Вспоминая Бога

      В те дни я не знала, куда заведёт знакомство с консультантом из Европы, не брала в расчёт шпионаж, предполагая, что наверху об иностранце осведомлены получше нас с Мастером, а значит, и беспокоиться не о чем. К писателю заскакивала время от времени после репетиций и уроков вокала, читала новые главы, передавала новости и спрашивала профессиональное мнение, верно ли понимаю своего персонажа. Алоизий тоже навещал друга. Ещё до рокового выступления мы собрались в Арбатском подвале послушать, как нечистая сила вышвыривает Степана Богдановича Лиходеева в Ялту. «Надеюсь, немец в самом деле не оккупировал ту квартиру», — подумалось вдруг. — «Иначе получится неудобно. Боюсь, в НКВД над этим не посмеются». Мысль в голове не задержалась. Могарыч попросил взглянуть на пьесу о работниках колхоза, на что Мастер отпустил высокомерное:       — Всех раскулачивают, а в конце герои танцуют.       — Или тракториста принимают за партийного чиновника, а доярка, чтобы выбраться из деревни, быстро его окучивает, — вставила свои пять копеек. — А что, «Ревизор» всегда актуален!       — Да ну вас! — обиженно бросил драматург. — Вам-то легко рассуждать о вечном, у вас же нет алиментов.       И сбежал, только пятки сверкали.       — Между прочим, идея неплоха, — сказал учитель, затягиваясь сигаретой.       — Ну, бывает же так: вот общаешься с кем-нибудь, а он вовсе не тот, за кого себя выдаёт. Профессор Воланд, например, — я покинула тёплый диван и перебралась за столик, поближе к домовладельцу.       — Ммм, уже встретились?       — О книге многим стало известно. Я просто хочу, чтобы вы были осторожны.       Похоже, автор всерьёз противников не воспринимал, а зря: одни сбились в стаю и отрывали плоть маленькими кусками, другой же проникал в жизнь постепенно, но глубоко. Мы никогда не касались этой темы — почему Мастер занял важное место, почему я продолжала искать его общества, — истоки связи не влияли на ход событий, на чувства уважения и приязни. Мужчина напоминал отца, — не внешностью, нет, — скорее, опытом, независимым взглядом и смелостью выражения, а ещё тем, что в меня верил. Каждый раз, ловя одобрительную улыбку, мечтала, как смогу воплотить в спектакле сразу двух героев, положительного и отрицательного, сыграю противоположности характеров и выйду за грань привычного и изученного. Отец говорил, я рождена для сцены. Вдохновлял, пока был жив. Рискуя свободой, Мастер подносил к огню то единственное, чем дорожила, не подозревая, конечно, о существовании моей боли. Я удивлялась, зачем вообще излила душу Воланду, предъявила сокровенное — память об отце, — когда не рассказывала об этом даже другу. Трезвость ума вернулась лишь следующим утром. Там, у Москвы-реки, одурманили притягательность, сарказм, азарт и сила воли, какие собеседник открыто демонстрировал. Профессора следовало остерегаться. И всё же, не задаваясь вопросами о причинах странных порывов, заглянула к соседке, поскольку не определилась с нарядом — опять же, почему меня волновала одежда для сеансов Воланда?       — Светуль, можно я твоё платье надену? — постучалась к девушке. — Взамен гардероб на две недели в твоём личном распоряжении, кроме белья, естественно.       — Ой, а что такое? — у Светы засверкали глаза. — Какие жертвы, явно неспроста! Ладно, ладно.       Приталенное нежно-голубое платье без рукавов, пусть и выглядело простоватым в сравнении с тем, что носила Любовь Бенгальская, новая дива и партийная звёздочка, зато было элегантным и прекрасно сидело на фигуре; во всяком случае, выбором я осталась довольна, и отчасти это спасло от ошибки. Воланд испытывал наше мироощущение. Не думала, что когда-нибудь поблагодарю Бога за грязь, какую наблюдала за кулисами, за возможность научиться принимать себя и ценить. Ради славы, первых ролей, доступа в высшее общество продавали тела и души, потом украдкой утирали слёзы и пили из горла, пытаясь забыться. Но тогда я не знала, какие ужасы москвичам приготовили: предвкушая грандиозное зрелище, расчёсывала длинные волосы, напевала, шутила с соседкой и тайком размышляла, застану ли профессора после выступления.       