Мёртвая мысль

      “Дима в гневе – что его чудовища из темноты”, – думает Харитон, наблюдая со стороны. – “Разумные и неимоверно жестокие”.       Размышлять в его состоянии странно. Захарова вроде бы и не существует, его нет, он мёртв, но мысли откуда-то берутся, процессы идут, энергия выделяется. Первое время на грани лимбо или галлюцинаций Харитон предполагал всякое, что он в коме, что он в сумасшедшем доме, что он под воздействием веществ. Не в жизнь же после смерти ему, просвещенному человеку, верить! И всё-таки: “Я мыслью, значит я существую”, – сказал когда-то Декарт.       В состоянии чистой мысли есть, о чем рефлексировать. Он не успел закончить “Восход”. Жаль. Людей погубил в войну много. Зря, но каждый справляется с кризисом среднего возраста по-своему. Не сказал Диме… А, впрочем, он бы никогда этого не сказал Сеченову. А тот и не ждал, и сам не произносил. Слащаво это, тайно, немного неприятно.       Харитон Захаров много слов говорил своему лучшему другу – добрых и злых, тёплых и холодных, верных. Дима отвечал ему взаимностью. Всегда.       В мыслях почему-то всплыла квартира на Ивановской горке, где они должны были недолго жить вместе, так как денег катастрофически не хватало. “Недолго” продлилось до конца войны. Они конечно никогда не были парой, нельзя, запрещено, глупо, но…       Ах, да. Ивановская горка, а ещё туманный октябрь на Яузе. Харитон проснулся одним новым днём и обнаружил Сеченова на кухне стоящим в темноте у открытого окна. Тот задумчиво выпускал дым в начавший сгущаться туман. Захаров потянулся было к выключателю, но услышал сиплое, простуженное:       – Не надо.       Едва сгорбленная спина не дрогнула, но можно было различить тонкий профиль аристократичного лица. Харитон тогда захотел подойти ближе, обнять прижаться со спины, как он это делал с женой, но вместо этого просто встал рядом, плечом к плечу.       – Опять твои чудовища?       – Опять.       – Чего они хотят?       – Как и все чудовища – наружу.       Захаров кивнул и подавил желание проявить банальную нежность.       Ох уж эта квартира на Ивановской горке!       Когда в войну госпиталь недалеко от смоленской дороги, в котором Сеченов работал, попал в оцепление, Харитон неделю не мог найти себе места. Фигурально, конечно. Всегда можно уйти с головой в работу, но картины с Димой в плену, в Гестапо, в концлагере возникали одна за другой.       Будущий директор ещё несуществующего Предприятия возник на пороге квартиры не то, чтобы неожиданно. Его привезли на казённом автомобиле сразу после аудиенции у высочайшего начальства. Захарову уже принесли весточку, что вывели весь госпиталь по лесам и болотам, и хоть на душе немного полегчало, но иррационально хотелось подтвердить реальность новости эмпирическим путём. Дима стоял на пороге и, до побледневших костяшек вцепившись в свой вещмешок, блуждал взглядом по висящим плащам.       – Одичал тут без меня, – он хитро и немного грустно улыбнулся. – Испортила жизнь холостяка? Пора мне съезжать…       Захаров слушал, но не уделял внимания словам. Его занимали откуда-то взявшаяся седая прядь в бороде, мешки под обычно сияющими глазами, ссадина на тыльной стороне левой ладони. Не важно, главное – живой и здоровый. Поддавшись секундному порыву, Харитон прижал Диму ко входной двери и ревностно исследовал лицо и мутные глаза на нём. Дима чего-то боялся, в чем-то сомневается.       – Зачем? – Захаров едва касаясь кончиком носа чужого виска, вдохнул запах дороги, леса, пыли, пота и дизельного топлива. Какая точная смесь.       – Боюсь, что одно моё чудовище скоро выйдет из-под контроля.       – Я сам – чудовище. Справлюсь, – прохрипев ответ, Харитон привлёк, наконец, недоумённый взгляд и с интересом исследователя поймал губами Сеченовский выдох, чтобы накрыть своим ртом чужой.       Тётка, у которой Захаров жил во время Гражданской войны, любила повторять, что у них с её “милым” было восемь лет. Это много или мало? У Харитона с его женой насчитывалось года три, а с Димой – двенадцать. Время сложно в своей скоротечности. Что такое сто тысяч лет существования человечества в сравнении с тринадцатью миллиардами от Большого взрыва? Что много, что мало? Время теперь ощущается иначе, но почему-то кажется, что бывшему начальнику отдела нейробиологии его не хватило.       