Ловить звёзды над Фумбари-га-Ока

      Вспомнить всё: день приезда друзей не предвещал ничего хорошего для Йо; только очередные пустые почести как герою, что избавил мир и всё сообщество шаманов от одержимого своей безумной идеей-фикс оммёдзи, но, кто бы мог подумать, что уже ночью Асакура будет чувствовать себя самым счастливым человеком, ведь его поцеловал Хао. Но сказка рассыпалась слишком быстро: едва Йо оделся, согласившись на предложение близнеца пройтись по ночным улочкам, аники поспешил сказать, что не должен был целовать брата. Однако неприятную тему, которую взял разговор, младший близнец поспешил сменить другой, более нейтральной и интересной ему…

      Как и указано в примечании, — эта глава — POV Йо.

      Мы идём по ночной прохладе. Стараюсь не смотреть на него, но всё равно невозможно убедить себя, что всё хорошо, что я один вышел прогуляться под ночным небом, в котором танцуют и барахтаются, пытаясь не утонуть, звёзды.       «Йо, я не должен был делать это. Забудь, если сможешь.» — от этих мыслей уже тошнит. Мне стыдно. Чувствую, как глаза припекают горячие слёзы. Нужен воздух, и я жадно глотаю его ртом, наверное, как рыба. Хао не смотрит на меня, он идёт чуть впереди, собрав волосы в хвост, чтобы не мешали, и смотрит на небо. Делаю вдох. Теперь правильно: горячие стыдливые слёзы обожгли глаза; холодный ночной воздух — лёгкие. Отрезвляющая прохлада ночи — недостаточная, катастрофически недостаточная анестезия для меня. Хочу выпить и забыть этот вечер. Чёрт… Хао ведь всё слышит… Куда мне спрятать свои мысли? Как заставить себя не думать о нём, как заставить себя забыть его слова? А он всё идёт и молчит, теряя взгляд в бесконечности далёких звёзд. Может, стоит напомнить ему о своей просьбе рассказать? Хотя, едва ли Хао забыл, вероятнее, он просто не хочет говорить об этом, хочет просто прогуляться, просто помолчать или поговорить с собой, с луной, с ветром, который путает свой шёпот в листве.        — Йо, — внезапно ночная тишина пошла рябью от его бархатного голоса, который окатил воздух. Я не хочу слышать его вопрос ко мне, не хочу, не нужно. Не казни меня разговором, я знаю, понимаю, что мне нельзя любить тебя так, как я хочу. Пожалуйста, не говори со мной об этом. Не говори со мной о необходимости жениться на девушке, чтобы наш род продолжился и сохранил право семьи принять участие в следующем Турнире. Я знаю и понимаю это всё. Молчу, потому что не хочу откликаться. Даже голос, кажется, куда-то пропал, но он мне и не нужен. Брат читает мои мысли каждое мгновение, от него никуда не деться, ничего не утаить и не скрыть никакие чувства. Не знаю, сколько я молчу, — время уже не имеет ни смысла, ни значения, ни счёта. Я бы молчал вечность, но Хао, не дождавшись моего ответа, продолжает сам:       — Если тебе неприятно то, что я имею доступ к твоим мыслям… — он вдумчиво и осторожно роняет слова в облепившую нас своими мягкими лапами со всех сторон, ночную тьму, — В общем, знай, что я и сам не в восторге от этой силы. Рейши — это проклятье одиноких людей, которые по какой-то причине оказались изгнаны обществом. — Мальчик-демон.       — Да, именно, — он снова прочитал мои мысли, и это хорошо: голос куда-то предательски пропал. Наверное, я волнуюсь, находясь с братом наедине после того неловкого для меня разговора. Словом, хорошо, что сейчас от меня требуется просто слушать. Хао продолжает рассказ, а я — жадно и чутко выпутываю его слова из лепета листьев, тронутых ветром, — Меня окрестили так из-за способностей видеть то, что не видят обычные люди, общаться с óни, юрэй и прочими существами из других миров. Однажды, ещё в первой своей первой жизни, я подобрал на грязной улице посреди трупов людей, погибших от голода, маленького котёнка, — единственное живое существо, которое смогло среди тлена и смрада улиц, заваленных трупами, услышать мой мысленный голос. Его все обходили стороной, не упускали случая пнуть или запустить в него увесистый камень. Котёнок играл с трупом женщины, мягко бил её лапкой по лицу, словно пытался разбудить.       — Почему люди пытались его прогнать? — мой голос звучит странно из-за продолжительного молчания: — чуть хрипло.       — Потому что малышу не посчастливилось родиться нэко-матой. Это был не обычный котёнок, это был нэко-мата, он играл с трупами, точно с куклами. Разумеется, его пытались всеми силами отогнать куда подальше, но он не уходил. Как я узнал немного позже, труп женщины, с которым он играл, — это его погибшая хозяйка. Я прочитал в его сердце печаль. Он скорбел о ней, хоть и знал, что хозяев постигнет такая судьба: это были небогатые люди, и голод, по воле безжалостной закономерности, не обошёл их стороной, — Хао опустил лицо и закрыл глаза рукой. — Неужели расчувствовался, вспоминая нэко-мату? Если так, то это точно уже не тот Хао, который безжалостно убивал людей и шаманов в погоне за ускользающей химерой, захватившей его рассудок. Даже не знаю, хорошо это или плохо. Но знаю, что, как бы то ни было, я должен убедить семью, друзей, Анну, да хоть сам совет шаманов, что Хао изменился, и убивать его нельзя. Хе-хе… Я отвлёкся и забыл, что все мои мысли во власти брата. Он продолжил, видимо, желая развеять мои подозрения о собственной чувствительности:       — Ты хочешь знать, как мне удалось выжить после твоего удара в упор? — спрашивает ровно и даже чуть скучая. Тихий голос снова скрадывает шум листвы в танце ветра. Какая неспокойная ночь, однако. Да, хочу. Расскажи мне, аники.       — Хорошо. Начну с того, что открою тебе кое-что: может, тебя это шокирует, но я не особенно представлял, что меня ожидает после смерти. — ерунда какая-то. Как он мог не знать? Ну, уж явно не вакантное место на небесах…       — Это понятно, отото, но я имею в виду иное: что именно представляет из себя Ад, куда я без сомнения, должен был попасть? — мне было неведомо. Предвосхищая твой вопрос: в Ад или на небеса душу отправляют в зависимости от того, как поступал человек при жизни, а вопрос об этом встаёт лишь когда умерший погибает своей смертью от старости или болезни, голода. Когда же смерть насильственная, как случилось со мной, от меня до последнего сокрыта собственная судьба. Я не мог ни предугадать, ни изменить её. Мне оставалось лишь сохранять стойкость и покоряться грядущему, каким бы оно ни было, — я слушаю внимательно, с чуткой методичностью выпутываю каждое драгоценное слово, которое он роняет в дрожащую темноту. И мне пока всё понятно, кроме одного: как это возможно? Я снова ничего не понимаю…       — Видишь ли, никто и никогда прежде меня не убивал, — будничным тоном отвечает брат на мой безмолвный вопрос так просто, будто ведёт речь о погоде, о выборе нового футона или ещё какой ерунды, и продолжает, видимо, читая непонимание и смятение в моих разрозненных спутавшихся мыслях: — Я всегда умирал по своей воле, по своей прихоти, и потому полностью контролировал этот процесс. Мне всегда было заранее известно, что со мной произойдёт дальше, но этот раз стал исключением. Впервые мысль об очередной смерти не навеяла на меня скуку. — Почему? И что это значит, аники? Я совсем ничего не понимаю! — чувствую себя как никогда глупо и жалко. До сих пор стыдно за то, что не могу никак понять мысли брата. Хао несравненно опытнее меня, мир открывает перед ним все свои сокровенные тайны, которые мне и не снились. Я никогда не буду достоин его общества. Он — выше меня. Я просто самонадеянный невежда, раз возомнил, что смогу просто спросить что-то и, получив ответ на свой вопрос, понять его. Хао вздохнул. Наверное, брата расстраивают мои мысли? Но почему он не возражает мне? Может, полагает, что я и так слишком впечатлителен? Вот мы идём к Памятной горе уже минут десять, наверное, и всё это время мой ум занимает аники. И он, после очередного уроненного в мягкую темноту, продолжил: — Прежде я реинкарнировал, то есть умирал по своей воле и возрождался вновь. Со временем смерть перестала тешить мой ум, потому как перестала быть загадкой для меня, — задумчиво и чуть печально выдохнул Хао в проникновенную и хрупкую ночную тишь. Киваю. Это, вроде, понятно. Ну и что?       — То, что я даже поначалу не понял, что умер, — отвечает на невысказанный вслух вопрос, Хао, — я просто не понял, что именно произошло. В какой-то момент я выпал из реальности и оказался в необъятной пустыне с потрескавшейся безжизненной жёлтой землёй, над которой витал и рвался в лёгкие удушающе-отвратительный запах тухлых яиц и гниения, вызывающий рвотный позыв и ноющую головную боль — сероводород. Слышу твоё удивление. Я объясню:       — Ты прав. Умерев, я, разумеется, не должен ощущать ни запахи, ни что-либо ещё, но Ад — это совершенно особенное место, как и любое измерение Великого Духа. Всё в нём подчинено единой мысли, идее, и существует с единственной целью. В случае Ада — чтобы причинять страдания любому, кому не посчастливится оказаться в этом демоническом измерении. А раз уж мы выяснили, что Ад — место страданий душ, совершенно понятно, что в этой коммуне душе возвращаются физические ощущения на краткое время, достаточное, чтобы пресытиться пребыванием там практически мгновенно.       Продолжаю восхождение на Памятную гору, слушая тихий неторопливый рассказ брата, вылавливая из непрерывного потока слов каждое отдельное и внимая негромкому сонному шёпоту листвы, который казался в бессвязности своей полуночным бредом. Время от времени, когда я не смотрел под ноги, а поднимал глаза на небо, ощущал на себе мягкий задумчиво-печальный, бархатный взгляд Хао. Из головы не выходят последние слова брата. «Я не хочу, чтобы ты стал одержим мною, Йо.» Удушающий до слёз стыд обжигает лицо даже вопреки ласковой ночной прохладе. Благо, неторопливый рассказ Хао помогает хоть немного отвлечься от неприятных мыслей, и потому я стараюсь внимательно и чутко ловить каждое слово, уроненное братом в тишину кладбища Фумбари-га-Ока.       — Побродив по этому месту какое-то время, — доносится запутавшийся в ветре голос Хао, — я заметил синий мерцающий ониби, и пошёл на него. Так вышел к чёрной арке, по бокам которой стояли и рокотали два уродливых óни, раза в два крупнее, чем все óни, которые мне встречались прежде. У этих были крупные туши, от которых так же исходил трупный запах, и головы коня с кровавыми глазами, — то был известный мне страж Ада — Годзу, и быка с белесыми слепыми бельмами, — у второго стража, наречённого Медзу, — слушаю, стараясь ступать как можно тише и затаив дыхание, — настолько я охвачен трепетом, что, кажется, даже моё сердце замерло, бьётся чуть слышно, или не бьётся совсем. Оглянувшись на меня, Хао продолжал рассказ, не прекращая держать свой спокойный приятный тембр: — Годзу и Медзу поведали мне, что я умер, и за все свои прегрешения попал сюда — в Ад бесконечного страдания — Мукэн Дзигоку — Аби Дзигоку. Не стану врать — я жутко испугался и почти отчаялся, ведь то была не очередная тренировка, а реальная настоящая смерть. Хоть происходящее и казалось сюрреалистичным. Не знаю, сколько я скитался по этой бескрайней изводящей желтизне, но всё же что-то заставляло требовать, чтобы меня вернули к жизни. Наверное, тогда я выглядел как никогда прежде жалко, — до меня доносится невесёлая усмешка брата, и он продолжил: — доказывал, что знаю всех чертей и óни, ведь не раз уже бывал в Аду. Не знаю, сколько бы это продолжалось. Время в Аду не существует вообще, любые светлые мысли задыхаются и умирают там же. Слёзы безысходности жгли глаза, удушающий смрад лёгкие хотели выплюнуть ещё до вдоха. Годзу и Медзу, словно желая окончательно разбить мои надежды на лучшее, подливали масло в огонь и уверяли, что я смогу вернуться к жизни лишь если найдётся среди живых кто-то, кто искренне любит меня и скорбит по мне. Хоть одна душа, которая сможет спасти, — если среди живых есть такая душа, то меня отпустят. И меня отпустили, отото, заставив заключить договор с Верховным Óни.       Договор? Чтобы выйти из Ада, достаточно элементарно договориться с Верховным Óни? Так просто?       — Нет, отото, ты не на том акцентируешь внимание, — возражает аники моим мыслям откуда-то с подножья Памятной горы, в то время как я уже развалился под дубом, с которого начались наши с Амидамару приключения. Амидамару, кстати, давно что-то не показывался… Обиделся, что я гуляю с Хао? От этой мысли неприятно, но зачем думать об этом сейчас? А на чём надо акцентировать?       — Меня отпустили не из-за договора, а потому что такая душа отыскалась. Твои молитвы за меня услышали даже в Аду. Поэтому, едва я вернулся к жизни, сбежал из больницы, чтобы свалиться, как снег, тебе на голову, совсем не подумав, как эгоистично моё намерение ворваться в твою налаженную моей смертью, жизнь.       