***
Пускай Клозе разговаривали с Ники медленно и разборчиво, ему все равно казалось, что он не до конца понимает их. Не понимает, потому что ему предлагали выбрать место, куда сесть, спрашивали о предпочтениях в еде и сколько и чего из блюд положить ему на тарелку. Эти вопросы звучали естественно для них, вероятно, но Ники чувствовал себя так, словно попал в параллельную вселенную. Мария никогда не спрашивала у него подобных вещей. Не хочешь гороховый суп или в тарелке слишком много картофеля? Ты помнишь, где выход, тебе здесь не прислуга, чтобы исполнять все твои хотелки. Но Ханна спрашивает у мужа с сыном всё то же самое, и они отвечают быстро, так, словно для них это в порядке вещей. Какое неуважение. Ники вздрагивает и одергивает себя — кто он такой, чтобы осуждать Клозе? Чтобы загладить вину за такие мысли, Ники много-много раз благодарит Ханну, давясь улыбкой. Она в ответ треплет его короткие волнистые волосы и мягким голосом отвечает, ласково улыбаясь: — Пожалуйста, милый. Чувствуй себя здесь как дома. Приятного аппетита. У Ники язык прилипает к небу. Первые четыре дня проносятся как в тумане. Сегодня только поздним вечером Ники остается в тишине и одиночестве — в огромной ванной комнате. На полках стоит множество баночек и бутылочек, а вместо узкой ванны стоит роскошное под мрамор джакузи. Мария говорила Ники не тратить слишком много денег Клозе. Есть немного, меньше использовать воды в душе, не просить одежду, сладости или другие излишества. Но огромное джакузи… Обхватив коленки руками, Ники скорчился в ванной, до краев наполненной горячей, почти обжигающей водой. Уставился пустым взглядом на плавающую на поверхности пену, вслушиваясь в едва слышный плеск воды. О Господи. Тишина дарила успокоение. Ники нужно было переосмыслить много вещей. Осознать, адаптироваться к новым условиям. И если бы не странная дрожь, не уходящая из его тела с того момента, как он вчера встал с кровати, Ники мог бы сказать, что у него вообще всё отлично. Этот глупый тремор заметила Ханна, когда протягивала ему тарелку еды, и Эрик, помогавший развешивать вещи по плечикам в шкафу. Ники глухо надеется, что он поспит и все пройдет. Он не хочет думать, что эта дрожь связана с чем-то более серьезным, чем просто усталость и стресс. На следующий день к тремору добавились головокружение и тошнота. Ники вместе с Эриком отправили ко врачу семьи Клозе, и… сложно забыть этот шок, от которого комок подошел к горлу, головокружение, как от удара всем телом о поверхность воды, когда Ники узнал, что он переживает обычный синдром отмены. Его травили транквилизаторами собственные родители. Но даже Эрик выглядит более напуганным и разозленным этим известием, чем Ники. Всю дорогу от врача Эрик идет тихий, иногда поднимая на Ники свои глубокие, невероятно красивые глаза. Один раз Клозе замечает, с какой тоской и желанием Ники провожает взглядом огромный грузовик, пронесшийся мимо, и Эрик осторожно берет своего хост-брата за руку. В темных сухих глазах Ники отразилось такое безудержное стремление броситься под колеса тяжелой фуры, что рука вцепилась в смуглую ладонь подсознательно. Но Ники не плачет. Предательство со стороны родителей ударило с такой силой, что внутри словно разорвалась граната — всё ослепло и оглохло, контуженное ударом. Это был совсем другой уровень боли, когда он просто сделал глубокий вдох и принял это. Принял, что его родители запихивали в него какие-то медикаменты, подсовывая их ему в еду. Но теперь… Ники перестал сходить с ума. Сложно было привыкать к на корню новому укладу жизни, одновременно переживая реакцию отмены, но не сложнее, чем почти месяц существовать на каких-то мощных психоактивных веществах, не подозревая об этом. Вот основное, что Ники вынес бы в тезисы: Немецкий язык. Это кажется очевидным, что новый язык звучит, как диссонанс в голове Ники, но это все равно очень некомфортно. Особенно первые недели. Ники кажется, что он попал на другую планету, и это ощущение лишь усиливает его одиночество. Но немецкий язык звучит красиво, необычно и очень эмоционально. Ники нравится, пускай он и разговаривает на нем неумело и с такой заискивающей интонацией, словно не уверен в самом своем существовании. Следующее — взаимоотношения внутри семьи Клозе. Наблюдать за ними было странно, но интересно. Их сплоченность изначально не бросалась в глаза только потому, что абсолютно всё было для Ники новым и