Добро пожаловать в новую жизнь.
***
За окном темень, на часах за полночь, в доме тишина, прерываемая лишь слишком громким стуком маятника настенных часов о зубчики шестерёнок, вызывающим напряжение во всём теле. Впрочем, ей и без часов хватает этого напряжения. Она почти не спит пятую ночь с момента, как здесь оказалась. Только слабо дремлет пару-тройку часов, поскольку каждый раз предпочитает проводить время перед зеркалом шкафа, подсвечивая его практически поломанным фонариком, постоянно мигающим, и вглядываясь в собственное отражение. Она сжимает потрёпанного синего зайчика с оторванным ухом сильнее. Заспанные лазурные глаза, потускневшие и приобретшие красноту и синеву прямо под нижними веками, смотрят устало, смиренно. Пышные ресницы мелко подрагивают. Ее неестественные светло-светло-розовые волосы, красиво переливающиеся на солнце и отдающие холодным оттенком, находятся в полной неразберихе и запутанности. Такого же тона густые брови, имеющие отчётливый изгиб, сейчас расслабленны. Детское лицо перед ней имеет красоту и миловидность, но оно испортилось с её пришествием. Руки тяжёлыми камнями продолжают лежать на белых коленках, плотно поджатых к грудной клетке. А голова, потеряв всякие силы, наконец опускается на них. Свисающие взлохмаченные пряди закрывают обзор. В последнее время она не прекращает думать. Сенджу произносит новое имя много-много раз в уме, но не может выкинуть из памяти настоящее. Оно такое же японское, как и её предыдущее, с красивым звучанием, подходящее этой маленькой девочке в зеркале, но не ей. За приоткрытым окном послышался хруст, следом за ним — шелест: это старое дерево, находящееся прямо около наружнего окна её комнаты, грозилось вот-вот обломать свои ветки. Прям как обломалось её мышление в один момент. Все твердят, что жизнь — подарок и что её надо ценить, несмотря ни на что. Когда так говорили ей, по жизни не самому здоровому человеку, она сдерживала презрение и умалчивала о том, что эти люди сами тяжести не видали, от других ничем не отличались и проводили свое бытиё относительно спокойно. Она не пыталась ценить жизнь как целую систему, но до безумия ценила желаемую с детства стабильность, появившуюся только в последние годы. Хваталась за неё отчаянно. Но теперь и постоянство, подобно карточному домику, хрупкому и легко разрушаемому, исчезло. Сенджу выключает фонарь, оставаясь в полном мраке, нарушаемом только лунным светом, просачивающимся сквозь занавески. Уверенность в завтрашнем дне и гарантия того, что у тебя всегда будет место, устойчивое, такое, с которого ты однажды не свалишься, — вот то, к чему она стремилась всегда, наблюдая за людьми и их жизнями. Было страшно остаться никем. Но какая теперь к чёрту стабильность? Теперь она снова ничего из себя не представляет, а эта новая жизнь — очередная ступень на пути к цели. К цели зажить нормально, по-человечески. Но нынешнее положение в незнакомом теле и злосчастная цифра «тысяча девятьсот девяносто семь» на календаре пугают. Сенджу улавливает острым слухом скрежет за пределами комнаты и по знакомым звукам интуитивно догадывается, что это после ночных гулянок пришёл самый старший брат, обычно присматривающий за младшими и имеющий личную жизнь только с глубокого вечера до раннего утра. Если не считать его частых спонтанных исчезновений из дома посреди дня. Сегодня он, к слову, явился раньше, чем обычно. Девочка тихо подкрадывается к двери, открывает её до малюсенькой щели и высматривает пришедшего. Со стороны её комнаты коридор виден превосходно, так что шпионство не вызывает затруднений. Только бы не попасться. Такеоми в своём репертуаре, который она, недолго наблюдая за ним, успела обнаружить, появился дома в очередной раз побитый и как собака уставший. Изнеможённый, он с шумным кряхтением стягивает грязные ботинки. Также тяжко снимается его форменная куртка, испачканная аналогично обуви. Она, разумеется, знала, что в далёкие восьмидесятые-девяностые существовали байкерские группировки босодзоку, появившиеся ещё в после оккупационный период