В открытые окна убитых минувших страстей
Влетает огонь беспощадных, тревожных вестей
Где всё по местам и куда не приходит рассвет
И видно лишь то, чего здесь больше нет
Бронзовые герои и боги, укрытые алмазными брызгами фонтанов, покровительственно взирали на проходящих. Вода, весело журча, сбегала от сияющего на солнце дворца к каменистому берегу. Небо было бездонно-синим, пышущим жаром, словно раскалённая печь, и неостановимо тянуло туда, вниз, к заливу, манящему свежестью и благодатной прохладой. Над пышными клумбами вились бабочки. Парк, руками неутомимых садовников превращенный в настоящее чудо искусства, призывно манил в свою укромную тень. Здесь, всего в нескольких десятках верст от запылённого города, всё было совсем иным. Спокойным, расслабленным, располагающим к отдыху и радости. Эта радость, наконец, не омрачалась никакими печальными и горькими событиями. Уже несколько лет всё действительно было спокойно. Вопреки Машиным опасениям, бурю удалось утихомирить. И если бы Саша сравнивал Империю с морем, то впору было сказать: грозные волны улеглись, сменившись полным штилем. Что море таило в своей тёмной глубине, все старались не думать. Реформы ли помогли, провидение — он от всей души надеялся, что это надолго. Навсегда. Будто и в самом деле с революционерами покончено, а в притихшей стране наступила золотая, прекрасная эпоха мира. В каком-то смысле так и было. Во всяком случае, когда они, приехав вместе с императорской семьей в Петергоф, шли по усыпанным гравием дорожкам и вдыхали благоухающий июльский воздух, Саша готов был поверить: всё действительно хорошо. А ещё ему не терпелось показать Маше одну новинку — личный автомобиль, подарок Ники с Алекс. С которым он уже научился управляться, и, как считал не без гордости, вполне неплохо. Во всяком случае, окружающие уже не разбегались в ужасе, завидев приближающегося к ним Великого князя верхом на самодвижущейся повозке. Было страшно жарко, и все, добравшись до Коттеджа у залива, поторопились разместиться в своих спальнях и направились искать тень в многочисленных павильонах, скрытых среди зелени деревьев. Дети, получив дозволение, с довольным визгом помчались купаться на пляж, сопровождаемые вереницей фрейлин и гувернанток. Саша, пропустив эту шумную процессию, подозвал Машу и с весьма гордым выражением лица потянул её к императорскому гаражу. К его досаде, Маша не стала охать и удивляться. Лишь деловито обошла вокруг новенького, сверкающего чистотой серебристого Rolls-Royce и спросила: — Это твой? — Мой собственный, — улыбнулся широко, по-мальчишески совершенно. — Целых сорок лошадиных сил! Давай прокатимся! Маша настороженно поглядела на пропахшее бензином чудо техники, но, поколебавшись, сдалась под упрашивающим Сашиным взглядом. Осторожно залезла, подминая под себя юбку. Саша ловким, слегка хвастливым движением покрутил рычажки, надел большие очки-консервы и кожаный шлем, становясь похожим на большую муху. Мотор заурчал, и машина двинулась. Саша аккуратно вырулил на усыпанную гравием дорожку и поехал к дороге — медленно, чтобы дать даме время привыкнуть. Там, на пустынном от зноя проспекте, ускорился — автомобиль, как большой укрощённый зверь, был ему послушен.***
Катание на модной моторизированной повозке Маше, несмотря на бьющий в лицо ветер и уже испачканный маслом подол, понравилось. Постепенно легкое напряжение ушло, сменившись природным любопытством. — А как ею управлять? — ей правда было интересно. Саша свернул с большой дороги, проехал вглубь леса по тропинке и, выехав на опушку, заглушил двигатель. Плавно развернулся: — Садись ко мне на колени, я покажу. Переднее сиденье было широким, поэтому для двоих места вполне хватило. Она уселась поудобнее, стараясь совсем не закрывать ему обзор. Впрочем, они пока и не собирались никуда ехать. Саша поерзал и потянулся к приборной панели, показывая, куда нажимать: — Главное — не давить слишком сильно… вот так. Я сам несколько недель осваивал, но, на самом деле, ничего сложного тут нет. Он снял очки, утирая капельки выступившего на лбу пота — ну и жара! Улыбнулся ей: — А теперь клади руки сюда, и останется только управлять и поворачивать. Она положила свои пальцы в белых перчатках на руль, как было сказано. Сашины ладони легли поверх, мягко направляя. Неожиданно остро мелькнуло осознание, что они в этом леске одни. Где-то над головой щебетали лесные птицы. Солоновато-горький ветер с залива совсем не доносился до этого