незнакомым. Но когда он привык к общей обстановке, всякие маленькие проявления их любви и заботы друг о друге стали сводить его с ума. То, как и Роджер, и Эрик обнимают по утрам улыбающуюся Ханну, чмокают её в щеку и желают доброго утра. Беспричинная помощь друг другу по дому. И чуткость. Как Роджер набрасывает на плечи Ханны шаль, как Эрик приносит отцу ужин в кабинет, когда тот не успевает спуститься поесть, как Ханна ставит мокрую после дождя обувь Эрика на батарею. Это не было чем-то неземным или невероятным, но это было… заботой. Заботой, которую Ники на себе не испытывал больше семи лет. И снова видеть ее рядом с собой, быть частью по-настоящему любящих друг друга людей было тяжёлым испытанием для его травмированной, давно спрятавшейся за бетонными стенами психики. Но самым главным отличием, с него, наверное, и нужно было начинать, это наличие в семье Клозе домашнего питомца. Большой золотистый ретривер по имени Блиц стал для Ники последней каплей. Он был в ебанном сне. Блиц оказался самым лучшим псом на всем свете. Ники влюбился в него в первую же секунду, как только увидел. Подвижный, дружелюбный Блиц с его длинной кудрявой шерстью покорил сердце Ники. Сам Блиц принял Ники в свою семью без колебаний — сбил, правда, с ног при первой встрече, но сделал это из лучших побуждений и в тот же день взял за традицию вылизывать все грустное лицо Ники, пока тот не издаст придушенный смешок. У Блица был доступ во все комнаты в доме, и пускай Ханна предупредила Ники, что тот может запереть комнату от пса, тот даже не рассматривал этот вариант. Самым лучшим, что происходило за день — это когда по паркету раздавалось цоканье когтей, и в дверь просовывалась морда Блица. Тот входил внутрь, виляя хвостом так, что тот стучал о лоснящиеся бока, и Ники уже не мог сдержать улыбку. Блиц запрыгивал к нему на кровать, тыкался мордой в шею и руки, лизал шершавым языком щеки и всяческими иными способами привлекал внимание к своей персоне. Ники запускал узловатые длинные пальцы в его шелковистую шерсть, падал спиной на покрывало, и Блиц укладывался на его грудь сверху, вяло виляя хвостом. Грел. И даже это вызывало в душе Ники боль — ту боль, которую испытывают искалеченные кости, когда их нужно сломать, прежде, чем срастить правильно. Но своего выхода наружу эта боль все равно дожидается. Происходит это в тот же день, когда Ники созванивается с родителями — в воскресенье. Это был невыносимый разговор. Ники пришлось перечислять все иконы, которые видел в местном каталическом храме (то ли для того, чтобы родители потом сверили его показания с рассказами Клозе, то ли просто, чтобы убедиться, что Ники был достаточно внимателен в храме). Но это не было страшно, сложнее было рассказать о новой жизни. Если бы Ники вообще хотел с ними о чем-либо говорить. А так, что бы Ники не пытался им рассказать, Мария во всем видела, что Ники считает их семью хуже, чем Клозе, а Лютер уже вычислил несколько гомосексуальных и сатанинских обрядов в семейном быту Клозе. Но у Ники не хватило сил переубедить родителей, более того — когда стало совсем невыносимо выслушивать, как они поливают грязью его самого и Клозе — самых лучших людей на земле — Ники сбросил трубку. От этого ему стало ещё хуже, и он ещё час вздрагивал от каждого звука, боясь, что сейчас ему перезвонят, посыпая его голову проклятиями и обещаниями божьего наказания. Спустившись к обеду вниз, Ники чувстовал себя… плохо. Просто плохо. Голова кружилась, его тошнило, а пространство в черепе прямо за глазными яблоками разрывало мыслями о том, какой он неблагодарный ублюдок, который не в состоянии выразить своим родителям благодарность и почтение. Ники старается смотреть в пол, чтобы его отчаянный крик с просьбой размозжить его голову о ступени, никто не услышал. — Ники, дорогой, как ты себя чувствуешь? — с искренним беспокойством спрашивает Ханна, участливо склоняя голову, стараясь заглянуть в его несущие гнилью глаза. — Ты почти ничего не съел. — Не хочется, — тихо, едва слышным шепотом отвечает Ники, ежась на стуле. — …простите. В светлых глазах Ханны отражается печаль и жалость, и она поспешно машет руками перед собой: — Нет-нет, что ты, ты меня ничуть не обидел или расстроил. Я просто переживаю, что ты так мало ешь, дорогой. Эрик, активно жующий салат, поднимает голову, внимательно смотря на растерявшегося Ники. Слегка съехав по стулу вниз, Эрик касается ногой чужой лодыжки, и