Японии. Но в более развитом будущем их численность составляла минимум, и ходить по улицам можно было со спокойствием. Она помнит, как люди говорили о жестокости членов банд, и вновь проклинает всё и всех за то, что она теперь обитает во временном промежутке, когда подростковая криминальщина была в самом расцвете. Её никогда ничего с ними не связывало: родители были добропорядочными гражданами и в молодости законов не нарушали, ничем таким не увлекались. Только один младший братишка как-то подозрительно фанател по какому-то аниме, где все герои как раз были гопниками, и заставлял её смотреть это «чудо насилия» вместе с ним. Но теперь она, походу, напрямую с будущими якудзами связалась, раз брат этого тела состоит в байкерской группировке. Старший Акаши проскакивает мимо её комнаты и шустро следует в ванную, дабы отмыть руки и лицо от грязи и крови. Неужели ему это действительно нравится? Сенджу налегает на дверцу чуть сильнее, поскольку Такеоми по какой-то причине затих в стороне, чем вызывает протяжный скрип заржавевших петель, нарушивший мёртвую тишину. Она отступает на шаг назад, желая скрыться с места преступления, ведь боится, что звуки её ночного бодрствования могли заметить. Катастрофа. Это было невозможно не услышать. — Э, Сенджу? Ты чего не спишь? Такеоми своими широкими шагами опережает её, раскрывает дверь полностью и теперь нависает сверху, смотря на взволнованную сестру, по виду будто нашкодившую где-то. — Что с тобой такое? — спрашивает она, пристально взирая на черноволосого паренька, представшего перед ней не лучшим образом. Он обеспокоен и немного разозлён. — Драка, что ли, была? — Неважно, — отмахиваясь, бросает Такеоми и разворачивает её крупной по сравнению с размерами тела ладонью, начиная запихивать в комнату. — Ты только недавно оправилась, тебе нужно больше спать. Возможно, именно то, что эта маленькая девочка подцепила какую-то бяку и длительное время выходила из жуткой лихорадки, помогло смахнуть все подозрения в её адрес. Сенджу не справилась с болезнью, но вот она — да. Даже если кто-то из окружения поймает себя на мысли о несоответствии её поведения до и после, то всё можно списать на стресс и острое восприятие травмирующего момента. Мало ли, как дети меняются, когда с ними что-то плохое происходит… — Я уже чувствую себя хорошо, — шепчет она, усердно стараясь не одёрнуться от чужого прикосновения. — Ложись. Совсем ещё юный мальчишка укрывает её тёплым одеялом, вручая в руки того самого измученного жизнью синего зайца, наверняка перешедшего от кого-то из братьев по наследству, треплет по светлой макушке, взъерошивая волосы ещё сильнее, и легонько щёлкает по носу. — Спокойной ночи, сестрёнка.***
Она просыпается не от пения птичек, не от шелеста деревьев за оконцем, не от биения колоколов оттуда же, не от кукареканья петухов и любых других внешних действий, от которых вообще можно с неохотой продрать глаза и сползти с тёпленькой постели. Она просыпается от настойчивой руки, дёргающей её за плечо, и от тихой невнятной речи прямо под ухом. — Эй, Сенджу, просыпайся. Она с тяжестью поворачивается, другой щекой падает на левую сторону прохладной подушки, а затем сладостно растягивает губы в улыбке от приятного ощущения. Вспоминая о внешнем мире, Сенджу недовольно хмурится и с той же тяжестью размыкает веки. Такие же кристальные бирюзовые радужки вылупились на неё в ожидании чего-то сверхъестественного. Она не может понять: это Харучиё думает, что она без особой причины поднимется с кровати? — Что? — Братик Таке сказал, чтобы я за тобой присмотрел. Он куда-то ушёл. Сенджу долго молчит, отходя ото сна. — Вот как… Ясно. В выходной день Такеоми решил оторваться по полной и снова скинул одного младшего ребёнка на другого, как несколько раз происходило ранее, с самого первого дня её пребывания здесь. Не то чтобы она его осуждала: сама понимала, что в его возрасте хочется гулять, а не с детьми сидеть, но… Тут у неё скорее больше вопросов к родителям. Вернее, к родителю, потому что она догадывается, что матери у них