Немцы пьют

      "Нет, не могу," — Фогель снова напористо качнул головой.       "Я тебя умоляю, слышишь? Хочешь, на коленях ползать буду?" — Нойфельд подался вперед, прихватив отчаянно лацканы чужого кителя. Как Фогель раньше в нем не увидел фальшивки? И ведь лицо у него было смазливое, совсем не арийское. Может он и не был иностранцем, но ебало все равно было предательское.       "Не могу. Ты сам виноват, что ввязался в эту грязь," — Хауптман его руку придерживал за запястье машинально и думал: "Тебя по-хорошему надо отправить к товарищам на Мерседесах". Он не был стукачем, но и идиотом не был. Согласится — соучастник теперь, конспиратор поганый. Откажется — Нойфельд и его дружки по-тихому его уберут. Вот сука.       "Пожалуйста. Я даже не прошу тебя ничего красть, просто узнай, у кого, задержи их как-нибудь," — трусливая крыса не убирал рук с фогелевой одежды, только говорил тихо, жалко.       "Как ты это себе представляешь? 'Здравствуйте, у вас случайно нет компромата на Нойфельда? Зачем спрашиваю? Да так просто.' Так что ли?" — Фогель от злости ноздри растопырил и дернулся назад. Его все больше и больше распирало негодование. Вот ведь идиот. Что он натворил такого, чтобы на него были какие-то документы теперь?       "Нет, просто, может, услышишь что-" — снова начал Нойфельд, но летчик его перебил.       "Ты еврей что ли?" — процедил он. — "Так и говори тогда".       Нойфельд не ответил. Он наконец отпустил лацканы, разминая руку и отошел к столу, понурился, облокотился. При тусклом свете лампы он выглядел призрачно как-то. Черты лица, как во сне, едва ли можно было запомнить. На самом деле, Фогель предпочел бы поскорее их забыть и не думать о нем вовсе.       "Еврей, не еврей, какая разница?" — Нойфельд устало потер глаза, сильно так, до боли, будто они замылились от тяжести увиденного. Фогель не ответил. Не в его правилах было думать о политике и расах. Да, в целом, убивать людей массово было отвратительно, но тут была война. Евреи вроде не воевали против него, а вроде как и воевали, вроде как и враги. Тоже ведь люди все равно. Все люди, все твари. Но разве это был повод ставить самого летчика в такое неприятное положение? Нойфельд ему был не такой уж и друг, чтобы за него трястись. Если еврей, то да, наверное, жалко. Но это все равно не повод ради него красть документы из-под носа у целого гнезда злобных эсэсовских ос. Логово гиен похуже пьяных подводников в борделе. А если не еврей, а конспиратор какой-то, тогда и не жалко вовсе.       "Ты бы на моем месте как себя чувствовал?" — тихо и плоско спросил недопредатель.       "Я и так уже на твоем месте. К другим не лезу," — Фогель руки скрестил и отвернулся к окну, не желая видеть интереса в глазах собеседника. Ветер мягко проходился по листве, колкий и холодный. Отвратное небо, тяжелое, ливни который день.       Стояли так молча, слушали тиканье часов. Хауптман не думал ровно ни о чем, не хотел вовсе занимать голову этими этическими вопросами.       "Подумай перед сном. Кому ты там верен, кого предателем считаешь. Подумай. Чуть подальше собственного носа взгляни," — прочеканил наконец Нойфельд и направился к двери, злобно и звонко цокая каблуками.       Фогель чуть не поперхнулся от его наглости. Он пришел пилота умолять ради него собственную шею подставить, а теперь кидался какими-то философскими предзнаменованиями с самомнением какого-то просветленного блять аристократа.       "Что за документы то, скажи хотя бы," — в последний раз попробовал Хауптман. Может и согласился бы.       "Не могу. И тебе не надо знать, ради обоюдной безопасности," — проговорил Нойфельд двери. "За тобой должок все-таки".       "За мной таких должков много. Посмотрим," — Фогель только плечами пожал, дожидаясь, когда дверь наконец хлопнет тихонько за смазливой рожей. Нойфельд жизнь ему спас, да, пока они на вылете вместе были. Но то было совсем другое. В бою летчик бы с радостью на себя принял огонь, а вот во все остальные время — так себе идея втирать ему этот должок в лицо.       Фогель вздохнул, достал сигарету и посмотрел на свою койку. Сон не хотел идти к нему пока что, спасибо поздний визит, потому он присел за стол и достал чистый лист бумаги. Нойфельд ему голову знатно замудрил, мысли все никак не хотели формироваться в нужное русло.       "Здарова, офицер Краммер! Как ты там? Хорошо вас кормят? Что нового вообще? Как там ребята поживают? Я слышал, ты теперь знаменитость. Когда отгул? Нам много нужно обсудить. У меня завтра награждение…"       Письмо далось ему легче сна. Его ведомый был далеко теперь, а мысли о нем все равно наводили на улыбку. Он исписал два полных листа простым плотным почерком, говоря обо всем, что произошло за последний месяц. На душе стало легче.       ***       Утро выдалось тусклое, ветреное. Облака висели тяжелыми полотнами, перерастая в холодный туман. Фогель залез в кабину, кряхтя от боли, нога ныла по-прежнему. Все же, вот он вновь был в самолете, не пассажир, а пилот. За его спиной уселся Штандартенфюрер Ганс Ланда. Фогель плохо его знал, встречал только, когда Хаффнер пригласил его на день рождения одного из своих дружков. Полковник был человек внушительный, улыбчивый, но то и дело от него веяло наигранностью. О его кличке Хауптман тоже слышал. Он, по всей видимости, еще и в Великой войне был и вот дослужился. Фогель и хотел бы упрекнуть своего Оберста в возрасте, да не получилось. По сравнению с Ландой тот в СС не лез.       Летчик любовно прошелся пальцами по кабине Шторха. Самолет был в два, если не в три раза легче его сто девятого, и медленнее, естественно. Нелепая птица был этот Физелер, шасси не убирались, висели при полете врастопырку, кабина была угловатая, с дурацким лобовым стеклом, крылья прямые, слишком уж большие. Будто жеребенок, ей богу. И из оружия один лишь автомат на заднем сиденье. Никак не сравнить с элегантной хищностью Мессершмитта. Зато тут было просторнее.       Их целью был сам Париж. Хауптман с гордостью вспоминал, как его эскадрилья пролетала над городом два месяца назад. Небо тогда принадлежало им. Теперь не так. Лететь предполагали около полутора часа, под облаками, где ветер настойчиво толкал Фогеля то в одну, то в другую сторону, и летчик от этого вошел в состояние, похожее на гипноз. Небо его окутало, удержало со всех сторон, ласкало неказистые крылья и бока. Он как птица чувствовал, парил медленно, будто стервятник в раскаленной саванне.       Полковник молчал, Хауптман тоже молчал. Руки у него чесались дернуть ручку управления в сторону, посмотреть на землю. Но такая нелепая махина как Шторх едва ли успела бы перевернуться, прежде чем Фогель потерял бы управление. Может и к лучшему. Может, хватит уже, пора приземлиться окончательно. Почувствовать хоть какую-то скорость перед смертью.       Ланда с интересом наблюдал за землей, разглядывал леса и дороги, наверное, думая о том, где там можно было прятать евреев и по каким путям бежать. Хауптман на землю смотрел исключительно в качестве карты.       "Все же это удивительное достижение немецкой инженерии," — начал полковник. Голос его был как раз той самодовольной тональности, какая прекрасно пробивалась сквозь гул двигателя прямо Фогелю в уши. "У этой птички такая малая скорость сваливания, что вы наверняка сможете разглядеть номер вон того Мерседеса, если мы притормозим," — и бла бла бла. "Рот закрой," — вежливо подумал Хауптман, скользнув глазом по проезжающей под ними машиной. Штандартенфюрер, видимо, удивить его хотел своими знаниями.       "57277, если я правильно вижу," — ответил невольный пилот.       "57217, это след грязи на единице," — Ланда победно закопошился в своем сиденье. Фогель снова глянул на Мерседес и действительно, наверное, пятно. Вот щегол, а?       "Зрение у вас орлиное, товарищ полковник, впечатляет. Вы много знаете о самолетах?" — услужливо улыбнулся и глаза снова к приборам. Ему не особо был интересен ответ этого охотника на евреев, он заблаговременно знал, что тот не ас и не инженер авиационный, иначе это бы хвостом следовало за его репутацией. Вспомнился Нойфельд — Штандартенфюрер точно бы в его расе разобрался. Может и разобрался уже. Летчик себя немножко голым почувствовал, как-то слишком тесно было в этой просторной кабине.       "Что вы, не больше, чем каждый уважающий себя детектив," — лощено откликнулся тот за спиной. — "У господина Гейдриха именно эта модель в личном пользовании," — добавил он. Он говорил еще о чем-то отвлеченном, летчик так понял, ему просто нравился звук собственного голоса.       "Однако," — Ланда надавил на это слово, привлекая пилотское внимание, — "я считаю, что человеку его ранга не стоит утруждать себя подобным трудом. Вы недавно претерпели ранение, ведь так?" — полковник снова закопошился в сиденье.       "Так точно," — коротко кивнул Фогель. Очень не понравилась ему вкрадчивая нотка в голосе офицера.       "Какое именно?"       "Сотрясение. Ну и пуля в правую ногу," — угрюмо слишком вышло.       "От работы вы отстранены уже несколько недель, верно?" — Ланда вкусно растягивал слова с каким-то самодовольным выражением, которое Хауптман по голосу слышал. Он ответить не успел. "Говорят, что травма головы послужила причиной смерти господина Рихтгофена, она попрепятствовала его здравомыслию. Конечно, вы такой судьбы для себя не хотите?"       "Так точно. Но я далеко не господин Рихтгофен и по оценкам врачей нахожусь в здравом сознании," — Хауптман нахмурился и машинально огладил рукой дроссель, постучал пальцами. "Еще пару дней, и я буду в полной боевой готовности".       "Что ж, как здравомыслящий человек, я думаю, вы оцените мое предложение. В моем личном составе как раз появилось место для достойного пилота. Все привилегии полета без угрозы поплатиться жизнью," — Ланда доброжелательно улыбнулся, ожидая, что его засыплют благодарностями. Хауптман будто уворачиваться кинулся, вся кровь, и весь дух мигом ушел в напряженные ноги. Грудь заныла холодом и пустотой, в сиденье вжало так, что руки не поднять. Секунда, и все прошло.       "Господин Штандартенфюрер, я… Это очень лестное предложение, но я нужен сейчас на фронте, с товарищами," — робко отозвался Фогель, стараясь звучать как можно безобиднее. Краем глаза он заметил холодное, недоброе выражение лица полковника. Оно быстро сменилось насмешливым недоумением.       "Конечно, нужны. Нужны Рейху! А я, как прямой его представитель, знаю о его нуждах больше вас. И сейчас он нуждается в вас в качестве личного пилота," — все так же вкрадчиво и самодовольно продолжал эсэсовец.       "Господин Штандартенфюрер, я могу порекомендовать вам человека, гораздо более увлеченного," — Хауптман отвлекся на посадку и не продолжил.       Приземлились элегантно на небольшой полосочке, обступленной ожидающими машинами солдатиков сопровождающих. Ладно уж, Шторх приземлялся приятнее и плавнее, чем сто девятый, Фогель так хорошо давно к земле не подходил. Ланда моложаво выпрыгнул из кабины и оправил полы плаща.       "Я сделаю вам услугу, и буду считать, что вы все еще не вполне здраво оцениваете ситуацию. Подумайте над моим предложением," — полковник поправил фуражку, как бы невзначай, а вовсе не для того, чтобы напомнить Фогелю о ранге.       Хауптман медлил. Оковы и перья, объятья ремней и нового тела, тяжелого и нелепого, держали его. Он еще раз любовно прошелся пальцами по ручке управления, по стеклу, по дросселю, сказал мысленно "спасибо", и, наконец, вытащил себя на улицу.       От Штандартенфюрера мелькнула только тень, и фигура его полностью растворилась в черни одной из блестящих машин. Хауптман пристроился к солдатикам, стрельнул сигаретку, с ними же в кузове и доехал, провожая взглядом Шторха. Мужики, хоть и были эсэсовскими, но для беглых баек были куда приятнее, чем улыбчивый полковник.       Фогель задумался сначала, а в сознание пришел, только когда они остановились у местного здания ЗиПо. Холодный, мокрый ветер ударил летчику в лицо, чуть фуражку не сбил, повеяло дымом и, будто из памяти, запахом хлеба. Он обвел взглядом угрюмый Париж. Город как город, не родной и не чужой, вывески знакомыми буквами, но с незнакомым смыслом. И все же красивый, и люди здесь мельтешили оживленно, будто вовсе не в оккупации.       Фогель прошелся глазами по Мерседесам, заметил плашку 5727(1?)7 и остановился на ней. Присмотрелся с раздражением. Действительно единица. Ланда, почему-то ему так казалось, если бы не знал, сам бы не смог отличить. На черных стервятников Гестапо летчик теперь смотрел с некоторой теплотой. Касательное знакомство с ними было тонкой ниточкой в петле тоски по лету.       Ланда говорил с каким-то другим эсэсовцем, тоже в плаще. Так странно было, охотник на евреев провел недавно масштабную зачистку, расстреляли человек двести за ночь безоружных. Детей наверное забили сапогами. Хауптман как-то видел в Ля-Рошеле, как кто-то из Вермахтовских раздавил грудничку голову на глазах у еврейки матери. В город он потому и не любил ходить. Гнусно. Пока были вылеты, об этом думать не нужно было, а пока он в лиминальном пространстве после ранения слонялся как призрак, все чаще всплывали эти картины. Была ли его вина в бездействии? Нет, по закону было положено уничтожение, расовая чистка. Болела голова.       Фогель зажмурил глаза, голова выдала неприятный напряженный импульс, и стало полегче. Он снова взглянул на полковника, который наконец избавил второго офицера от своей болтовни и подозвал летчика к себе.       "Вы будете здесь же к шести ровно и доставите меня на встречу на самолете. Рядом с имением как раз есть дорога подходящей длины," — предложил-приказал полковник. Фогель честь отдал так же лениво, как и всегда, на что Ланда только желваками двинул. Иди, мол, пока я тебя не отпиздил. "Иди нахуй, щеголь," — услужливо подумал Хауптман в ответ и был свободен.