укрытого от людских глаз места, пропахшего сосновыми шишками, земляникой и сырым мхом. Давно им не удавалось вот так уединиться, подальше от вездесущих слуг и бесконечных дел. Кататься больше не хотелось. Хотелось прижаться к широкой груди разгоряченной щекой, стянуть этот дурацкий шлем вместе с очками и целовать-целовать-целовать. Это она и сделала. Саша в ответ звонко рассмеялся, спугнув стайку синиц на ореховом кусте, и развернул Машу к себе. Маша подставила лицо его губам, жадно обхватила руками шею. И подалась вперед, уступая вспыхнувшему чувству, солнцу, рыжим светом заливающему верхушки сосен, и всему этому счастливому летнему дню. Наверное, это и было на свете самым значимым. Перед чем, пусть не навсегда, пусть на короткое мгновение, но способны были отступить любые беды и печали, раствориться без остатка. Лес шумел кронами, продолжая свою вечную песню.***
После освещающей прелести природы июльский Петербург, как всегда, показался душным и пыльным. И пустынным — почти все на дачи выехали. Вместе с детьми, прислугой и даже домашними животными. Поэтому, когда они шли из синематографа и обсуждали довольно глупую новую картину, их горячий спор подслушивали только чайки. — Не понимаю, почему все так это хвалят, — категорично заявил Саша. — Мне не понравилось. Маша начала раздражаться: — По-моему, очень даже неплохо. Вполне веселая комедия. — Не знаю, я вот не увидел, где нужно было смеяться! Там, где герой падает навзничь? — Ну тут я считаю, что… — начала было она, но замолкла, чуть не столкнувшись с вышедшей из-за угла девушкой-курсисткой с короткой стрижкой и густо подведенными глазами. Губы странно темнели на бледном, словно мелом вымазанном лице. Маша невзначай заметила: — Вере Холодной подражает. — На экране лучше смотрится, вживую как-то… чересчур, — вставил Саша комментарий. От того, кто вырос в восемнадцатом веке, слышать такое было забавно. — А парики и белила тебе, значит, нравились? — удивилась Маша. — Тоже не очень нравились, — признал он. — Тебя обряжают к балу по несколько часов, а ты стой, как кукла, и не двигайся. Хорошо, что это в прошлом. Она мысленно с ним согласилась. Да, какое счастье, что больше не требуется затягивать себя в корсеты. Ещё и ходить маленькими шажками, да жеманно подавать ручку для лобызаний. Сплошное притворство. — Мне нравится, что сейчас используют меньше румян, так выглядит естественнее и приятнее. Маша промолчала на это Сашино замечание, вспомнив, как в 14 веке они белили кожу и свеклой делали себе ярко-розовые щеки. Иностранцы были в ужасе, даже в путевых заметках описывали эту «дикую манеру славянских женщин испортить свои миловидные лица». Хорошо, что Саша эту моду не застал. Встретил бы её в таком виде в тот первый раз… …Наверное, всё равно не просмотрел бы. Много позже Саша сказал, что первое, что он вообще тогда увидел — её голубые глаза. С каким холодом и презрением она тогда смотрела на него! Больше всего ей хотелось унизить, поставить на место зарвавшегося мальчишку, юную столицу, с такой легкостью получившего то, ради чего она потратила всю жизнь… А теперь она шла рядом с этим ребенком, уже выросшим, и не хотела ничего иного. — À propos, я думала, тебе нравятся новшества, — сменила тему Маша, окинув взглядом своего спутника, всё еще сверлившего взглядом удаляющуюся девушку. — Нравятся, — согласился Саша. — Когда они красивые. Эстет недоделанный. — А если я так оденусь? — поддразнивать его всегда было приятно. — Тебе всё идет, ma belle, — не успела она ответить на комплимент, как он торопливо добавил. — Только вот так коротко не стригись, пожалуйста. Захотелось возмутиться из одного чувства противоречия. Ещё ей будут указывать, как и в чём ходить! Пусть даже и Саша. Только смотрел он почему-то на неё слишком серьезно. Нет, за этой просьбой было что-то иное, более глубокое, чем простая прихоть. Вдруг вспомнилось: белая, лекарствами пропахшая комната, руки собственные, толсто забинтованные. Волосы, которые никак не начинали расти. Отчаяние, с которым она оттягивала жалкие прядки, и Сашино испуганное лицо. «Не дёргай, прошу, ожоги же только заживать стали! Всё хорошо, ты и так красивая…» Ей стало совершенно ясно, почему он так сказал и отчего смотрит на неё так. Она поспешила его успокоить: — Ладно, Саш. Не буду. Он просиял, взял выпавшую из прически прядь, пропустил сквозь пальцы. Этот его жест она уже давно выучила. Нравилось ему с её волосами играть — длинные, шелковистые, как водопад золотой. Накрутит, бывало, перед сном, а потом распутывает сидит. И совершенно невозмутимо, так, что не понять, в шутку или нет, добавил: — А чёрную помаду я, так уж и быть, перетерплю.***
