Вспоминая Бога

      На равенстве таких начал       И я б руки у вас искал.       Мефистофель, «Фауст»

      В изумительный светлый день на лестнице у входа в театр я застала Мастера за неуклюжими попытками отделаться от очередной провинциальной девушки, пытавшейся получить роль через удачное знакомство. Гелла кокетливо строила глазки, не оставляя режиссёру шансов. Не сказать, что она отличалась красотой, однако правильные кукольные черты лица актёрам скорее шли в минус. Я отметила обаяние Геллы, прежде чем мы разминулись. Мастер хотел затянуться сигаретой, но передумал в последний момент. Работа полностью захватывала внимание. Играла я Низу: персонаж появлялся в конце истории, и хотя на сцене имел мало времени, в процессе воссоздания Ершалаима со страниц пьесы мне удалось добавить героине новые краски. Мастер, пока писал о Понтии Пилате, не задумывался, что Низа поставляла сведения начальнику тайной стражи и могла рассказать собственную историю. В общем, жизнь царила кипучая, я редко заходила домой, да оно и к лучшему: силы сражаться на кухне с соседками за право приготовить ужин иссякали после репетиций. Беды ничего не предвещало, только когда декорации начали разбирать на запчасти, до нас дошли слухи об отмене спектакля. Директор отсутствовал, «уехал в Ялту», как любили говорить. Режиссёр из состояния недоумения впал в тихую злость, и я злилась вместе с ним: нарисовывалась перспектива играть очередную колхозницу вместо интересной женщины эпохи Древнего Рима. Мастера было жаль. Мы не произносили его имени, оно звучало простовато и не отражало глубокую творческую натуру. Главред отшутился, мол, запрещёнку читают активнее, тираж-то раскупят сразу, как только прогремит новость. Спасибо и на том, однако у актёрского состава участь всё равно безрадостная. Алоизий похвастался, что уже представил парткомитету пьесу о трактористе. После этого резко захотелось уйти в запой на пару с любителем Ялты. «Я не оставлю вас одного волкам на радость. Произведение написано, нравится это критикам или нет», — сообщила Мастеру, когда услышала о назревающем собрании, и получила полный благодарности взгляд. Судить пришлось бы всех, кто приложил руку, если там наверху решили пролить кровь, образно говоря. Наш автор не угодил многим. Революцию не одобрял, идеологию коммунизма либо не обсуждал вовсе, либо ограничивался осторожной сатирой. Вчерашние герои быстро превращались во врагов. Лично я цеплялась за искусство как за широко распахнутое окно в иной мир, где существовали общечеловеческие ценности и идеи, а красота способствовала развитию ума. Родителям в революцию пришлось туго, хотя отец и мать с белогвардейцами и дворянством ничего общего не имели. Семья старалась не вспоминать об ужасах десятилетней давности. Те, кто с удовольствием рвал на части царскую Россию, тоже оказались в огне. Мастер к происходящему относился философски, а вот я, два года назад окончившая институт, близко не представляла, в какой стране буду жить: всё менялось стремительно. Кроме, пожалуй, пороков. Линчевать автора явились самые известные критики Москвы, в том числе Латунский, особо приближённый к действующей власти. Я чуть со стула не упала, когда бродягу Иешуа Га-Ноцри перепутали с Иисусом Христом, а из Мастера, историка по образованию, вылепили идейного христианина, вернее, воинствующего, насаждающего религию в неокрепшие умы простых советских граждан. «Читали ли они вообще пьесу?» — мысленно вопрошала, пока оглядывала с удивлением зал. Иван Бездомный — никому не известный поэт — рвался вперёд, словно собака за косточкой. Остальные на волне негатива излагали гневные отповеди и требовали возмездия. Находиться среди безумной и бездумной толпы было страшно. Ещё страшнее — видеть предательство главного редактора, который пару часов назад намеревался отстаивать написанное, а теперь, поджав хвост, изображал идиота. Я искренне сочувствовала Мастеру, который стоически выдерживал оскорбления в свой адрес. Мнением его поинтересовались в завершение казни, когда вердикт вынесли. Мастер молча надел шарф, забрал пальто и выскользнул на улицу. Я задержалась на несколько секунд, переживая позорную мысль, что привлеку внимание публики, если побегу следом, но гордость и самоуважение победили. Снаружи столкнулась с Алоизием. Тот успел перехватить нашего автора. Клятвенные заверения поддержки на события не влияли, однако Мастеру мы оказались нужны в такой горький момент: мужчина щедро пригласил к себе пропустить по бокальчику.       — Вам сегодня довелось сыграть своего же героя. Га-Ноцри двадцатого века, — высказалась, наконец, когда удобно устроилась в кресле в окружении гигантских книжных стопок. — Можно написать целый роман. Или роман в романе. В литературе же есть подобные приёмы?       — Поместить вашу пьесу внутрь нового произведения, шикарно, шикарно! — восторгался Алоизий. — Но о чём будет работа?       — Вопрос к писателю.       — Я не уверен, — смущённо отозвался Мастер. — Эту книгу не опубликуют. Историю о Понтии Пилате из журнала изымают, но её хотя бы разок напечатали.       — Пьесы Бернарда Шоу обрели популярность после его смерти. Представьте, если бы старина Бернард отказался что-либо сочинять без твёрдого обещания издательств с ним сотрудничать, — я одарила собеседников оптимистичной улыбкой. — Тогда мировая литература ограничилась бы заказными произведениями, и кроме Шекспира мы ничего бы толкового не смогли прочесть.       — Значит, весь следующий год я буду писать в стол? Тайно, по вечерам.       — При свечах.       — За занавешанными шторами, под шум дождя.       — А потом за распитием вина знакомить учеников с истинным творчеством.       — Нас пока двое, — добавил Алоизий. — Но, уверен, со временем сообщество разрастётся.       — Религия искусства вступит в противостояние с атеизмом, — я весело продолжала смеяться, но сбавила тон на последующем замечании: — Затем нас отправят на Соловки, а книга увидит свет лет эдак через пятьдесят или сто.       Алоизий крякнул, услышав про Соловки. Он-то планировал вылезти на трактористах.       — Я буду скучать по Низе, — сказала Мастеру. — Попробую из колхозницы сделать что-нибудь толковое. Пусть зрители разрыдаются.       — Зачем так жестоко?       — У актрисы тоже есть власть. Не надо думать, что мы бездушные инструменты. Герой на страницах и герой на сцене — разные люди.       Мастер внезапно вспомнил про Геллу, после чего спонтанно возникла идея посетить джазовое выступление, на которое девушка его пригласила. Алоизий жаждал приключений, мне тоже в крохотную коммунальную квартиру возвращаться не хотелось, и по итогу новоявленный Га-Ноцри над нами сжалился и уступил. Гелла нисколько мужчину не привлекала, да она и не скрывала, что ищет попечительства влиятельного лица, а не любви. Охотница умудрилась у кого-то умыкнуть роскошное платье, сшитое по европейской моде, и щеголяла в Доме Грибоедова, точно дива. Мастер вёл себя, как джентельмен, чем мне и нравился. Со дня знакомства я знала, этот человек не склонит к разврату, не начнёт шантажировать после неудачной ошибки, в то время как другие театральные деятели, подвыпивши, забывались в присутствии молодых женщин и делали непристойные намёки. Шампанское, американская музыка, блестящие наряды — в ресторане отметился весь бомонд, в том числе и критики, которые несколько часов назад ратовали за коммунизм. Я пристроилась за столиком рядом с Геллой, не собираясь соперничать за интерес окружающих: собственно, моё чёрно-белое платье в вертикальную полоску, надетое ранним утром, не спорило с кроваво-красным одеянием. Алоизий после пары рюмок сообразил устроить митинг за свободу творцов. «И завтра объявят, что мы боремся против волеизъявления партии», — со скепсисом возразила, пока этот дурак не прибавил проблем в довесок. — «Давайте не гнать лошадей. Пусть буря для начала утихнет». Чего мы не ожидали, так это швейцара Николая, который строго велел Мастеру отдать билет — право на посещение «Грибоедова». Мужчина вмиг посерел лицом. Он был известным писателем с репутацией, а его прилюдно унизили — очевидно, враги жаждали более сурового наказания за дерзкий отказ переделывать пьесу. Алоизий замолчал, Гелла вытаращилась. Мастер обронил что-то швейцару и медленно двинулся к выходу.       — Мой билет тоже заберите, — я протянула Николаю карточку. — Он привёл меня сюда, он и выведет.       — Даша, ты чего? — прозвучало сзади, но объяснять поступок не стала. А зачем? С Мастером мы встретились в театре, когда проводился отбор на роль Софьи из «Горе от ума». Он помогал другому режиссёру с постановкой и посоветовал из сотен претенденток меня, не ожидая взамен услуги или благодарности. Мы часто пересекались тут и там, горячо обсуждали новые произведения и современную живопись. Однажды позвал в ресторан, но лишь потому что не хотел справляться в одиночку с бешеными пролетарскими писателями вроде Бездомного и партийными литераторами, диктовавшими, как надо работать. Я получила редкую возможность ужинать в Доме Грибоедова благодаря другу, и проклянула бы себя, если бы осталась среди противников Мастера. Да и кому из присутствующих компанию составлять? Директору, который опять улетит в Ялту, судя по количеству спиртного? Легкодоступным дамам?       