Немцы пьют

      Холодный и тусклый свет пульсировал облаками в тонкой щелочке окна. Фогель глаза открыл резко, но тяжело. Сознание его было в готовности, а вот тело энтузиазмом не взаимствовало. Хотелось пить. Под глазами болело. Он лежал в запретой до ужаса тюрьме одеяла и тяжелой бездвижной руки. Колени каким-то хером ныли, хотя вчера он на них особо и не стоял. Паникеры ебаные, а не колени.       Хауптман высунул руку из-под одеяла — она лениво свесилась с краю, и ее обдало колким осенним холодом. Тут жарко, там холодно. А еще жутко хотелось ссать. Фогель снова прикрыл глаза, зажмурился, вдохнул, открыл. Его заточитель тяжело и размеренно сопел рядом, рот его был слегка приоткрыт, и слюна еле заметной струйкой сочилась в подушку.       Вытащить себя из постели оказалось так же сложно, как вылезти из кабины после трех вылетов подряд. Точно так же тянуло закоптившиеся раны. Вот только наградой был не сон. Благо, солнце не било по глазам. Самозабвенно поссав, летчик сунул голову под струю ледяной воды, попутно хватая ее ртом. Отлегло немножко. Он прошаркал обратно в спальню, следуя взглядом по сухим бурым дорожкам вчерашней крови. Они тянулись к кровати, на простыни, на остатки одежды, и, наконец, под его собственный перебинтованный живот. С волос сочилась вода, щекотала холодом спину.       Летчик заполз обратно под одеяло, решив, что в душ еще успеет сходить, и накинул на себя тяжелую как бревно, полностью бездвижную руку вновь. Хэльштром не возражал. Фогель прошелся по костяшкам, поудобнее перехватил руку и принялся как кукле сгибать ей пальцы. Странное чувство. Вроде бы друзья, вроде бы нет, вроде бы на крови связались. А вроде бы и пропасть в эволюции между ним — человеком, и Хэльштромом — оружием.       Фогель переплел его пальцы своими, представил, что вот они любовно просыпаются вместе и лениво ползут на кухню маленькой квартирки в Берлине готовить завтрак. В плохом настроении, в хорошем, после секса, после ссоры. Вот они толкаются у столешницы, ловко передают друг другу посуду. Фу блять. Не торкнуло. Скучно, неприятно, неинтересно.       С Краммером он бы хотел так. По любви, что ли. Да, чтобы засматриваться на него красивого не потому, что хуй стоит, а потому, что от этой красоты как-то светло и радостно на душе. Если он вообще на такое способен и не зачахнет в мирное время.       Наигрался, кряхтя перегнулся через камнем лежащее тело Штурмбаннфюрера и вытащил элегантно чужую хорошую сигаретку. Рука устала держаться, и летчик пораженно прилег поперек спящего, зажав во рту фильтр. Потянулся в карман, потом в другой, потом в третий, к тумбочке, под подушку, обреченно простонал. Какая гадость: сигарета есть, а прикурить нечем.       Гестаповская тушка надулась вздохом. Он подал какой-то звук — Фогель с него сполз, утащив и вторую сигарету, и воткнул ее ему в пересохшие губы в качестве извинения. Хэльштром смерил его бесстрастным пустым взглядом, таким, какой бывает именно с попойки, а не по причине работы в секретной службе. Он попытался затянуться. Летчик как мог лежа развел руками: хуй его еби, где зажигалка.       Штурмбаннфюрер подтянул себя на локти, голова его тяжело склонялась то в одну, то в другую сторону, волосы торчали во все стороны и кололись под опухшими веками. Он пошарил по себе — Фогель с надеждой ждал — и снова рухнул на подушки с хриплым и сонным "блять". Уж очень он был похож на человека.       Лежали. Молчали. Майор бесполезно перекатывал сигарету во рту. Туннельным взором Фогель следил за небом. Тусклое, и дома тусклые, и должные бы быть пожаром цветов деревья тоже тусклые. Не было того предливневого свечения, которое из любой затхлой местности делало драматичную картину в стиле барокко.       Что он имел в итоге? Нойфельд наверняка уже был где-то на границе. Если повезет, он отправит Хауптману какое-нибудь письмо, будет держать связь. Завертится и закрутится полная интриг подпольная жизнь… Нет. Нет. Лучше уж, чтобы Нойфельд жил себе в безопасности. Если уж захочется поиграть в благотворительность — пусть поможет Фогелю найти паспорта. На всякий случай.       В итоге он как-никак прибился к СС. Его точно никуда в ближайшее время не отпустят. Обидно, но значит нужно просить вытащить Краммера наоборот. А, и еще. Самое главное. Он жив. Это хорошо. Ну, в концепции это хорошо, потому что сейчас, с больной головой, когда комната периодически плыла еще в сторону и по кругу, жить было не слишком сладко.       