Ники вздрагивает, затравленно поднимая на младшего Клозе глаза. — Ты не должен извиняться за то, в чем нет твоей вины, — серьезно говорит Эрик, и Ники не может выдержать взгляд его глубоких глаз. — В том, что тебе не хочется есть, твоей вины нет. Роджер, все это время молчавший, тоже подключился к разговору, мягко улыбнувшись Ники: — Эрик прав, Ники. Нам важно то, как ты себя чувствуешь. — переглянувшись с Ханной, Роджер все тем же мягким голосом продолжил: — Мы хотим, чтобы ты всегда мог обратиться к нам за помощью, если она тебе понадобится. Ты важен для нас. О боже. Руки стиснули вилку с ножом так сильно, что заболели ладони. Под ребрами закопошился ураган черного пепла, закричал от боли ребенок внутри, который слишком долго ждал этих слов не от этих людей. Не такой ценой. Закружилась голова, лица Клозе — открытые и, почему-то, печальные размылись. Ники тихо выдохнул, моргнул, и по его щекам вдруг скатилось две слезы. Он поднял руку, неверяще смотря на соленые слезы на своих пальцах. Он бы легче поверил в кровь, вытекающую из его гнилой черепной коробки, чем в слезы — чистые, полные боли и страха. Ники затрясло, и он снова просипел: — Простите… Меня… Эрик с шумом отодвинул стул, поднялся, неожиданно приблизился к Ники и заключил его в объятия. Вот так, просто, без всякого повода. Хэммик почувствовал, как Эрик рвано выдохнул ему в плечо, крепче стискивая его в объятиях, и неуверенно опустил дрожащие руки на его спину. Прикрыв глаза, Ники постарался расслабиться, проигнорировать бурю внутри, раствориться в теплом кольце рук Эрика. И тут же по щекам заструились слёзы, неостановимые, искренние. Наверное, их не было больше двух месяцев — все были выплаканы Ники на конверсивной терапии, когда его щиколотки и запястья были прибиты к ножкам стула, а перед глазами мелькали нарезки обнаженных уродливых мужских тел. Рядом стоял таз, в который следовало выворачивать свою душу, все поганое, что в тебе есть. Тогда Ники был уверен, что больше не заплачет никогда — умрет от обезвоживания. И вот Ники снова плачет. Плачет от хорошего отношения к себе. От слов «ты важен для нас». От мысли, что им кто-то дорожит. Ему хочется исчезнуть. Когда ночью Ники спускается вниз за кружкой воды, то, проходя мимо комнаты родителей Эрика, он слышит их тихие голоса. Дверь приоткрыта, и из щели льётся тонкая полоса света. Ники невольно заглядывает внутрь, когда крадётся по коридору. Ханна сидит на краю кровати, сгорбившись, укутавшись в шаль. Роджер сидит рядом с ней, обнимая ее одной рукой. Их головы склонены друг к другу, а Ники вдруг слышится оттуда тихий всхлип. Хэммик спешит поскорее убраться восвояси. Когда Ники возвращается в комнату, держа в руке кружку, на его постели в свете луны вырисовывается вихрастый силуэт. От неожиданности Ники вздрагивает, выругавшись, прижав к сердцу руку. Немного воды выплеснулось из кружки. Силуэт обернулся, и в полумраке Ники узнал Эрика. — О Господи, прости, я не хотел тебя пугать! — парень подскочил с постели, и Ники пробормотал, что все в порядке, проходя внутрь, плотно закрывая за собой дверь — появления еще и Блицо он не переживет. — Извини, что я зашёл к тебе без разрешения, просто, тебя не было, и мне не хотелось ждать в коридоре. — Эрик взъерошил волосы на затылке. — Я могу уйти, если ты не хочешь сейчас… общаться. Всё внутри Ники кричало о том, что Эрик не должен видеть его слабым или разбитым, но Ники слишком устал от одиночества. Слишком устал отбиваться от чужой чуткости и заботы. — Все хорошо, оставайся, — Ники не в состоянии выдавить улыбку. Он садится на кровать, и Эрик с явным облегчением расправляет плечи и рухает в кресло-мешок в углу. — Что… Почему не спишь? Неоднозначно хмыкнув, Эрик пожал плечами, прижимая к животу игрушку акулы, и пускай Ники в такой темноте физически не мог разглядеть его взгляд, Хэммик знал, что глубоко-зеленые глаза внимательно сверлят его сгорбленную фигуру. — Я думал о том, что было сегодня на ужине, — сообщает Эрик, и его пальцы смыкаются на узловатых костяшках, так как кольца он снял перед сном. Ники тихонько вздыхает. — Мне жаль, что ты чувствуешь себя плохо. И мне очень хочется, чтобы тебе стало легче. — Эрик говорит не торопясь, слышно, как он подбирает каждое слово, придает ему вес. — Я всегда рядом с тобой — если ты захочешь поговорить со мной, обняться, посидеть в тишине — я с удовольствием соглашусь. — в горле Ники образуется