На улице шёл мелкий дождь. Давно стемнело. Мастер судорожно пытался зажечь сигарету, застыв у ворот, а завидев меня, неодобрительно покачал головой.       — Да, вот такая я упрямая, — усмехнулась в ответ.       А потом из черноты переулка образовалась фигура того, кто полностью перевернул нашу жизнь. Незнакомец помог закурить; мы оба поражённо уставились на странное необычное лицо, припрятанное за изящными очками. Пальто не советской марки, трость, которую венчала голова бога смерти Анубиса, вежливая улыбка. Я позволила Мастеру вести диалог, поскольку на голых инстинктах почувствовала от иностранца опасную силу.       — Мне сказали, здесь ресторан для писателей, — с акцентом произнёс он.       — Вы из Германии? — уточнил мой друг.       — Пожалуй, и из Германии тоже, — замешкавшись, согласился этот человек.       Далее поступило предложение вести разговор на немецком из уважения к путешественнику.       — Не беспокойтесь, я учила язык, — шепнула Мастеру, припоминая школьные уроки.       — Дарья Покровская. Актриса, на которую возлагаю большие надежды, — тот ловко представил меня. Незнакомец кивнул, взирая пристально и вызывающе, как будто видел в мокрой взъерошенной парочке отщепенцев нечто важное. Острый голодный взгляд препарировал с хирургической точностью.       — Я приехал ознакомиться с вашим удивительным советским экспериментом.       — По работе или для души? — полюбопытствовал Мастер.       — Для меня это одно и то же, — чуть наклонившись, он поделился соображениями с заговорщицкой улыбкой. Немец по всем параметрам подходил под описание шпиона. И как вообще пересёк границу? И гулял по Москве без сопровождения НКВД? Если только сам не служил в структуре.       — Тяжёлый день? — спросил, подметив, что спутник мой нервно поглядывал в сторону «Грибоедова».       — Его пьесу сняли с постановки, — мягко объяснила я. — Журнал изымают из продажи. И только что забрали удостоверение Союза писателей. Завтра ребята из МАССОЛИТа потребуют хорошенько подумать, на чьей я стороне. Будут убеждать, что я следовала не за той фигурой.       — Не гладь их против шерсти, — небрежно ответил дорогой учитель.       — Вот подумываю найти подвал. Может, из этого однажды образуется целое подполье?       Мужчина, подавляя смех, попробовал потрепать меня по макушке, словно ребёнка.       — Вы забавные, — прокомментировал иностранец. — Почему сняли пьесу?       — За то, что вчера было можно, а сегодня уже нельзя. Новая страна, новые правила, — Мастер устремился за колонны под навес здания, прочь от надоедливого дождя. Из окна ресторана лился яркий свет, и мы, встав напротив, наблюдали за развлечением публики.       — А люди новые? — проницательно спросил немец.       — Новые люди — это всего лишь забытые старые.       — Насколько мне известно, ведь ещё ни одна страна за всю историю человечества не пробовала избавиться от Бога и построить общество, которое проповедовало бы атеизм как религию. Это должно менять людей, вы не думаете? — незнакомец поднял интересную тему для дискуссии.       — Меняет, пока всё тихо и холодильник полон еды, — сказала я и поймала цепкий взгляд из-под очков. — А грядёт страшное, общество переобуется. Война, например. Знаете пословицу «в падающем самолёте атеистов нет»? Начнётся война, и люди обнаружат у себя бессмертные души. Партийные руководители первыми побегут к Богу.       — Почему война? — произнёс он настойчиво.       — Ещё ни одно поколение в этой стране не прожило без войны.       — В любом случае, всё это выглядит глазами иностранца довольно странно, — уклончиво заявил Мастер, прерывая ход рассуждений.       — А теперь представьте, как это выглядит оттуда? — мужчина указал пальцем на небо.       — Или оттуда, — писатель ткнул в землю, намекая на преисподнюю. Раздался мощный каркающий смешок.       — Неплохой сюжет для рассказа, разве нет?       — Дьявол, в которого никто не верит, решает лично посетить Москву? — тот жадно смаковал идею, после чего кивнул в мою сторону. — Дарья сегодня убеждала начать книгу. Даже если роман не напечатают.       — Пишите, чтобы вас не печатали, а перепечатывали, — выражение лица собеседника стало плотоядным. Это как смотреть на существо, надевшее человеческую шкуру — тревожно и поразительно.       — Знаете, кого вы напоминаете? — Мастер поневоле выразил общие впечатления, и хищник замер в напряжении. Чем бы разговор кончился, не известно, но загудел автомобиль, подъехавший к «Грибоедову» из темноты, а заодно возникла и Гелла, которая понуро покидала ресторан.       — Вам пора, профессор! — крикнул светловолосый тип, приоткрывая дверцу машины.       — Иду, товарищ Коровьев, — игриво отозвался немец и с лукавой улыбкой сообщил: — Кстати, не хотите со мной на приём?       — Не сегодня, если вы не против, — Мастер прибегнул к вежливому отказу, я тоже молча мотнула головой, понимая, что к приключениям не готова.       — Жаль, я бы пообщался с вами обоими, — немец протянул две визитки со знаком «W». — Я ещё какое-то время планирую побыть в Москве.       Гелла слышала диалог, быстро оценила богато одетого иностранца, авто, человека на подхвате и шагнула им навстречу, точно бродячая кошка, которая надеялась, что её решат приютить.       — Вы с нами? — бросил профессор Воланд, и девушка с энтузиазмом села в салон. Смелая, чёрт подери. Где-то в глубине души больно уколола булавка.       — А Гелла всё-таки нашла хозяина, — поделилась с Мастером, который мрачно усмехался собственным мыслям. — Ладно, меня ещё ждёт сражение за газовую плиту.       Ужинала, к счастью, в тишине: соседи в коммуналке спали. Уже в постели с книгой в руках и бокалом горячего чая, прокручивая воспоминания о случившемся, признала этот день одним из самых интересных в своей пока ещё недолгой жизни.       Воланд не обманул. Он остался в столице, заражая присутствием каждый уголок. Таксисты судачили об исчезнувших червонцах, уличных чёрных котов обвиняли в преступлениях и шпионаже, некоторые внезапно обзавелись валютой, хотя откуда бы её взяли? Москву пропитывала чертовщина.       Первыми под раздачу попали Берлиоз и Бездомный. Слухи распространялись с невероятной скоростью, звучали в разных интерпретациях, и вот незадолго до похорон популярностью пользовалась версия о нечистой силе, которая руководителя МАССОЛИТа погубила, а бедного поэта лишила разума. Тогда-то в разговорах и всплыл загадочный консультант из Европы. Михаила Александровича Берлиоза не особо оплакивали, для порядка принимали скорбный вид и повторяли заученные фразы о большой потере. Семьи у него не было, кроме дальних родственников на Украине, друзей тоже. «Куда ни глянь, кругом всё ненастоящее», — проскользнула мысль. — «Потому и нечисть кажется реальной». Иногда я сталкивалась с Алоизием. Без Мастера он вёл себя заносчиво, отпускал неуместные комментарии, впрочем, нас ничего не связывало, кроме тайны о создании романа. Как-то после репетиции кинодраматург присоединился к моему столику и обронил, что один общий знакомый влюблён в красивую женщину.       — Мы с Мастером никогда не состояли в отношениях, — сухо произнесла в ответ. — Я рада, что у него кто-то есть.       — Не просто кто-то, а любовница! Эта женщина замужем!       — Их дело. Взрослые люди, разберутся.       Под учителя наверняка копали, я не верила, что проблема сводилась к «Пилату» с его библейскими мотивами. Нет, гениальность этого человека раздражала коллег по перу; они видели, как Мастер на ходу сочинял качественные вещи, вынимал сюжеты, будто кролика из шляпы, чего не могли многие, даже именитые литераторы. Он был независим и во мнении, и в жизни, пока другие подстраивались под обстоятельства. Я тоже не играла те роли, которые хотела. Массовая народная культура — песенники с их музыкальными историями — была прививкой от бешеной агитационной муры. Вот в театре вместо «Пилата» готовили премьеру «Вперёд в будущее». Две тысячи двадцать второй год, СССР поглощает все страны мира, и на платене Земля объявляют коммунизм. Денег нет, одежда одинаковая, судя по костюмам актёров, люди трудятся за идею, а не за личные блага и нужды. Собственности тоже нет. Получилась бы крепкая сатира, если бы режиссёр аккуратно внедрил парочку забавных моментов. Например, сантехника, которого после починки крана радостно хвалят, а после распивают бутылку сами перед изумлённым лицом бесплатного работника. Неладное бы, конечно, заподозрили. Зато какая вышла бы картина! Однако Степан Богданович Лиходеев, директор, выкинул номер похлеще моих ехидных соображений: отменил парткомовский спектакль, и перед тем как свалить в Ялту, распорядился провести аж семь сеансов чёрной магии. Театр охватили скандалы, на верхах пили успокоительное. Ещё бы, билеты на грядущие представления уже были отосланы в Кремль: так Лиходеев приглашал добрых друзей на Колыму. Но меня занимал не столько абсурд, сколько профессор Воланд. Шептались, это тёмный маг, мистик, гипнотизёр, и я вспоминала сильный изучающий взгляд, разбирающий на органы. Похоже, с иностранцем никто не пересекался, кроме нас с опальным автором. Я отметила везение. И чуть-чуть позавидовала учителю, узнав, что с Воландом он встретился разок, снова случайно.       — С кем же мы имеем дело, с Калиостро? — спросила у Мастера. Подвал преобразился, да и сам мужчина выглядел бодрым. Он закончил первую главу. Листки лежали рядом с пепельницей, полной окурков.       — Вот и посмотрим, — прозвучало торжественно. — Профессор подарил два билета.       — Можете позвать кого-то из близких.       — В моём окружении остались вы, Дарья. И женщина, которую я вижу до пяти вечера, — в голос проникли горькие нотки. — Теперь появился Воланд, но у него своя свита.       Я тактично не спрашивала об особе, покорившей сердце несчастного писателя, вообще-то не чувствуя себя в праве вымогать подробности. Грубый материальный интерес толкал девушек на ранние браки: там не было любви, а я желала большего, чего не облекла бы в простые слова, чего-то сладкого, острого, как грех, и священного по сути. До революции венчались в церкви, перед ликом Божиим клялись в верности, — освобождала лишь смерть. Красная вера над сокровенным насмехалась. Никакие мечты не отводили во дворец бракосочетания, к пошлым вопросам о согласии и выдаче бумаг, подтверждающих право на человека и его имущество. Нет, в греховности моих идей заключалось первобытное, инфернальное. Пусть союз засвидетельствовали бы тысячелетние горы, и феи из дремучего леса играли бы на лютне мелодии, пока луна ласкала чистым холодным светом. Я тяготела к природе, когда думала о любви, к уединению и диким кострам в ночи. Наверное, поэтому с лёгкостью танцевала танго и порхала по сцене каждый раз как в последний. Разговор с Мастером обнажил внутренний надрыв; спустя несколько часов я пела в кабаке, где отмечали праздник знакомые со студенческих лет. «Был день осенний, и листья грустно опадали», — душа трепетала и наслаждалась строками. В женском исполнении песня обретала иное развитие, перед невзыскательной публикой исповедовалась та, кто боится приблизиться к мощной и опасной фигуре, тоскует и пророчит о трагическом исходе. С новым куплетом героиня избавилась от стягивающей её скромности и, беря ноты выше, пронеслась с одиночным танго по залу, заслужив в дальнейшем громкие аплодисменты. Есенин, помнится, выразил в стихах атмосферу кабацкой Москвы: я в полной мере ощущала её здесь, в окружении раскрепощённой смеющейся толпы. Только по завершении, оглядев собравшихся и кивнув друзьям юности, заметила за столиком в дальнем углу заведения мрачный силуэт иностранца. Я поражённо застыла, — секунды показались вечностью, — прежде чем сообразила, что нужно хотя бы из вежливости поздороваться, и, дабы отвлечь зрителей, предложила гитаристу представить аудитории его собственное сочинение. Не известно, ждал ли немец кого-то. Он грел в ладони коньяк, лениво закинув ногу на ногу, и пронзал меня напористым взглядом: пожалуй, это и послужило причиной, почему я покинула компанию товарищей, уверенная, что не сорву чужие планы. Тёмно-фиолетовый костюм смотрелся органично на Воланде. Зачёсанные назад волосы открывали широкий лоб. Тонкие губы делали лицо живым. Мужчина не был красивым в привычном понимании слова.       — Приятного вечера, профессор.       — Да, вечер необычайно хорош, — с акцентом произнёс иностранец и повёл рукой, призывая сесть рядом. — Мне советовали посетить злачные места столицы для исследования.       — А сеансы чёрной магии тоже входят в процесс исследования? — я решила подразнить его, чувствуя, что разгорячилась после энергичного танца и пения.       — Конечно. Где ещё можно посмотреть на людей разных сословий, кроме как не в театре?       — Только советских или вообще всех? Не очень-то верится, что советские граждане отличаются от американцев или вас, европейцев.       — Вы проницательны, — Воланд чуть наклонился над столиком, будто собирался доверить тайну. — Я выбрал Советский Союз на этот раз, поскольку отрицание Бога и, как следствие, бессмертной души должно сказываться на натуре человека.       