Всё начиналось довольно обыденно: очередной поэт возле театра слагал стихи о «сыне страны Советов», люди со сдержанным любопытством перешёптывались, Мастер надеялся отвлечься от неурядиц, словом, когда мы занимали места, буря не сотрясала город, молнии небо не разрезали, — никто не ожидал трагедии. Конферансье судорожно оправдывался перед зрителями, мол, маэстро Воланд в совершенстве владеет техникой искусства фокуса, — ещё бы, начальство наверняка потребовало начертить красную линию, дабы не потерять кресло. Вот бедняга и надрывался. Атмосфера царила мрачная, готическая, от крикливого клоуна веяло угрозой, но куда большим вниманием пользовался котяра, который отпускал комментарии и вставал на задние лапы. «Да, Калиостро переплюнули», — проскользнула мысль. Явление Воланда было воистину захватывающим, я забыла, как дышать, когда тьма расступилась и на высоком пьедестале показался он. В изящных очках, фиолетово-синей мантии, сапогах из кожи и с тростью, обязательным атрибутом образа. Спинка трона — металлическая звезда с расходящимися лучами — ореолом окружала фигуру иностранца. Мужчина был подвижен, то закидывал ногу на ногу, то широко расставлял их, нагибался, когда обращался к марионетке, своему Фаготу, и настойчиво взирал на людскую массу. Чудилось, будто мы овцы, которых требовалось или остричь, или отправить на убой. «Горожане изменились. Внешне. Как и сам город, впрочем. Появились эти… как их там… трамваи, автомобили. Но мне, конечно, кажется, что гораздо более важный вопрос, изменились ли эти горожане внутри», — плавная речь с шипящими деликатными нотками завораживала. Я сжала подлокотники, когда Воланд направил трость на зрителей, сердце в груди замерло. Но забилось чаще и едва не оборвалось, стоило клоуну в колпаке выстрелить в парящий шар. При виде купюр страх почти у всех сменился восторгом; денег было так много, что народ набивал карманы до отказа, женщины вытряхивали из сумок мелочь, прятали пачки червонцев в нижнее бельё. Я подняла на профессора потрясённый взгляд и заметила торжество в его позе. Позе победителя, — он будто радовался, что выиграл в споре. Воланда не тревожил переполох. Интересовало только наблюдение. Эксперимент. Мы с Мастером почти не шевелились. Меня вообще пугала сумятица и подпрыгивающие вокруг люди. Странность заключалась и в том, что профессор заметил нашу реакцию, аккурат когда я подумала, не считывал ли он эмоции каждого присутствующего, — немца выдал наклон головы, и хотя расстояние не позволяло видеть глаза, ещё и за очками, я почувствовала любопытство с его стороны. Так добыча инстинктивно определяет в зарослях хищника. Это было волнительно.       А потом Воланд устроил следующее испытание — властью. «А увольте вообще из театра!» — крикнул про несчастного конферансье кто-то в первом ряду, а дамочка подхватила: «Голову ему оторвать!» Удивительно, я в разы сильнее боялась толпы, нежели клоунов, кота и их хозяина: отовсюду звучали безумные восклики. В средневековье сжигали ведьм, забивали камнями проституток, колесовали, линчевали. Двадцатый век объявил правление гуманизма, однако, похоже, трамваи с автомобилями, образование, медицина не влияли на глубинное сознание; человек по-прежнему обитал в пещере, охотился и убивал для забавы. Хлынула кровь. Туловище металось по сцене, а клоун за волосы поднял чужую голову, как трофей. Происходящее легко было списать на фокус, учитывая, что артист вовсе не умер, — да и кремлёвские спокойно наблюдали с балкона, будто так и надо, — но я знала Жоржа Бенгальского, родственника Любови, знала его натуру и слабую актёрскую игру, потому и задалась вопросом, почему конферансье в полной истерике молит о пощаде и даже готов отдать квартиру, которой хвастался и гордился. Туловище опустилось на колени перед Воландом, точно перед древним божеством, лишь после этого профессор явил милость. «Ну что же. Они люди как люди. Любят деньги. Но это всегда было. И милосердие иногда стучится в их сердца. В общем, напоминают прежних. Квартирный вопрос только испортил их, да», — лениво рассуждал Воланд. Мысленно я вдруг сравнила его с библейским змеем. По приказу иностранца Фагот водрузил голову задом наперёд, и артиста уводили со сцены коллеги, поскольку сам он не мог сделать ни шага.       