ком, и он до сильного хруста стискивает зубы. — Я не хочу, чтобы ты проживал это в одиночку, потому что я помню, как мне было плохо когда-то, и я помню, что больше всего мне помогли мои родители. Твои… — Эрик осекается, виновато шмыгает носом. — Твои родители далеко, поэтому я бы хотел стать тем, кто поможет тебе здесь. Ты не один, Ники. «Я не заслужил». «Эрик слишком хорош для меня». «Я не достоин». Ироничная вещь, что родители Ники больше помогали ему как раз-таки тогда, когда были за хуеву тучу километров от него. — Спасибо, — вымучивает из себя Ники, пока ему хочется закричать громким голосом: я не заслужил твоей помощи и заботы! Эрик, явно довольный собой, кивает, и поднимается на ноги, пару минут в нерешительности покачавшись с пятки на носок. — Ты ложишься спать? — Ники неуверенно покачал головой. — Тогда что насчёт фильма и пачки чипсов?***
Ники просыпается окончательно, выныривая, наконец, из тревожной полудрёмы, от того, что его руку несносно колет и ломит. Хэммик, привыкший спать в исправительном лагере свернувшись калачиком, закутавшись в одеяло так, чтобы его не могли сдернуть, открывает глаза, стараясь не делать резких движений — можно больно удариться носом об острые колени, прижатые к самой груди. Но перед его размытым взглядом возникает какая-то флуоресцентная сине-сиреневая ткань, которая однозначно не была частью его пижамных штанов. От неожиданности Ники вздрагивает, и плечо до основания шеи прошивает иглами. Сиреневая ткань зашевелилась, пошла складками, и выше поднялась взлохмаченная золотистая голова Эрика. Ники аж подавился воздухом, опять вздрогнул и испуганно вытащил руку из-под спины Эрика, по-совиному моргая. — Ауч… — Эрик сказал очень красивое длинное слово на немецком, из которого Ники уловил только часть «хуй». Сонные глаза Эрика — Господи, до чего же красивые — наткнулись на лицо Ники, и тонкие губы поползли в разные стороны. — Приве-ет, — голос у Клозе был хриплый и низкий, не подстать пижаме с волшебными грибами на нём. Ники почувствовал, как к ушам и щекам прилила кровь. — Привет, — сбивчиво пискнул Ники, и снял, наконец, ногу с бедра Эрика. Оказывается, отключившись, Ники, как коала, облепил хост-брата руками и ногами, прижавшись всем телом. Большая гематома на животе пульсировала от боли, когда Ники неловко повернулся, а ссадины на ногах неприятно жглись, когда Хэммик резким движением опустил задравшиеся штанины. Вроде, Клозе не успел их заметить. — Восемь утра-а, — прохныкал Эрик в этот момент, потирая помятую физиономию, уставившись на часы на запястье. — Слушай, можно я ещё тут посплю, пока кровать теплая? Ники не знает, почему именно, но эта фраза от Эрика прозвучала невероятно мило — вкупе с его сонной мордашкой и несчастно изломленными бровями, а так же тем, как сильно полетел его акцент, становясь абсолютно естественным, гортанным. — Конечно, да, ложись, — Ники улыбается — одурело и смущённо — и молча наблюдает, как Эрик сладко зевает и переворачивается на живот, вытягивая руку под подушку. Это. слишком. очаровательно. Послышалось цоканье когтей из коридора, и в дверном проёме нарисовалась любопытная морда Блицо. Прижав палец к губам, Ники на цыпочках вышел из комнаты, прихватив с собой ветровку с тумбочки. Стараясь издавать как можно меньше звуков, Ники спустился вслед за Блицо на первый этаж и отпер входную дверь, выходя на свежую утреннюю лужайку. Блицо, виляя хвостом, как сумасшедший, радостно заскакал вокруг него, от счастья то пытаясь укусить за руку, то лечь под ноги, не сумев определиться. — Тише, тише, — хрипло хихикает Ники, запирая за собой калитку. Пристегнув поводок к ошейнику, Ники вслед за Блицо бежит к концу поселка, как Хайден из одной шведской книги, только развевающихся на ветру ленточек шляпки не хватает. Правда, девочка Хайден бежала навстречу новым приключениям и в объятия альпийских лугов, а Ники бежал от огромных проблем с выгоранием, психоактивных веществ и страха банальной человеческой близости. Они разные. Когда они с Блицо добираются до рассохшейся плетни, за которой начинается поле мягкой высохшей травы, у Ники уже горят нетренированные лёгкие. Он нелепо переваливается через забор и падает в траву, раскидывая в стороны руки. Блицо носится рядом, хватая пастью солому и бабочек, игриво хватает Ники за штанину, лижет открытое солнцу лицо с веснушками. Сердце колотится в груди быстро-быстро, болезненно, но Ники все равно