Влезать в дебри экзистенциализма, когда напротив находился эксперт, не хотелось. И понижать градус настроения. Шумиха отступила на второй план: позади со струнами работали ловкие пальцы гитариста, юноши и девушки поднимали бокалы, однако здесь, в укромном местечке зала в окружении декоративных растений и тусклых ламп, имитировавших свечи, сохранялась атмосфера относительного спокойствия. Профессор обладал редкой и удивительной способностью забирать себе всё внимание, вытеснять из фокуса ненужные детали.       — Из-за ваших сеансов отменили другой спектакль, «Вперёд в будущее».       — Очень жаль, — ровным тоном солгал он.       — Нет, я рада. Перспектива увидеть ходячих роботов в две тысячи двадцать втором году пугает сильнее магии, какой бы тёмной она ни была. Все на сцене в одинаковых одеждах и радуются тому малому, что имеют. Инакомыслие истреблено. Нет индивидуальности, нет личности…       — Звучит правда тревожно, — яростный задор зажегся в глазах Воланда. — Я бы на такое посмотрел!       Проглотить улыбку не вышло. С кем-нибудь другим подобный разговор точно бы не состоялся, но этот странный человек определённо имел в рукаве козыри, если беззаботно щеголял по Москве и посещал приёмы на дорогом авто.       — Думаю, такая система, коммунизм будущего, требует создания кастового общества, как в Индии. Должен же кто-то выпекать хлеб.       — Потворствуя агитаторам, вы роете яму потомкам, — цинично подметил немец, за секунду обличив корень трагизма.       — Боюсь, что так, — я решила немного отвлечься от политики. — В прошлый раз, когда в России проводили сеансы магии, всё кончилось скандалом и погоней. Я о графе Калиостро.       — Ах.       — Говорят, он увеличивал драгоценные камни и призывал мёртвых. Сейчас, чтобы удивить неверующих, понадобится нечто особенное.       — О, это вызов, — Воланд обнажил зубы. — Я надеюсь хорошенько развлечься. Теперь технологии развиваются быстрее, и чудеса не производят сильного впечатления.       — Чудеса… Логическое объяснение нашли десяти казням египетским. Надеюсь, вы не казни москвичам приготовили?       — То, что одни сочтут наказанием, другие — благом.       Он был остроумен и не сдавался. В какой-то момент показалось, будто говорю с анакондой. Медленная речь, зоркие глаза, которые излучали веселье, уверенная поза очаровывали легко и быстро. Я не могла вспомнить, когда в последний раз испытывала восторг из-за мужчины.       — Держите интригу. Мы с Мастером будем там, — подперев подбородок рукой, спросила: — Вы знаете, что он пишет о вас роман?       — Неужели?       — Да, профессор Воланд появляется в первой главе.       — Вы довольно близки с автором книги.       Небрежное замечание вызвало неприятную ассоциацию с попытками Алоизия раскрыть, как он полагал, романтическую связь. Пришлось сделать паузу. Я бы предпочла вернуться к политике, нежели трогать личное.       — Настоящего друга можно встретить раз в жизни. Говорить вольно, без опаски получить нож в спину, в наши дни роскошь.       Профессора, похоже, вполне удовлетворил ответ. Если он намеревался сыграть на нервах, что же: такого рода дуэль будоражила, я бы насладилась каждым словесным выстрелом.       — Значит, именно со страха начнётся потеря индивидуальности.       — Моисей сорок лет водил народ по пустыне в ожидании, когда умрут все, кто помнил рабство. Вероятно, нам тоже понадобится сорок лет, чтобы полностью очиститься от свободомыслия и безусловной любви к ближнему своему, — смело парировала я, в награду получив довольную, но и плутоватую улыбку.       — Тогда мне стоит приехать вновь и проверить, силён ли человеческий дух.       — Заодно увидите вавилонскую башню.       Воланд качнул головой, выражением лица давая понять, что не разгадал намёка. Впрочем, иностранцу это было простительно. Душный кабак потерял актуальность, я поманила нового знакомого на прохладную улицу, в темень позднего апрельского вечера.       — Там на Волхонке в тридцать первом году взорвали большой храм. И теперь строят Дворец Советов, — сообщила, указывая за Москву-реку. — Обещают самое высокое сооружение в мире, если не ошибаюсь, более четырёхсот метров. А венчать здание будет вождь пролетариата. Чем не вавилонская башня? Ленина будет видно из окраин Москвы.       Небо прорезали прожекторы. Профессор смотрел вдаль, пока я изучала профиль, который в свете электрических фонарей обрёл резкие угловатые черты.       — Едва ли статую разглядят снизу, если только по пояс, — произнёс неторопливо. — Я заметил, здесь часто бывает пасмурно.       