нет. А об отце самый старший из детей всё-таки разок обмолвился, хоть Сенджу его за пять суток в глаза не видела. И нахрена, спрашивается, столько рожать, когда отпрыски совсем без присмотра? Такеоми она, кстати, тоже называет так. В мыслях, конечно же. Но вот она ничуть не ребёнок, поэтому облегчит ношу бедному Харучиё, который вынужден с самого рождения, считай, нянькать младшую сестру, когда его брат отлучается по делам. Тем не менее, она, ведомая им, умывается, одевается — пока тот застилает её смятую постель, — а затем усаживается на кухне за очередным завтраком. Слава Богу, что не манка. Харучиё пристраивается сзади с расчёской в маленькой ладони и резинкой в зубах и принимается активно работать руками, усмиряя блондинистые розовые волосы, которые были на приличное количество тонов светлее его собственных. Вообще, Сенджу сомневается, что с этим миром действительно всё в порядке, поскольку, ну, не может существовать такого цвета в природе. Особенно у японцев. Даже если они японцы всего лишь наполовину (это подтверждает наличие характерного для европейцев разреза и цвета глаз да бледноватой кожи). Всё равно противоречие законам генетики какое-то получается. — Ешь давай. Я закончил. Она трогает конструкцию, получившуюся на голове. Мальчик заплёл ей пучок, оставив короткую чёлку свободно болтаться. Неплохо. Она в мгновение ока забивает живот до отвала и поскорее мчится обратно в комнату, ведь только там было занятие, почти достойное её разума. Не в куклы же играть. Сенджу перелистывает очередную страницу неинтересной детской книжки, которую она, предварительно забравшись на стул, взяла с одной из полок над столом. Она буквально умирает от скуки, потому что позволить себе нормальную литературу не может: это нужно было шариться в покоях Такеоми или так называемого отца, да и к тому же дома она была не одна. Не стоит подвергать себя лишним рискам. Объясняться потом, почему она знает кандзи, изучаемые на протяжении двенадцати школьных лет и больше, и почему она с лёгкостью переваривает любую «взрослую» книжку, не особенно хотелось. Как-нибудь в будущем, когда все уйдут из дома, она обязательно насладится приятным времяпрепровождением… — Ты подозрительная, — раздаётся сбоку от неё. Сенджу дёргается. Харучиё с пристрастием пробуривает дырку в ровных иероглифах, увлечённо вчитываясь в то, чем же заняла себя сестра. Лицо его периодически вытягивается, брови меняют своё положение, а глаза медленно скользят по тексту, останавливаясь чаще положенного, а затем сужаясь: он явно находил происходящие действия книжных героев нудными. — И тебе это нравится? — Не особо. Делать нечего просто, — честно отвечает она, закрывая лоб тыльной стороной ладони. — Ты теперь со мной не играешь из-за случившегося? Вопрос Харучиё загоняет её в тупик. Сенджу продолжает молчать, даже не ища подходящих слов, чтобы не выдать абсолютное непонимание того, что пытается донести до неё этот ребёнок. Но, скорее всего, там была какая-то ссора. — Я не специально тебя толкнул, честно. Она наконец поднимает взгляд на мальчика и малость удивляется: всегда он показывал только равнодушие с малой каплей эмоций, но сейчас физиономия его полна чувства вины и неясного смятения. — Я не хотел, чтобы ты заболела… Логическая цепочка в её голове в этот момент полностью выстраивается: вероятно, он толкнул сестру в какой-нибудь пруд или фонтан, а та потом подхватила болезнь. — Ничего, Харучиё, ты не виноват, — она треплет его по яркой макушке, успокаивая. — Я давно об этом забыла. Последнее предложение прозвучало искренне, ведь она об этом даже не помнила. — Тогда во что поиграем? — интересуется девочка, с улыбкой наблюдая за Харучиё. Всё-таки она немного пропиталась сочувствием к нему. — Давай как обычно! — загорается он, хватая её за руку. — В машинки! Сенджу откладывает тонкую книгу, понимая, что в этот час лучшим вариантом будет провести время с не по годам взрослым ребёнком, чем просидеть за чтением бесполезных и чересчур романтизированных сказок, которые никак не помогали забыться.