легче — ему кажется, что пока он бежит, передвигая ногами, он может спастись и скрыться от проблем, давящих на него. Когда они с Блицо возвращаются домой — довольные и голодные — на кухне уже хлопочет Ханна. Ники застывает в дверном проёме, наблюдая за ней. От вчерашних слез осталась только саднящая рана на груди, но Ники теперь понимает, что должен был не извиняться, а благодарить. Клозе слишком хороши для него, это факт, но теперь в его руках сгладить свои углы, спрятать уродство и постараться отдать им всё доброе, что в нем вообще есть. Блицо, задев его хвостом, деловито протрусил на кухню, тыкаясь носом в колени Ханны. Та ахнула, потрепала его между плюшевых ушей и обернулась к Ники. — Как прогулка, милый? — глаза Ханны были не накрашены, отчего стало видно, что они красные. Значит, всхлип Ники не послышался. — Хо… отлично, — Ники неуверенно улыбается и застывает на месте, растерянно качаясь из стороны в сторону, не в состоянии принять решение. Ханна улыбнулась ему. Ники решился. Сделав несколько скорых неловких шагов, Ники приблизился к Ханне и, сделав неглубокий вдох, обнял её, прижимаясь щекой к тёплому плечу. Ханна охнула, ее мягкие руки надёжно опустились на его сгорбленную спину. Нос защекотал приятный аромат. — Спасибо, — искренне, надрывно шепчет Ники, боясь стиснуть руки слишком сильно. — Пожалуйста, дорогой, — мягко отвечает Ханна, и её голос отчего-то дрожит. В те редкие дни, когда Мария Хэммик плакала, Ники всегда чувстовал себя несносно плохо и отчаянно. До десяти лет он начинал плакать вместе с нею, тёрся щекой о её руку, пахнущую ароматным кремом, лез к мокрому лицу, стараясь всеми силами выяснить причину слез. Мария называла его «моей маленькой обезьянкой», гладила по темным кудрям и, наконец, сквозь слезы улыбалась, после многих усилий Ники вызвать у нее смех. И Мария отталкивала от себя робко подошедшего Ники, злобно зыркая на него глазами и плюясь желчью рода «урод», «гадина», «бесёнок, а не сын», когда причиной ее слез был Ники. Так или иначе. Чаще всего, он был причиной. После тринадцати лет, когда Ники заболел, он всегда был виноват в её слезах. В пятнадцать лет Ники впервые от слез матери стало не только плохо, как и обычно, но теперь его еще и трясло от злости и обиды. Он на всю жизнь запомнил, как она скользнула по нему взглядом красных мокрых глаз, когда ночью Ники спустился на кухню выпить воды. Мария молилась, стоя на коленях, и когда её сын тихонько прошёл внутрь, она не стала утирать струящиеся по щекам слезы — она только ожесточенно отвернулась, сжимая зубы крепко-крепко, выдавливая из себя молитвы, как проклятия. Ники на слабых ногах дошел до своей комнаты, но силы окончательно покинули его, стоило двери замкнуться за ним. Взгляд матери — бесконечно разочарованный, озлобленный — выжигал его сердце изнутри, отравлял кровь, крутил и ломал судорогой дрожащие руки. Но когда заплакала Ханна, Ники не испытал никаких негативных эмоций, помимо испуганной беспомощности. Он осторожно обнял Ханну сильнее, боясь сделать что-то не так. Она обняла его крепче в ответ. Подняв голову, Ники заметил Эрика на лестнице. Тот смотрел на них с улыбкой, прижав руку, уже унизанную кольцами и браслетами, к губам. Подмигнув Ники, Эрик спускается, специально топая ногами, и Ханна выпускает Ники из объятий, погладив его по руке. — Привет, мам, — Эрик подходит, обнимая Ханну, и Ники не выдерживает, отворачиваясь. К горлу подкатил горький комок, который не удавалось проглотить. Он смотрит вверх, разглядывая потолок, чтобы наружу не полились слезы. Эрик стучится к нему в комнату после завтрака. Ники уже готовится снова пробовать улыбнуться, но Эрик заходит неожиданно серьезный и напряжённый. Он прошествует внутрь, и, игнорируя кресло и акулу на нем, садится на постель, приглашающе похлопав рядом. Ники встаёт из-за стола, за которым что-то бездумно рисовал, с тяжёлым сердцем, которое начинает стучать прямо в ушах, когда Ники чувствует аромат парфюма Эрика. Сделав вдох, Эрик зажмурился, хмурясь, от чего блеснул его пирсинг брови, после чего быстро выговорил: — Я видел твои повреждения. — Кого? — рука Ники уже легла на живот, словно Эрик мог видеть сквозь одежду. Внутри все оледенело, взвыло стылым ужасом и бросило в пропасть воющего безразличия. Эрик, естественно, заметил это движение Ники, но все равно пояснил: — Порезы и ушибы. — Ники промолчал, уставив взгляд пустым взглядом в плечо