После смерти Харитон часто возвращался к мысли, что Сеченов, как маяк, отгонял его от скал забытья, или, как колючая проволока, держал взаперти жизни на последнем рубеже, так сказать. Причём, новые стороны директора Предприятия казались более занятными, чем старые.       При жизни Захарова Дима никогда не был настолько расстроен, чтобы плакать, рыдать, горевать. Эта грань открылась только после смерти начальника отдела нейробиологии. Сеченов не умел лить слёзы, это всегда было ясно, как день. Он мог лишь скулить, как брошенная собака, тихо, голодно, отчаянно. Это… расстраивало. Одна собака воет о другой, мёртвой. Хотя странно, что у Харитона сохранились какие-то эмоции. Откуда они? Впрочем, нейрополимер – сложная структура.       Возможно, Захаров уже не Захаров, а лишь отголоски скопированной памяти, дрейфующие в огромном бульоне. Что подтверждалось невозможностью что-то сказать или выразить. Просто память, которая не может выйти за пределы себя. Но откуда всё-таки эмоции? Почему и тогда, и сейчас Харитон продолжает испытывать досаду от проваленного эксперимента, печаль из-за “Аргентума”, немного радости от возвращения Димы в лабораторию. Память не должна ничего испытывать. Или, возможно, он просто помнит, что что-то испытывал.       Время для Харитона измеряется в появлениях директора Предприятия, и вроде всего пять дней назад Дима вновь появился на пороге их лаборатории с первым нейрополимером. Он пришёл не просто так. Захаров вроде что-то сделал. Что? Бывший начальник отдела нейробиологии давно хотел попробовать “собраться”, привести своё болото из мыслей в движение, но здесь ничто не подчинялось его воле. У него нет нервной системы, по которой можно было бы чему-то послать сигнал.       Сеченов разбито осмотрел лабораторию, словно зажёгся изнутри и, потратив остатки сил на то, чтобы добраться до бассейна с первым экспериментальным образцом, присел на полу, вскоре отрубившись.       “Седины поприбавилось,” – подумал тогда “чистый разум” и даже представил, как в другой ситуации сначала потрепал бы по волосам, а затем разбудил точными и нежными прикосновениями губ к шее, скулам, надбровным дугам. А Дима бы проворчал что-то и смешно зажмурился, провоцируя на нежности.       Харитон знал, что его друг спит не крепко и видит странный сон, в котором он идёт по каменистому пляжу, отдалённо напоминающему финский залив, с галькой из мерцающих звёзд, штормовым чернильным морем и тяжёлым фиолетовым небом. Захаров хочет попасть в этот сон, повлиять, остановить, обнять, но выходит сумбурно и смазано. Да и непонятно, произошло ли что-то. Обнимал ли кто-то Сеченова? Выдыхал ли тот в ухо короткое “помоги”?       Если бы директор Предприятия спросил по привычке:       – Что делаешь?       Его бывший подчинённый точно бы ответил:       – Да так, откисаю потихоньку.       И стало бы легче. Море бы разгладилось, и небо просветлело, но Захаров не может ничем управлять и просто смотрит, как разгорается шторм, и Дима бушует, рвёт и мечет, терзает американских агентов за своих Плутония и Блесну так, словно он Змей Горыныч, а не Волшебник. Харитон видит это со стороны, не так как Сеченов, внедряющий “Искру”, и через неё разрушающий саму основу личностей.       – Всё будет хорошо, – шепчет Дима для себя и для Блесны в Лимбо. – Я обязательно найду, как тебя вернуть. Только не бросай, не покидай. Ещё немного, и я пойму, как помочь Сергею…       Эта мантра повторяется уже несколько дней без какого-либо результата. Оно и понятно. Пока море не успокоится, Сеченов не сможет мыслить здраво. Завтра или послезавтра он придёт в эту лабораторию с модулятором волновых колебаний и безумной идеей сконцентрировать всю информацию в одной части нейрополимера, и Харитону станет ещё сложнее мыслить и действовать.       Этот нейрополимер.       Эти мысли.       Эта смерть и та жизнь.       Хотя иногда Харитону кажется, что его состояние очень похоже на полёт Екатерины в Лимбо, вот только он всего лишь память, и есть кто-то другой, кто говорит за него, действует за него. Не он.       Харитон Захаров – мёртв.       ?       “Помоги”.