Взгляд поневоле скользнул по ещё пустому пространству. Сознание, покоряясь чужому слову, изобразило половинчатого идола, широко расставленные ноги, — верхнюю часть скрывали облака. Из груди вырвался бурный заливистый смех. Я не выстояла перед наплывом чувств и в то же время была потрясена из-за глумливого сарказма профессора.       — Если не брать во внимание абсурд, какой вы находите Москву?       Мы двинулись вдоль берега: со свежим ветром приходило внутреннее освобождение.       — Город привлёк интерес, — коротко ответил Воланд, не вдаваясь в подробности и явно не собираясь расхваливать направо и налево достопримечательности. Сколько стран немец объездил, сколько наблюдал вещей, если охотился не за архитектурными ансамблями и шедеврами искусства, а за людьми, как бы грубо ни звучало?       — А вы искушённый путешественник, — сказала я, уже в который раз отмечая загадочный образ. То, как лихо обращался с тростью, владел языками, непринуждённо держался.       — А ещё разборчивый и привередливый зритель.       — Камень в мой огород, — я без стеснения воззрилась на забавляющегося мужчину. — Такой зритель заставит работать лучше.       — И достигнуть совершенства.       — Надеюсь, нет. Достигшие совершенства скорее мертвы, чем живы. Разве в освоении магии не осталось границ, какие вы не преодолели?       Комментарий вынудил его задуматься. Повисло суровое молчание; на улице вдруг стало холоднее. И я вспомнила, что по-настоящему этого человека не знала, но опасения, к несчастью, постучали в дверь поздно.       — Пожалуй, одна существует, — признался Воланд. — Эта граница определяет всё.       За завесой на мгновение обнаружилось подлинное альтер-эго, кто выдавал себя за артиста, эксцентричного чародея. И он, другой, не готов был к знакомству.       — Жду-не дождусь представления, — мягко сообщила, желая, чтобы иностранец понял, какой силы надежду возлагала на его умения и талант.       — Любопытство… — прошипел профессор сквозь зубы, возвращая маску весельчака.       — Если чёрная магия подтолкнёт атеистов к Богу, это станет частью истории.       — А Мастер о ней напишет.       — Как о вас с Михаилом Берлиозом? В романе вы бедному руководителю МАССОЛИТа предсказали смерть. И он действительно погиб под трамваем.       — Можете ли вы поверить, что всё это произошло на самом деле? — шипящий голос прозвучал более чем серьёзно. — Я встретил Михаила Александровича Берлиоза и поэта Ивана Бездомного на Патриарших.       Почему же чувствовалось, что Воланд не лгал? И зачем учитель показал иностранцу текст? Однако проблема заключалась отнюдь не в магии, не в страшной судьбе литератора.       — Но ведь тогда Мастер подвергает себя риску, — я настороженно наблюдала за мимикой мужчины, уже не пытаясь добиться, был ли он реинкарнацией Калиостро, агентом или обыкновенным гипнотизёром.       — Га-Ноцри рисковал потерять не только друзей и спокойную жизнь, — твёрдо произнёс немец. Это наталкивало на вопрос, как близко успел подобраться к писателю, раз демонстрировал поразительную осведомлённость. И сколь глубока травма моего друга, если он распахивал душу при первых признаках доброты и участия.       — Учитывая, что Га-Ноцри из пьесы провозвестник Мессии, его участь горше. Как простого бродяги, не сына Божьего.       — Не соглашусь, — обронил Воланд. — Знать, что всем испытаниям подвергает Отец — мучение, которое не каждый вынесет.       Мы прервали мерные шаги: я из-за ряда соображений, он — из вежливости к собеседнику. Город засыпал, окна в домах гасли. Иисус остался в пустыне наедине с дьяволом.       — Годами жить с мыслью о своей будущей жертве, — я кивнула проницательным глазам. — Вы правы.       После чего, пропустив через лёгкие воздух, улыбнулась с намерением, подобно иллюзионисту, превратить тоску в радость, пусть и напускную. Прощаться на печальной ноте не хотелось: в повседневности хватало трений, забот и причин для досады.       — Раз уж выпал такой шанс… Не будет ли с моей стороны грубо просить вас и мою судьбу предсказать? — взволнованно выпалила, заломив руки за спину. — Она наверняка ужасно скучная.       — Не будьте к себе категоричны.       Воланд приблизился, и хотя ничего предосудительного не таилось в наклоне головы и в том, как высокая фигура заслонила от улицы, сделалось всё равно неловко. Я ожидала вердикта с замиранием сердца, хотя изначально рассчитывала просто развлечься, но, похоже, новоявленный Калиостро проводил настоящий колдовской обряд. Секунда, две, три, и задиристое выражение покинуло лицо профессора, изменившись на аскетичное и бесстрастное. Он вскинул подбородок, взирая сверху вниз оценивающе и будто бы недоумённо.       — Всё так плохо?       — Смерть — это не плохо, — скупо отозвался на изумление и растерянность. Шутки кончились. Кто-то непременно бы решил, что реплика, напряжённый взгляд и потускневшая ухмылка — часть розыгрыша, однако катастрофу я предчувствовала интуитивно. Грядущий Апокалипсис не имел отношения к Воланду. Беда надвигалась медленно, накрывала мир штормовым облаком. Обещала всё уничтожить. Сморгнув, я обнаружила нас на бульваре возле Москвы-реки; тихий вечер был на редкость прекрасен.       — Ангел смерти хотя бы не сегодня придёт? — бросила немцу, направляясь дальше вдоль берега.       — Нет. И не завтра, — пообещал профессор.       — Вы знаете, что ангел смерти ужасно злопамятный? В его духе заявиться как раз перед вашим выступлением.       — С Азраилом нельзя играть в игры.       — Он был врагом моего отца.       — Неужели? — иностранец заинтригованно ожидал продолжения.       — Отец в войну спасал солдат на последнем издыхании. Первоклассный хирург. С того света людей вытаскивал. Дома ему снились кошмары. Не просто сны… Я слышала, как он кричал. Словно его наказывали. А потом папа заболел гриппом, началось воспаление мозга. В бреду он видел покойных сослуживцев и родственников. Мы уже не о выздоровлении молились, а о скорейшем избавлении. В последний день отец смотрел на удивление ясно. Сказал, что ангел смерти наконец-то его простил, и он помирился со старым врагом.       Порыв ветра остановил обоих. Прислонившись к кованой ограде, я повернулась к Воланду, переживая невероятный подъём сил и воодушевление. Человек, свободный от предрассудков, любознательный и открытый всему новому, понял бы, что в признании не заключалось лжи и домысливания. Он дерзко навлёк ощущение обречённости, я лишь боролась с морскими волнами и искала опору.       — Вы первый об этом услышали. Другие назвали бы свидетельство моего отца обычной галлюцинацией. Как назовут ваши сеансы магии. Вот увидите.       — Я в этом не сомневаюсь, — профессор оскалился, наклонился так, что щёку мазнуло жаркое дыхание, приправленное ароматом хорошего заграничного парфюма, и прошипел с ярко выраженным акцентом. — Но вашим специалистам придётся сильно постараться.       Жаль. Жаль, время диктовало условия. Наступала ночь. Предаваться развлечениям в отрыве от реальности и всякой материальной ерунды у меня возможности не было. Сон, работа, репетиции. Репутация, конечно же: люди опять начнут спорить, почему возвращаюсь на квартиру за полночь. Сплетни — неудобство, с которым мирилась флегматично и философски. А потом улицу осветили фары чёрного автомобиля, светловолосый тип в клетчатом пиджаке, тактично храня молчание, приоткрыл дверь хозяину. По правде, на миг я испугалась, что Воланд предложит подвезти, — и обнаружит муравейник вместо уютного домика, куда бы в следующий раз вошёл на правах гостя. Опять же, жаль, что в Москве избавлялись от частной собственности как от признака опостылевшей буржуазии; на самом же деле дом моих предков — не московский, а сельский, — в такой ситуации бы выручил. Просторная гостиная, растопленная печь, полные книг шкафы, чай из свежесобранных листьев. Блаженная тишина. Запах дерева, брёвен. Аутентичность, которую мы, люди, променяли на идею коллективизма.       — Надеюсь в скором времени иметь удовольствие снова с вами общаться, — сказал мужчина, позволяя проникнуться облегчением.       — Взаимно, — искренне ему улыбнулась. И провожала взглядом машину, пока та не ускользнула во мрак.       Всё окружающее с уходом иностранца навалилось единой смешанной массой: суровый город, не привыкший прощать неудачи, пересуды, проблемы, неведение. Перепалки соседей, плач босоногих детей, простыни, которые обсыхали снаружи. А Сартр предупреждал, Ад — это другие.       Во дворе столкнулась с милой сгорбленной бабушкой и услышала совсем не милое:       — Опять вырядилась на ночь глядя, бесстыдница. Дьявол тебя заберёт, вот увидишь.       — И вам Бог в помощь, Зоя Сергеевна, — посмеялась над чужим возмущением. — Коммунизм не построят, пока вы живы.       Наверное, следовало прибрать волосы или совсем их остричь, надеть строгое платье в пол. Протестующий внутренний голос приводил только один, но самый убедительный довод в защиту: как ни старайся, не полюбят, а если себя сотрёшь, любить будет некого.