Свет на экране погас, и публика, словно очнувшись от колдовства, зашевелилась. Самир задумчиво кивнул собравшимся и вышел из залы. Остальные встревоженно смотрели вслед. Нелегко это, наверное — вновь увидеть на экране всё, что с тобой было. Все сидели на своих местах, не осмеливаясь отправиться следом. Только черноглазая и бойкая Марина вскочила, наскоро извинившись перед остальными: — Прошу прощения, — и помчалась догонять Севастополь. Все поднялись, по своим делам начали расходиться. Император подошел к режиссеру с благожелательной улыбкой на лице, желая расспросить о процессе съемок поподробнее. Маша вышла на балкон, утомившись от духоты маленького кинозала. Море синело на горизонте — ноябрьское и уже неподходящее для купаний, оно всё равно было южным, совсем не таким, как свинцовые и холодные воды Балтики. В Москве сейчас уже, наверное, выпал первый снег, подумала она. А в Петербурге и вовсе не скрыться от пронизывающего до костей ледяного ветра. Здесь же ещё царила спокойная, тёплая осень. Берег пылал всеми оттенками красного и желтого, и листья с веток только начали облетать. — Впечатляет, правда? Она вздрогнула. Саша подкрался совершенно незаметно, и теперь стоял позади, разглядывая осенний пейзаж. — Да. Словно по-настоящему присутствуешь при обороне Севастополя. Актеры очень постарались, как и Хажонков. Она постаралась говорить непринужденно, но не вышло. Саша в последние месяцы совсем вспыльчивым стал, с ним находиться — словно на пороховой бочке. И ведь можно было списать на юный возраст, мол, остро всё воспринимает, и вообще тут попробуй не нервничать… Но устаешь от такого всё равно. И ведь всё, кажется, наладилось, следы бунта начали стираться из памяти, как благодушное спокойствие опять под угрозой оказалось. Слишком расслабились, бдительность потеряли! И громом среди ясного неба — телеграмма из Киева: «Тяжело ранен Столыпин». Новость разорвала сонную тишину дворца, подобно бомбе. Саша тогда рвал и метал, крики по всему дворцу раздавались. — Где это произошло?! — В театре, Ваше Императорское Высочество… — Почему охрана не среагировала? — Их осведомитель и оказался убийцей. Два выстрела в грудь… Никто не успел… — А император, семья?! — Не пострадали. Давно Империя не знала столь громких покушений… Саша поспешно собрал министров и великих князей, сообщил страшную новость. Сам всю ночь телеграфировал, о здоровье премьер-министра справляясь. И не спал — Маша, выныривая из сна, видела, как он глядит в потолок с отсутствующим выражением лица. Прекрасно знала, о чём думает — снова взялись за старое, снова не дают спокойно жить… Однако этот удар мог обернуться катастрофой. Только-только ситуация выправляться начала, как гибель премьер-министра, создателя умиротворяющих реформ, вновь подтолкнула страну к бездне. После этого Саша словно вернулся на пять лет назад — подозревать начал всех вокруг, был резок, в мелочах вспыхивал, как спичка. Маша даже стала чаще в Москве находиться, чтобы лишний раз не провоцировать ссору — не могла терпеть, если на ней пытались срывать дурное настроение, поэтому рассудила, что лучше в такие дни им вообще не видеться. Впрочем, во время поездки в Крым Саша казался спокойным, острых тем не касался. Можно было представить, что они просто выехали на отдых. Пусть и сезон уже закончился. Однако следующая Сашина фраза тут же разрушила эту иллюзию: — Петр Аркадьевич всё хотел посетить новый дворец, жаль, не успел. Что ж, он сам начал этот разговор. Ей давно хотелось ему сказать: — Он умер, служа стране и царю. Ты ведь читал завещание — другого конца Петр Аркадьевич для себя и не видел. Его глаза сверкнули: — Не умер, убит. За ним долго охотились. Охотились жестоко и неутомимо. И, наконец, преуспели. Добавил почти неслышно, словно сам себе: — Почему желание убить в конце оказывается всё равно сильнее желания защитить? Он говорил уже не только о Столыпине. Тяжесть легла на сердце от слов, но ещё больше — от печальной раздумчивости в голосе. Такого тона она ещё никогда не слышала от него. Что же ты, милый мой, надежду теряешь? Маша строго проговорила, со всей твердостью, на которую способна была: — Не значит, что нужно переставать пытаться. Страху поддаваться нельзя никогда. Саша медленно кивнул: — Знаю.