Хэльштром толкнул его под ребра. Летчик отозвался обиженным стоном, разворачивая на него грузное лицо. Чего доебался? Штурмбаннфюрер сонно повел бровями, мол, поищи зажигалку на полу. Он вздохнул и свесился с кровати, прошаривая руками по паркету. Простынь под ним потихоньку съезжала, но он почему-то был уверен, что найдет огня прежде, чем свалиться на пол. Где-то под кроватью в темноте сверкнуло что-то металлическое, он потянулся и слишком поздно почувствовал, что кувырком падает.       Под лопатки сквозило. Хэльштром, ехидно посмеиваясь, свесил на него голову. Мутные красные глаза сверкали теперь хоть какой-то эмоцией. Захотелось плюнуть ему в рожу. Фогель перехватил повернее сигаретку и, прицелившись, плюнул. Зачем себе в удовольствии отказывать? Кувырнувшись, табачная ракета ударила офицеру по носу, он от неожиданности дернулся и злобно плюнул в ответ. Не покуришь не повалявши.       Фогель наконец нащупал пальцами зажигалку, ледяную, но такую желанную. Подобрал плюнутую в него сигаретку и прикурил, тяжело затянулся. Комнату повело еще сильнее, такой резкий поток расслабления, от которого то ли спать хотелось, то ли жрать еще сильнее. Никотин прокатился жаром по конечностям, так неприятно, даже пот начал подступать. Штурмбаннфюрер подобрал его сигарету, вытянув шею к яркому огоньку. Красивый, даже когда помятый. Хауптман услужливо дал ему прикурить, и тот, удовлетворенно кряхтя, пропал из виду, развалившись на кровати.       Отмокали до вечера. Говорили мало, в основном лежали. Когда Фогель уполз в душ, Хэльштром не присоединился, чему летчик был рад. Приведя себя в порядок, оба лениво спустились по блядским ступенькам на первый этаж поесть, но кусок в горло не лез.       ***       На выходе из дома Фогель помедлил, обернулся. Штурмбаннфюрер наверняка знал, в каком номере он остановился. И, скорее всего, в ближайшее время его бы не трогал. Неуверенно летчик сделал пируэтный поклон, придерживаясь за дверной проем.       "Вы, я и Юнкерс," — ответил офицер покровительственным кивком. Иди, мол, не мозоль глаза. Значит забились.       Хауптман поплелся на почту.       Его ждало письмо и телеграмма от неизвестного. Нойфельд. Он был во время отправления где-то на станции. Фогель прикинул, что, скорее всего, поезд его шел в Швейцарию. Он был жив и благодарен. И слава богу. Было бы обидно узнать, что после всего, что он вчера сделал, недодиверсант просто взял и сдох где-то в подворотне.       Письмо же Фогель сразу открывать не стал. На шатких больных ногах шел быстро к своему отелю и держал конверт близко, в стальной хватке. Вспомнил про кота, которого видел вчера, завернул в Панну, а затем по переулкам, мельком замечая, как машина с плашкой 57217 ползет к зданию ЗиПо. Лощеный котяра встретил его поначалу холодно, но учуяв еду сразу же начал вертеться под ногами и настойчиво мяукать. Пиздливый.       В переулке ветер не гулял. Он нещадно гнул ветви деревьев где-то там, далеко. Листва выворачивалась наизнанку, и зажигала окрестности белым болезным светом. Тучи налились синей чернью, нависли в предвкушении. Дома наконец засветились, люди торопливо мельтешили в укрытия. Черное небо и бледный призрачный камень. Совсем как в Берлине.       Фогель сидел под козырьком, прислонившись к холодной стене, и жадно читал письмо. Рядом с ним пушистое чудо, сидя под боком, ело предоставленную ему рыбу. Краммер писал много, обо всем. Будто слышен был его голос, его интонация сквозь растянутые в улыбке губы. Хорошие новости были, но в основном плохие. Они изнывали от жары днем, а ночью потные мерзли безбожно. Воды чтобы мыться не было. Песок был везде: в двигателях, в одежде, в простынях, в жопе. Подткина укусила какая-то змея, и он слег в лихорадке. Циглер попал в плен. Пабст разбился. Вся эскадрилья оправлялась от дизентерии. И все равно Фогель улыбался. В конверт его воробушек приложил фотографию. Среди товарищей стоял он сам. Худющий, жилистый, ножки как спички в помятых шортах и лыба до ушей. Летчик долго смотрел на фотографию. Всматривался в глубокие песчаные морщины. Солнце. Милое солнце.       Небо пророкотало вдалеке. Молния вальяжно озарила Париж, и через секунду раздался гром такой силы, что, казалось это не гром вовсе, а бомба свалилась прямо Хауптману на голову. Дождь лил так, что на расстоянии пары метров уже все мутнилось. Фогель поднялся, не желая сидеть в луже, и поплелся в отель. Завтра увидятся. Совсем-совсем скоро. А потом — кто знает.