Эрика. Тот нервно продолжил, сгорбив плечи: — Я не хочу заставлять тебя рассказывать, но мне важно убедиться, что ты в порядке. Если ты не готов говорить, то, пожалуйста, позволь помочь хотя бы физически. Обработать чем надо и всякое такое. — Хорошо, — кивнул головой ослепший Ники. Предметы перед ним потеряли свою трёхмерность, только в ушах стучало: прокололся. снова. Клозе отреагировали на его фингал под глазом нормально, но только потому, что он сказал, что упал. Остальные «повреждения» падением не объяснить. — Что тебе нужно? — Эрик ойкнул, поправился: — Что именно тебе нужно? Ники сглотнул сухой давящий комок. — Чем обработать царапины… и вату? Средство от синяков… У меня все нормально, — зачем-то добавил он, и Эрик состроил грустную мордочку. — Врунишка. Ники вздрогнул: самыми страшными в его жизни были моменты, когда родители узнавали, что он врёт. Болезненное воспоминание потянуло за собой только ждавшие повода слёзы. Они скопились в глазах, размывая плечо Эрика в полосатом поло. — Я не злюсь на тебя! — Эрик испугался, потянул было к Ники руку, но отдернул в последний момент. — Прости. Мне жаль, что ты травмирован. Мне хочется помочь, если ты согласен. — Да… Да, пожалуйста, — Ники ненавидит, ненавидит слезы, потому что он плакал в том ебанном лагере, он давился ими, их вкус на языке мешался с рвотным рефлексом, пугал, душил. И рядом с Эриком должно было происходить что угодно, но не слёзы. Но эти прозрачные предатели капали из глаз, желчно катились по щекам, жгли кожу. И несколько из них упали на тонкие, звенящие браслетами руки Эрика, когда тот протянул сгорбившемуся Ники всякие медицинские вещи. — Прости, — Ники утирает глаза. — Спасибо. — Все хорошо, — мягко отзывается Эрик. — Мне уйти? — Если… Если хочешь, то останься, — бормочет Ники смущённо и пришибленно. Чувствует, но не понимает почему: Эрик рад был услышать эти слова от него. Тот кивает и садится в кресло, крепко обнимая акулу. В сторону Ники не смотрит. Вздохнув, Ники усилием воли заставляет себя взять в руки сгрудившееся на покрывале оборудование. Обеззараживающего льёт совсем чуть-чуть на краешек ватного диска и закатывает штанину, прижимая к порвавшейся ранке ватку. Стискивает зубы, втягивая сквозь них воздух, и зажмуривается. По щекам скатываются последние две слезинки. О, как же Ники ненавидит это. — Это была драка. Тихо сообщает Ники, и Эрик заинтересовано поворачивает голову. Хэммик не поднимает глаз, разглядывая отвалившиеся коросты. На икре правой ноги был длинный, глубокой порез от стекла, валявшегося на асфальте, по которому Ники основательно проволочило метра полтора от силы толчка. — Честная? — Ну… — Ники вспоминает, что он наговорил Тимати про его мать, помнит, как ядовитые слова жгли язык. Помнит, как тяжёлые берцы впивались в живот со всей силой и ненавистью. Заслуженно. — Да Эрик по-птичьи склоняет голову к плечу, разглядывая сгорбленную фигуру Ники пронзительно зелёными глазами. Хочет что-то сказать, но в последний момент тушуется, только шмыгнув носом. — Я могу взглянуть? Ники оценивающе окидывает взором свои синяки и ушибы, и только дерганно пожимает плечами — после того, как Эрик узнал правду, какой смысл что-то ещё скрывать? Когда Клозе не сдвинулся с места, Ники выдавил из себя: — Можешь, конечно. Меня не надо спрашивать. — А я буду, — упрямо ответил Эрик, поднимаясь и крадучись приближаясь к Ники. Заглядывает ему через плечо, хлопая глазами. Ники нехотя закатывает джемпер наверх, прижимая подбородком к груди. Эрик широко распахивает глаза и с его тонких губ слетает ошеломленное: — Ебать меня. Ники дёргается, но отступать надо было раньше. Эрик тянется к средству от ушибов и щедро выдавливает на пальцы прозрачного геля. Прижимает горячие пальцы к впалому животу Ники, осторожно втирая в почерневшую гематому. Хэммик тихо шипит, когда Эрик задевает кровоподтёк, и тот шепчет «мне жаль», большими, бесконечно грустными глазами смотря на синяк. — А это точно было не избиение? — Сомневаешься в моих возможностях? — безрадостно хмыкает Ники, аккуратно опуская джемпер. Сердце в горле молотится, как сумасшедшее, во рту жарко и сухо. Господи, Эрик слишком, блять, близко. Эрик замотал головой, размахивая руками, отчего зазвенели браслеты и кольца на худых руках. — Нет, нет! — Клозе умолк, шмыгнул носом. — Ну, только если чуть-чуть. Ники хмыкает, понимающе кивая, отводя глаза. Эрик пыхтит, обрабатывая оставшиеся