А что за договор ты заключил, аники? Почему тебя, всё-таки, отпустили из Ада?       — Пришлось в значительной степени отказаться от способностей шамана, добровольно отдав львиную долю своей фурёку, и взять на себя проклятье кошмаров. — акуму ни унасареру — теперь каждую ночь меня терзают кошмары. Но эта стала исключением. Спасибо тебе, отото. Я тебя люблю и искренне желаю тебе добра и счастья, слышишь меня, отото? — аники почти бесшумно поднялся ко мне на гору и, подойдя к дубу, наклонился ко мне. Взял за подбородок и мягко, томно, протяжно и нежно-задумчиво всматривается в мои глаза, а я не могу дышать, опасаясь спугнуть это невероятное мгновение. Сердце вот-вот остановится. Не допускать эти мысли! Но как, если глаза аники, поймав лунный свет, так завораживают и путают мои мысли?       — Что у тебя на уме, Йо? — задумчиво-печально спросил меня Хао, так странно и вязко растягивая слова.       — Ты ведь знаешь, так есть ли у тебя необходимость озвучивать этот вопрос? А у меня — необходимость озвучивать ответ? — выдыхаю с окончательно остановившимся сердцем.       В скудном лунном свете теряется усмешка, что коснулась его губ. С них в безмолвный мрак кладбища срываются тихие слова, которые аники намеренно растягивает:       — А что, если я просто хочу услышать твой голос, отото? — он уже подошёл и хочет сесть рядом. Мне снова не хватает воздуха, и я хватаю его губами. Повеял ветерок. Холодает к утру. Звёзды мерцают в пожирающем их небе. Наблюдаю за одной особенно яркой, что дрожит в океане непроницаемого мрака. У Хао такие же глаза — океан непроницаемого загадочного мрака, в котором легко утонуть и потеряться. По крайней мере, — мне.       — Это не звезда, а планета, — Венера очень похожа на яркую звезду. Их легко спутать, — вытаскивает из задумчивости в реальность за шкирку, как котёнка, странный голос брата.       — И что странного в моём голосе? — его усмешка призвана скрыть тревожную печаль напряжённого голоса.       — Просто грустный, — мне так показалось, — тихо роняю в окружающее безмолвие, чуть робея. Не знаю, мне почудилось, Хао не понравился мой ответ, — от этого немного не по себе. И снова, в тысячный, кажется, раз, всплывают его слова: «Йо, я не должен был делать это. Забудь, если сможешь.» Делаю вдох. Где отрезвляющая ночная прохлада, когда она так нужна?       — Значит, к Анне ты ничего не испытываешь? — задумчиво и чуть отстранённо спрашивает Хао, вновь резко вырывая меня из собственных мыслей. Несколько секунд, чтобы переключиться на реальность, и смысл его вопроса доходит до меня. К чему он спрашивает об этом? Неужто собирается сойтись с ней? — неприятная мысль, и, к моему ужасу, не могу твёрдо сказать, что объект моей зарождающейся ревности — Анна.       — Нет, — отвечаю не своим, каким-то скрипучим, голосом, но на конкретизацию ответа воздуха и решимости не хватает, поэтому ещё вдох, и я продолжаю: — а почему ты спрашиваешь?       — Хочу убедиться, что ты будешь счастлив. Анна… Она… Она ведь тоже рейши? — что ты ходишь вокруг да около, аники? Рейши она или нет, — какое это имеет значение, если мы с ней уже не будем вместе? Я не хочу о ней думать. Если у тебя есть планы на неё — я ей не сторож, пусть сама решает, с кем хочет быть после меня. Это теперь не моё дело, к счастью.       — Она уже решила, отото, — тихо говорит Хао, вздыхая осторожно, — словно ступает по минному полю.       — Что? — смысл его слов никак не уляжется в моём сознании. Понимаю, о чём мы ведём речь только в общих грубых чертах, словно обозреваю происходящее мутным пятном через запотевшее стекло.       — Йо, может, я не должен тебе это говорить, может, — должен был сказать в первую же секунду, как понял, — я не знаю, как правильно, но мне кажется, будет честно, если ты узнаешь об этом: Анна спит с Реном. Я… Мне неведомы такие вещи, как дружба и доверие — их никогда не было в моей жизни, но ты — другое дело. Иронично, что по воле Судьбы мы родились близнецами. Ты самое светлое, что есть в людях. Фу, как же это клишейно… Я — концентрация недоверия, злобы и усталости человечества, — то, что вечно плачет и болит. Но мне больно, когда больно тебе, потому что ты есть часть меня, а я — часть тебя. Но давай поговорим о тебе, отото. Как брат с братом, не против? Всё-таки, за двадцать с лишним лет я ни разу не поинтересовался твоей жизнью. Так значит, ты влюбил в себя сразу двоих? — слышу по довольному голосу тёплую удовлетворённую улыбку, — и мне приятно, что я причина твоей улыбки.       — А мне приятно, что ты достойная версия меня, отото. Значит, эта девочка, — Тамао, кажется? — нравится тебе больше, чем нравилась Анна? Вы с ней ещё не… А сколько ей лет? Восемнадцать? О, — прекрасная пора… Она слабая шаманка? Да уж, вторую Анну-тян сыскать трудно, почти невозможно. Что же, это не так важно. Если хватило сил убить меня, то и её защитишь. Главное — не сомневайся в правильности своих мыслей и действий. Не сомневайся в себе, стой на своём до конца. Признаться, я бы ни за что не подумал, что ты так отстаиваешь мою память перед семьёй. Это вдвойне ценно, потому что часть моих воспоминаний осталась в Аду. По условиям договора, новая жизнь обошлась ценою самых важных и необходимых мне сил: огромной части фурёку, от которой я отказался добровольно; значительной доли воспоминаний, которые могут быть опасными для равновесия мира. Таким образом, я остался почти без сил, но зато с хронической бессонницей и вечным Рейши, — так же как часть этой своеобразной контрибуции, к которой меня обязали, — Хао неуклюже улыбнулся, — слышу это по голосу и зачем-то улыбаюсь тоже вопреки полному понимаю глупости и необоснованности этого желания. Грустно, что аники пришлось принять условия этого дурацкого договора, но зато это хотя бы даёт шанс человечеству. Аники часто не может уснуть по ночам? Тогда я буду всегда спать с ним, буду его баку, чтобы отгонять дурные сны! Ну, если, конечно, он не против… А он, скорее всего, против.       — Отото, а какой ты ориентации? — раздаётся слишком прямой вопрос, и я просто выпал, не в состоянии ничего ответить. Снова остолбенел, как рыба — так, должно быть, глупо и растерянно, стою открываю и закрываю рот, снова и снова в последний момент осознавая, насколько глупо прозвучит очередной немыслимый ответ на не менее странный и неожиданный вопрос. И я ведь даже не понимаю до конца, серьёзен ли Хао, или за время нашей разлуки его чувство юмора сравнялось с таковым Чоколава…       — А что я такого странного или неуместного спросил? Мы не виделись и, считай, не общались как обычные братья никогда, — и откуда мне знать о твоих предпочтениях? Может, ты на шипастого слюни пускаешь, пока никто не видит, — чуть сердито или обиженно — различить по голосу трудно, хотя разницы принципиальной, как мне кажется, нет.       Моё лицо не горит — плавится, и, кажется, вот-вот начнёт испаряться от запредельной температуры. Неужели брата не смущает даже то, что и я, и Рен, ухаживали за одной и той же девушкой?       — Это ещё ни о чём не говорит, отото. Насколько я вижу, сейчас ты не спешишь к Анне домой, а, вместо этого, гуляешь под луной с парнем, который тебя поцеловал. Твой подшипник тоже доверия не внушает…       — С ним-то что не так? — невольно вырывается удивлённый вздох из моих лёгких, и я во все глаза оторопело таращусь на брата, на своё отражение с затягивающими глазами-вселенными, которые он так хитро и довольно одновременно, щурит, точно настоящий кот-плут. Хао весело наблюдать моё удивление, а мне приятно созерцать его удовлетворённость.       Тонкие губы брата изгибаются в хитрой усмешке, и с них уплывают в ночной воздух слова:       — Просто несколько странно для молодого парня брать себе в команду ещё двоих парней, когда он мог бы взять и кого-то из тех девушек-слабачек, с которыми ваша цветочная компания яшкалась.       — Да ну тебя, — машу на него рукой. Окидываю взглядом небесный купол. На востоке уже зреет зерно зари, постепенно захватывает полотно предрассветное сияние, в нём уже растаяли некоторые звёзды. Эх… Вот так всегда и происходит: властная и ревнивая жадная до внимания заря сжигает своим светом такие скромные стеснительные робкие звёзды, слишком скоро обращая их в бегство. Заря — Анна; ночь и звёзды — Тами и Хао. Пора, наверное, домой, аники. Пойдём?