***
Иногда, вспоминая ту первую ночь, кажется, будто ты возвращаешься к запутанному, но невероятно реалистичному сну. Так бывает, когда вы некоторое время не касаетесь друг друга, и тогда ночь за ночью тебя преследует сомнение. Может, это нереально, какая-то другая форма психосоматики? Так ты медленно скатываешься в безумие. А потом вспоминаешь ту ночь — и другие за ней — перемешивая воспоминания и ощущения в густой каше эмоций. Не веря, ты мешаешь их внутри себя, поражённый тем, насколько легко в свои славные сорок лет снова переживаешь вторую, тревожную юность. Ты был на войне и видел, как умирали люди. Видел смерть в лицо. Был уверен, что видел его смерть. Когда ты касался его — раньше, до той ночи, до всех этих ночей — когда приближался, всегда немного боялся, что он бесследно исчезнет. Галлюцинации существуют; ты изучал их. Может, остальные его не видели и соглашались с тобой из жалости. Бедный, безобидный сумасшедший. Раньше, касаясь его, ты был осторожен — и он тоже — и будущее уже тогда казалось очевидным, но ничто не подготовило тебя. Так что, прикасаясь, ты просто не думал об этом, даже, если порой ловил его взгляд, в котором ясно читалось твоё будущее. Ты не думал об этом, и он знал это, понимал — теперь-то ты знаешь. Он был в курсе твоих ограничений. И ждал. Выжидал. Ты ждал его, а теперь он ждал тебя. Раньше ты умер бы от стыда. Но раньше ты был кем-то… чем-то другим. Джоном Хэмишем Уотсоном. Когда-то твоё имя что-то значило. Имя определено конкретному человеку определённым существованием. А сейчас… сейчас твоё имя?.. Что оно значит? Сейчас оно имеет смысл только тогда, когда он его произносит. Всегда так было, пускай ты и осознал это не сразу. Но в упрёках нет смысла. Всё произошло так, как должно было — иначе и быть не могло. Именно так: тебе пришлось достигнуть дна, а ему схватить тебя за край души и вернуть обратно. Так всё и случилось в ту ночь. В ту первую ночь — единственную и неповторимую.***
Не было ни аварийного отключения света из-за своевременной грозы, ни выхода из строя старой электрической проводки. Темнота была добровольной и вполне преднамеренной. Не было ни отвратительного жара, присущего только лондонскому лету, ни отключённых вентиляторов. Температура была как в любую майскую ночь. По телевизору не шла какая-то чушь, под которую можно было уснуть на диване, сплетясь ногами, делая вид, будто всё это совершенно естественно и лишено какого-либо эротического подтекста. Ты сам инициировал этот контакт, и, честно говоря, можешь придумать любые оправдания, но в тот момент, когда ты поднимался по лестнице, открывал дверь его комнаты и видел его, спящего — в тот самый момент — ты полностью осознавал, что делаешь. Как только ты сел на его кровать, он тут же проснулся. Хотя это не совсем так. Бодрствовал ли он до этого? Проснулся ли только, когда ты коснулся его пульса на запястье? Ты этого не знаешь, да и неважно оно — сейчас уже неважно. Ты посчитал его пульс — кончики пальцев на вене, а глаза устремлены на циферблат часов. Ты считал их в тиши комнаты, но этого было недостаточно. Ты оставил его запястье и той же рукой прижал два пальца к сонной артерии. Пульс бился и там, но тебе этого не хватило. Тогда ты принялся искать источник этого пульса, положил руку ему на грудь и почувствовал биение сердца. И тебе всё равно было мало, и снова чего-то не хватало. Всегда было недостаточно. В ту ночь ты наклонился над кроватью Шерлока, над ним самим. Положил голову ему на грудь, не давя на него. И в ухе взорвался настоящий, сильный и живой ритм сердца. И каким-то образом это так и не удовлетворило тебя. Ты почти утратил надежду избавиться от этого страха, этой тревожной тяжести. Не верил, что когда-нибудь сможешь не просыпаться в холодном поту со стеклянным, безжизненным взглядом на его окровавленным лице, выжженном в твоём разуме. Ты действительно терял надежду. Но в ту ночь всё было иначе. Потому что Шерлок не спал, и тебе было наплевать, когда и как ты его разбудил. Он не спал и лежал голым, хотя было не так уж и жарко. Он не притворялся удивлённым, не проявлял ни сожаления, ни нежности, как и ты не показывал стыда или раскаяния. Ты поднял голову и оставил тьму между вами. И среди этой темноты вы поняли друг друга так, как никогда не смогли бы в ярком свете. Поэтому он отодвинулся немного, уступив тебе место, а ты разделся и забрался к нему под покрывало. И, когда прикоснулся к его губам, он не отстранился.***