синяки, и Ники в один момент не выдерживает, неуверенно произнеся: — А что ты сегодня утром за слово сказал? — А? — Эрик поднимает голову, и его лицо так близко к лицу Ники, что у того с новой силой закружилась голова. Хэммик отодвинулся, сглотнул и повторил севшим от нерешительности голосом. — Ты сегодня с утра какое-то слово сказал. Ну, такое, длинное и эффективное…эффектное. — видя непонимающие, бездонные глаза Эрика, Ники пояснил: — Один из корней там был «хуй». — А-а, — Эрик шкодливо улыбнулся. — Это слово «ебать-же-мой-хуй-кто-проснулся!» Брови Ники вопросительно ползут вверх. Эрик охотно поясняет: — Это мем такой. Наш с Греттой любимый. — замявшись, Эрик продолжает: — Гретта — моя подруга, живёт в конце поселка. Ники игнорирует ледяной вой, поднявшийся в груди.***
Только спустя неделю с момента, как Ники пересёк порог этого дома, он решается заговорить с Роджером. Тот внушал ему страх, иррациональный и необоснованный, корни которого уходили глубже, чем Ники казалось в первое время. То ли это было связано с тем, что Роджер был, ну, мужчиной, как и отец Ники, то ли его статная фигура напоминала силуэт одного из врачей консервативного лагеря. Или потому, что Ники буквально избивали мужские кулаки и пинали мужские ботинки. Пускай и помоложе. Язык прилипает к небу и ворочается медленно, когда Ники не очень разборчиво спрашивает у Роджера: — Это Хоббит? Толкиен? — А? — голос у отца Эрика звучный, гулкий, и Ники уже вздрагивает, втягивая голову в плечи. Роджер выглядит виноватым: — Прости, я не хотел тебя напугать. Что ты спросил? — Это из Толкиена? — повторяет Ники, указывая кивком головы на фигурку рыжего хоббита, стоящего у камина. Раньше она была увешана всякими принадлежностями Блицо, но сейчас Роджер решил, наконец, убрать их на надлежащее место. — О да, — гордо кивнул мужчина. — Бильбо Беггинс собственной персоной. А ты фанат? Ники слабо, невесело улыбнулся уголком рта. Отец называл Толкиена язычником и шаманом, но это не помешало Ники прочесть все его книги, посвященные коротконогим человечкам. Замысловатый, лишенный забот современности мир был Ники куда ближе, чем окружающая его действительность ещё до его «грехопадения». — Я был фанатом ровно до того момента, как в конце не появился Гендальф и не вернул их домой буквально за пару строчек — на орлах. Роджер заулыбался, выпрямился и загадочно поманил Ники за собой. — Тебе нужно это увидеть, — заговорщически сообщил он, раскрыв дверь в свой кабинет. До этого дня Ники не был в кабинете Роджера, даже не видел его и краем глаза. Любопытство не было сильнее осторожности, а Ники ещё не знал, где заканчиваются его права на этой территории, и старался всё свободное время отсиживаться в своей комнате, да и там лишний раз ничего не трогал. Так что заходил он в кабинет старшего Клозе осторожно, почти опасливо. И застыл на месте, когда разглядел общую обстановку. Посередине стоял широкий деревянный стол с ноутбуком и какими-то бумагами, у стен книжные шкафы и большое подвесное кресло у окна, совершенно не вписывающееся в общую рабочую обстановку. Но изумило Ники, конечно, не оно. А огромное количество всяких фанатских предметов из мира Толкиена. С книжных стеллажей свисали гирлянды-лианы, на стене висел, как семейная реликвия, посох Гендальфа. Лук и стрелы Леголаса висели рядом. Множество фигурок и статуэток в виде персонажей франшизы были расставлены по всем горизонтальным поверхностям. Между прочим, на входе лежал ковер, где были изображены две мохнатые лапы хоббита и какие-то руны. Над столом, под посохом, висела бумага, ака пергамент, и Ники по некоторым знакомым ему словам догадался, что это распорядок приемов пищи у хоббитов. 12 пунктов. Око Мордора завершало это картину, оно стояло на столе слева от ноутбука, пялясь узким зрачком на Ники. — Оху… — Ники переходит на немецкий: — С ума сойти. Это… великолепно! — Ты ещё не видел самого лучшего, — обещает Роджер и тянется к пульту с одной из полок. — Задерни шторы, будь добр. Как только Ники выполняет поручение, погружая комнату во мрак, Роджер включает иллюминацию. Око Саурона загорелось, налилось алым, как ночник. А гирлянды, свисающие с потолка, заискрились мягким светом. — У меня нет слов! — сообщает Ники восторженно, прижимая руки к груди, в его глазах отражаются мигающие гирлянды, и улыбка Роджера, смотрящего на него, становится печальной. — Я рад, что ты оценил, — наконец, говорит