С последним испытанием не справились и жёны руководителей, они тоже ринулись за бесплатными заграничными нарядами. Театр превратился в магазин и подиум, — к тому времени пьедестал уже растворился во мраке вместе с владельцем. Женщины с воплями перелезали через кресла, пытались поскорее добраться до красивой одежды, флаконов с духами и модных аксессуаров. «Нет, не Колыма», — изрёк внутренний голос. — «Бегите, товарищ Лиходеев. Бегите из Ялты!» Мастер глядел на действо со слезами. Мы не перекинулись и парой слов, переживая свой собственный ад. Завершила сеанс безобразная драка. Немного справившись с эмоциями и переварив всё, я решительным шагом устремилась за кулисы к Жоржу Бенгальскому, желая убедиться в уровне мастерства Воланда или… Режиссёр, танцовщицы, костюмеры с ужасом взирали на повёрнутую назад голову паренька, гладили его по плечам и отпаивали водой. Кто-то плакал у стеночки. Артисту не сворачивали шею, нет, однако то, что сотворили с ним, не было фокусом или иллюзией. «А в котором часу привезли декорации?» — спросила у ребят и получила ещё одно загадочное: «Так их вообще не привозили». Исчезновение платьев дополнило картину: визги стояли страшные. Пока все носились с голыми гражданочками, магазин пропал. Позже техники клятвенно заверяли, что подъёмных механизмов для этого «чёртового» представления не подготавливали.       Воланд рассчитывал развлечься, как я помнила из разговора. Вопрос упирался в порочность этого человека, преступно-гениальный склад ума. При мысли, что я бродила с профессором до самой ночи, бросало в холод. Он взялся из ниоткуда, надругался над москвичами, провёл чудовищный лабораторный опыт и скрылся. Однако что-то мешало принять ситуацию такой, как описывали её потом в газетах и вещали по радио; разум мучился от несовпадения деталей и общей неестественности, как если бы я попала в сон и поняла, что это сон. Некоторые чиновники степенно выходили из Варьете, безмятежно и с достоинством, словно рыдания и истерики их не касались. Другие, правда, возмущались, громко требовали у замдиректора отчёта, — их жён увезли в исподнем. На моё простенькое голубое платье смотрели с завистью, когда пробиралась по коридору обратно в зрительный зал: там я надеялась поймать Мастера. К сожалению, не успела, писатель покинул здание.       До темноты сидела в ближайшем парке в раздумьях. Любой фокус состоял из обмана зрения: вещи не могли кануть в небытие, их маскировали, — появление и пропажа ковров, огромных зеркал, парижских платьев требовали инженерной проработки. Но если деньги, вещи, даже декорации с натяжкой можно было отнести к примеру массового гипноза, мощного и умелого, то голову Жоржа нет. Между галлюцинацией и сращиванием сосудов и суставов — пропасть. «Вы из Германии?» — голос учителя в шуме весеннего дождя звучал глухо. «Пожалуй, и из Германии тоже», — ответ с задержкой в секунды позволил прийти к решению, не обязательно верному. «Неплохой сюжет для рассказа, разве нет?» — шипение прорывалось сквозь алчную улыбку. «Дьявол, в которого никто не верит, решает лично посетить Москву?» — Мастер подхватил идею, хотя Воланд ни словом не обмолвился о дьяволе. «Можете ли вы поверить, что всё это произошло на самом деле? Я встретил Михаила Александровича Берлиоза и поэта Ивана Бездомного на Патриарших», — утверждение, как непреложная истина, повисло в воздухе и вынудило гадать о последствиях этих событий, а вовсе не их подлинности. «Тогда мне стоит приехать вновь и проверить, силён ли человеческий дух», — надменные речи наталкивали на мысль, что Воланд не отождествлял себя с людьми. Руки тряслись. Я осторожно вынула из сумочки чёрную визитку с дважды пропечатанной буквой «W», а затем развернула карточку вверх ногами. «Мефистофель», — непреднамеренно сорвалось с уст. Я толком не прониклась вкусом открытия, оно казалось слишком невероятным, неестественным, опять же. Имя унёс порывистый весенний ветер: ранний апрель сулил жару днём и холода с вечера. «Вашим специалистам придётся сильно постараться», — обещание Воланда сопровождала проказливая улыбка. Не пострадай от магии кремлёвские жёны, о проделках кота и клоунов в газетах бы умолчали, вдобавок власть обвинила бы наивный неграмотный народ в суевериях, пристыдила, что комсомолки польстились на заграничные тряпки. Хитрый немец пригласил на сеанс богатых, элиту СССР, а элита унижений не прощает. Мне оставалось лишь гадать, какие опровержения предъявят в прессе, насколько обоснованными они будут. Воланд по этому поводу не волновался, да и о чём волноваться мужчине, у которого есть шикарный автомобиль и слуги в расцвет коммунизма; он всячески демонстрировал инаковость — в одежде, образе, суждениях — а после спектакля грозил навлечь на себя гнев НКВД.       