В ту ночь вы не говорили, как и во все последующие. И утром никогда не обсуждали эти ночи. Потому что тьма — ваш друг. Тьма сопровождает без осуждения, без объяснений, без необходимости причин. Тьма — это просто тьма, отсутствие света, отсутствие цветов. Она отменяет вопросы и подчёркивает действия. Образы избыточны. Они говорят сами за себя — их не надо просить — а действия нужно слушать и трактовать. В ту первую ночь — и последнюю — неповторимую ночь ты снова его касался, и он касался тебя, но было темно и тихо. И в каком-то смысле именно это, наконец, разорвало эту цепь, убило страх. После той ночи ты больше не боялся, что Шерлок исчезнет под твоими пальцами. Потому что он стал твоим, а собственность не исчезает. Ты присвоил его себе. Он позволил, потому что знал, что только так ты поверишь. И потому что сам хотел этого. Хотел тебя. Хотел чувствовать себя твоим, принадлежать кому-то — принадлежать только тебе. Полностью, безоговорочно.***
В темноте и тишине вы пленяли друг друга и с любопытством изучали. Ласкали, нюхали и облизывали друг друга с головы до ног. Так неуклюже сталкиваясь, стараясь не причинить боль в этих странных, новых маневрах. Как в первый раз. Затем наступил тот момент. Когда ты почувствовал всю его тревогу — ожидание чего-то неизвестного — и понял всю значимость происходящего. Ты был почти подавлен этим, помнишь? И на тебя обрушилась лавина паранойи и неполноценности. Но ночь была длинной, и этим она не закончилось. Он вернул тебя к реальности. Его тело — всё его тело — против твоего. И это медленное, осторожное трение и его прерывистое дыхание на твоей коже. Он взял тебя в свои руки, и ты почти сразу кончил. Вот так просто, от робкого поглаживания вверх и вниз — в попытке угадать, нравится ли тебе, этого ли ты хотел, или он что-то делает не так. Тогда ты понял, что назад дороги нет, схватил его и поцеловал. Ты впился в его губы, жёстко целовал, пока он не застонал от боли, а затем оттолкнул его и перехватил инициативу. Ты целовал и облизывал его кожу, а оказавшись между ног, не медлил и взял его в рот, взял его член в рот, и он резко выдохнул. Просто сказал: «Ох» — только это вам и можно было произносить в ту ночь. Ох. Он не кончил только потому, что ты успел остановиться. Ведь ты хотел ощутить его полностью, целиком, и именно это ты сделал. Почувствовать каждую ноту его дыхания, каждое дрожание мышц, каждую складку его кожи. От начала и до конца. Ты хотел увидеть изумление от первого удовольствия, которое охватило его, когда он чувствовал, что ты наполняешь его, сантиметр за сантиметром. Ты жаждал почувствовать нарастание его желания, бьющегося между вами, толчок за толчком. Ты хотел пить каждый его стон прямо с губ и собирать каждую каплю пота, слизывая её с его кожи. Ты хотел взять в руки горячий поток его оргазма и почувствовать, как он сжимается вокруг твоего члена и цепляется за тебя, поглощая в тех последних толчках, когда ты потерялся внутри него. В ту последнюю ночь ты спустил в унитаз значительную часть своего достоинства и эмоционально рухнул на него, в него, вместе с ним. Но тьма — твой друг, и твоё достоинство осталось погребено в ней — в той первой и последней ночи. Погребено в нём и в тебе. И сейчас, каждый раз касаясь его, ты не ищешь подтверждений. Ты чувствуешь, что он живой, ведь он отдаёт тебе свою жизнь во тьме и тишине. И ничего не просит взамен — ему это не нужно.