он. Бодрится. — И, между прочим, ты тогда сказал «вернулись на дворянах», а не «на орлах». — Ники слегка зарделся. — Простите, — тотчас говорит он, опуская голову, и Роджер не успевает ответить, как дверь открывается. — Недели не прошло, а ты уже хвастаешься своими коротколапками, — Ханна появляется в проходе, улыбаясь Роджеру и Ники. Клозе разводит руками. — Николас, между прочим, настоящий ценитель таких вещей, не то, что вы, — отшучивается Роджер. — Только он и может оценить по достоинству эту коллекцию. Клозе-старший протягивает руку в сторону Ники, словно замахиваясь. Подросток вздрагивает и отшатывается от его руки. Осознает, что натворил и испуганно выпаливает: — Простите! — Да это ты прости, — как-то растерянно отзывается Роджер, пряча руку за спину. Наверное, он хотел взъерошить ему волосы — Ники часто видел, как Роджер проводит ладонью по макушке Эрика. — Не хотел тебя напугать. Ники хочется содрать с себя кожу. Вечером, сидя в ванне, съежившись в крохотный комок так, что из обжигающе горячей воды торчал один лишь нос, Ники снова и снова вспоминает этот севший, потерянный голос Роджера. Перед глазами печальное лицо Ханны, то, как быстро она отвела взгляд в сторону, поджимая губы. Ники правда не хотел этого. Он проклинал себя с остервенением и жаром весь оставшийся день. Меньше всего на свете ему хотелось, чтобы Клозе думали, что он боится их или не доверяет. Они были для него самыми лучшими людьми на земле, и Ники хотелось отдать душу, лишь бы ему удалось передать им свою благодарность и признательность. А он продолжал всё портить. Снова и, нахуй, снова. Как же он ненавидит себя. Ники несколько глухих, сухих мгновений колеблется, когда смотрит на бритвенные лезвия Роджера, лежащие на полочке в ванной. В голове ни одной ясной мысли, только смазанные, пронзительные картинки перед глазами: острое лезвие входит в кожу, протыкает синюю артерию. На бирюзовую плитку брызжет алая кровь, пачкая крапинками пол и одежду. Горло сдавливает ком, и Ники рывком отворачивается, зажимая себе рот руками. Снова. Снова. Только он поверил, что его суицидальные мысли были связаны с психоактивными препаратами от родителей, как яркие представления о собственной смерти опять лезут в голову. Распирают черепную коробку, давят изнутри на виски, скребут острыми когтями. Ники страшно. Он боится себя и мыслей в своей голове. Ники запирается в своей комнате и просто рисует каракули на листочке достаточно долго, чтобы внутри головы стало глухо и пусто. Словно в нее запихнули ваты. Когда Ники закрывает глаза перед сном, он произносит краткую молитву: «пожалуйста, хоть бы я умер во сне». Проснувшись на следующий день, Ники чувствует лёгкое разочарование и привычную, многодневную усталость. Встречается в коридоре с Эриком, отражает губами его теплую улыбку и чувствует себя чуточку лучше. Совсем капельку. Подавляет секундный порыв рассказать ему всё — о ломающей боли, о страхе смерти и её желании. О родителях. О шрамах, нанесенных собственными руками. Ники не заслуживает внимания и сочувствия. Он просто продолжит существовать, пока не возникнет что-то достаточной силы, чтобы его убить. Добить. Ему жаль, что он подвёл мечты восьмилетнего Ники Хэммика, мечтающего работать журналистом и жить в доме на колесах. Ему жаль, что он разочаровал своих несчастных родителей, что так хотели примерного, верующего сына. Ему жаль, что он не оправдал ожидания и надежды, возложенные на него. Жаль. — Хочешь сходить со мной в торговый центр, Ники? — спрашивает за завтраком Эрик, уплетая яичницу за обе щеки. Сердце и щеки обжигает рыжим жаром, продирает по бетонной стене, которую усердно строит Ники вокруг своей израненной, гниющей души. Ники проклинает себя. — Да, конечно. Эрик довольно улыбается, показывая зубы, и становится похожим на солнышко с картинок в детских книжках. Лохматые пшеничные волосы тому прямое доказательство. В горле встаёт ком, и Ники кажется, что он видит перед собой божество. — Я рад, что ты согласился, — сообщает Эрик, болтая ногами под столом. — Там столько всего, что мне хотелось бы тебе показать! Ты будешь в восторге от… — Эрик сам себе звонко закрывает рот ладонью. — Ноу спойлерс! Тогда на выход через полчаса, так устроит? Ники хотел бы сказать, что Эрику вовсе не обязательно спрашивать его, устраивает ли Ники что-либо. Но Хэммик этого не произнесет, только закивает головой, рискуя подавиться. Пора брать себя в руки.