Я хотела его понять. Разгадать суть этой необыкновенной, потрясающей, талантливой личности, раскрыть, словно книгу, и прочесть до последней страницы. «Мефистофель», — вновь произнесла вслух, с придыханием из-за боязни его силы и какого-то ненормального восторга. Главное, профессора не получалось обвинить полностью, — игра была коварной, конферансье пострадал, да, — но люди сами себя сделали гвоздём программы, требовали убийства и устроили бойню за даровщину. Фагот с петушиным хохотом и прямоходящий кот казались тогда меньшим злом.       Следовало предупредить Мастера, чтобы держался от иностранца подальше, навсегда отбросить мысль о встрече с Воландом, притвориться паинькой и окунуться в прежнюю жизнь. Я не была паинькой. Фигура в красивой иссиня-фиолетовой мантии прочно засела на задворках сознания. Потому по возвращении на квартиру сразу отыскала сочинение Иоганна Гёте. Плеснула крепкого чая в бокал. И заперлась в комнате, как если бы проворачивала аферу.        Прости, не мастер я по части громких слов; но если б пышный слог я в ход пустить решился, Сам рассмеялся б ты — ручаться я готов, — Когда б от смеха ты давно не отучился. Мне нечего сказать о солнцах и мирах: Я вижу лишь одни мученья человека. Смешной божок земли, всегда, во всех веках Чудак такой же он, как был в начале века! Ему немножко лучше бы жилось, Когда б ему владеть не довелось Тем отблеском божественного света, Что разумом зовёт он: свойство это Он на одно лишь смог употребить — Чтоб из скотов скотиной быть! Позвольте мне — хоть этикет здесь строгий — Сравненьем речь украсить: он на вид — Ни дать ни взять кузнечик долгоногий, Который по траве то скачет, то взлетит И вечно песенку старинную твердит. И пусть ещё в траве сидел бы он уютно, — Так нет же, прямо в грязь он лезет поминутно.              Дойдя до «Пролога на небе», со стоном закрыла книжкой лицо. Амплуа дьявола — нет, духа отрицания, единственного из тёмного воинства, кому Господь дозволил посещать Рай, — в невероятной степени соответствовало натуре Воланда. Не богоборец, но искуситель, сатирик, злой гений и разоблачитель людских пороков. Обращаясь к воспоминанию о сеансе магии, чудилось, будто трон занимал не иностранец, а Мефистофель, во плоти, из старинных легенд. Некоторые детали услужливо всплыли на поверхность: голову Михаила Берлиоза нашли спустя несколько часов, а Бездомный с иконкой и в кальсонах закатил истерику в «Грибоедове».        Благодарю: не надо мёртвых мне! От трупов я держуся в стороне. Нет, дайте мне здорового вполне: Таких я мертвецам предпочитаю, — Как кошка с мышью, с ними я играю.       — Скорее, как змея, — прокомментировала речи сатаны. Наш диалог с профессором смахивал на противостояние, дуэль, а не задушевную беседу, и что-то мне подсказывало, в этой борьбе Воланда победить невозможно, однако попытаться выжить — вполне. Я читала «Фауста» до трёх утра, наверное, пока не сморил сон. Очнулась от топота в соседних комнатах, детских визгов и грохота сковородки. Солнце жалило окна. Взгляд ненароком упал на голубое платье, которое поджидало на вешалке, прямо на двери шкафа, не убранное, и стойкое желание отправиться в дом на Садовой улице, в квартиру номер пятьдесят ударило, точно ножом в грудь. «Надеюсь в скором времени иметь удовольствие снова с вами общаться» — воображение заговорило голосом Воланда. Я знала, это полное безумие — предполагать, будто артист всерьёз поселился у Лиходеева, — однако бессмысленно было отрицать гибель Берлиоза на Патриарших. И горькую участь бедолаги-поэта. И повёрнутую назад голову Бенгальского. Обнажённых женщин. Кота, в конце концов — его тоже все видели.       — А правда, что у вас в Варьете червонцы по воздуху летали? — спросила Светка, когда я, в халате после душа, угрожающе наклонилась над бутербродом.       — Правда.       — Вот чудеса! — хихикнула девушка.       — За десять минут превратить цивилизованное общество в доисторических обезьян, вот настоящее чудо.       — Ой, странная ты.       Цирк продолжался и в такси. Коренастый водитель перво-наперво выпалил:       — Червонцы не принимаю!       