не сможет выстрелить, не сможет ранить, убить, это же очевидно…       Авантюрин вдруг хватает его за щёки и тянет на себя. Резко, рискуя, но осторожно и без тени сомнения. Металлическое дуло жёстко, больно, ужасно больно упирается в плоть, но это самое последнее, о чём он думает сейчас — может быть, оставит это на потом. Он целует осторожно, аккуратно, можно сказать лишь трепетно касается сухих потресканных губ, словно Веритас, его Веритас, нечто настолько хрупкое, что он в любой момент может его сломать, разломить на части. Но нет. Его Веритас, сильный, смелый, умный… весьма импульсивный, нервный, напуганный сейчас. Авантюрин любит каждую его эмоцию. Так наивно отчасти. Возможно, в нём осталась та детская лёгкость и непринуждённость, от которой он так упорно пытался избавиться. Авантюрин благодарен за это именно Веритасу.       — Я никогда не предам тебя. Никогда не предам нас… Веритас замирает, даже не успев ответить на поцелуй. Смотрит широко распахнув глаза и слегка глупо приоткрыв рот, и Авантюрин давит хитрое хихиканье. Они молчат немного - время тянется как-то осторожно, трепетно - и всё же расслабляются. Тишина перестаёт давить, коридор уже не кажется таким гнетущим. Авантюрин улыбается ему мягко, скользит взглядом по лицу, словно любуясь, а после смотрит прямо. Глаза у него всё-таки неописуемые, и Веритас почти что падает ему в руки, безвольно, доверчиво. В груди разливается облегчение, и чужие объятия снова кажутся спасением, а не клеткой.       Авантюрин вдруг усмехается, склоняет голову, и тёмные пряди приятно щекочут кончик носа. Он делает глубокий вдох.       — Слышал о Пенаконии?