Тогда-то и стало известно, не только парижские платья исчезли на достопочтимых гражданочках, денежки тоже изволили шутки шутить. Вместо них в кассах и кошельках обнаруживали наклейки, резаную бумагу, даже насекомых. И вроде безобидная магия, не опасная, однако подвох чувствовался — капля отравы, одна фальшивая нота. Я обеспокоенно поглядывала в отражение бокового зеркала: лицо обрамляли пышные распущенные волосы, которые немного вились из-за влажного воздуха. Ночью опять шёл дождь.       Хотелось бы думать, иностранца у Лиходеева нет.       Если брать во внимание озорную улыбку Воланда, он мог въехать к директору. Просто потому что мог. Я определённо играла с огнём.       Большой шестиэтажный дом № 302-бис от прочих не отличался: ни стаи ворон, ни чёрного облака, которые бы предупреждали незваных гостей, что им не рады. Мысли метались из крайности в крайность, я чувствовала себя глупо, когда на несколько минут задержалась возле парадной, гадая, были ли правдивыми строки из романа Мастера и что сказать Воланду, если вдруг он окажется там наверху. «Простите, вы случайно не дьявол?» Со вздохом прикинув варианты, всё же преодолела робость и медленным, неуверенным шагом начала подниматься на нужный этаж. Кого я точно не ожидала встретить, так это заведующего буфетом Андрея Фокича. Да и в каком виде! В причудливой шляпе с чёрным пером и мокрых брюках. Он тоже меня узнал: на красном лице появились стыд, растерянность, паника.       — Простите, вы из пятидесятой? — спросила для верности.       — Э-э-э… — промямлил мужичок, отмахнулся, вытер лоб и только потом нащупал странный головной убор. С остервенением кинул шляпу, плюнул куда-то за спину и, невнятно бормоча проклятия, устремился мимо меня к заветному выходу во двор. «Сеанс магии, дубль два», — подумала с изумлением. После такой картины путь в десять ступенек до площадки представлялся чуть ли не восхождением на эшафот. А между тем массивная дверь со скрипом распахнулась, и из квартиры выглянула… Гелла в преступно коротких шортах.       — Дарья Алексеевна, — томно произнесла она. — Проходите.       От вчерашней провинциальной девочки с румянцем и горящим взором ничего не осталось: мертвенно-бледная, с короткой стрижкой и ярким рубцовым шрамом на шее, Гелла смахивала на мифическую нежить вроде гоголевской утопленницы.       — Боюсь, я без приглашения, — хрипло сообщила в ответ.       — Вас ждут, — твёрдо заявила она, усмехаясь.       Итак, Воланд действительно поселился у Степана Богдановича, и не один, а в компании юной артистки, которая тем вечером села к нему в машину. Краски сгущались быстро. Сердце забилось в горле, тревога отозвалась пульсацией в висках и ушах, кровь в венах кипела. Разворачиваться было поздно, да и бессмысленно: вероятно, меня заметили из окна, когда расплачивалась с таксистом мелочью, — я хваталась за логические аргументы, поскольку иные, мистические, до основания разрушили бы весь порядок вещей. Гелла защёлкнула замок, и стойкое ощущение, будто угодила в западню, усугубилось. Шпаги и наброшенная на спинку стула мантия, сшитая из великолепной ткани густого чёрного цвета, своим присутствием в советской квартире добавляли ситуации сюрреализма; их бы отнести к элементам сценической жизни, весьма качественным даже для больших театров, да сомнения не позволяли, инстинкты, чутьё. Из комнаты, на которую указала артистка, в полутёмную прихожую лился мягкий желтоватый свет. Собравшись из последних сил и наполнив лёгкие воздухом, на негнущихся ногах я направилась к хозяину.       Поначалу, когда наши взгляды столкнулись в безмолвном напряжении, созданная в покоях обстановка не акцентировала на себе внимания: оно целиком принадлежало профессору. Воланд вольготно занимал кресло, одетый в белую рубашку, провокационно расстёгнутую под шеей, и брюки. Лёгкая улыбка на тонких губах ничуть не упрощала дело: в глазах застыло нечто ледяное и жёсткое, хотя и не враждебное. Лишь после я увидела необыкновенные витражные стёкла, и камин, где потрескивали дрова, и тигровую шкуру, и столик, накрытый на двоих. На красивом красно-золотистом шёлке стояли высокая ваза с виноградом и фруктами, изящные пыльные бутылочки, изъятые как будто бы из глубин погреба, кубки и пока ещё пустое блюдо. Мужчина не торопился приводить доводы, почему и каким образом устроился здесь по-королевски. Он вообще не сказал ни слова. Я поняла, что сделанный мною первый ход определит успех или поражение в этой новой игре.