— Зачем вы это сделали?
— Чтобы в мире стало меньше зла и жестокости!
— Но ведь его стало больше…
Лишь в этот раз холодный свет
Во всём, что дышит;
Во всём, где была чистая любовь,
Где была нежность твоих глаз.
Пушистые хлопья мягко опускались на крыльцо Зимнего дворца, казалось, совершенно не переменившегося за год. Только вместо праздничного оживления в его бесконечных залах теперь царило угрюмое, напряженное молчание. Какое бывает в природе, сумрачно застывшей перед грозой. Хлопнула тяжелая дверь. — Александр Петрович! Ваше Императорское Высочество! — Позже! Кипя от возмущения, Саша сбежал по лестнице, кивнул сидящему на облучке кучеру и вскочил в приготовленную карету, украшенную царским гербом. Если он поторопится, то ещё успеет в театр! Осталось, конечно, всего полчаса, но должен прибыть вовремя… Семья, конечно, поняла бы его отсутствие, но Саше самому не хотелось пропускать премьеру. Рукой ослабив жесткий ворот, откинулся на спинку сиденья и устало выдохнул. Мысли неконтролируемо понеслись вскачь. В голове промелькнуло растерянное лицо заведующего Особым отделом. Кажется, тот не ожидал, что собеседник покинет его столь скоро. И хоть бы в речах что-нибудь путное было! Стоило тратить время, чтобы выслушать очередное «не могу знать» и «судя по участившемуся характеру взрывов, производство динамита поставлено на промышленную основу». Как будто он сам этого не знал! Революционные ячейки росли, словно головы у гидры. Только выследишь и отрубишь одну — появятся три. И все одинаково опасные, пышущие ядом. Ядом, грозящим отравить и город, и страну. Иногда Саше казалось, что горожане уже отравлены — все. Что тайно поддерживают и сочувствуют. Таким мыслям он старался не давать хода — если подозревать всех и каждого, недолго и ума лишиться. Но всё же подозрения проникали под кожу, следовали неотступно, порожденные уликами, многочисленными фактами и между строк написанным в докладах… А еще страхом. Революционеры становились всё наглее, отчаяннее: беспорядочные покушения перерастали в вполне организованные, в действиях проступал обдуманный план. Убили министра внутренних дел, покушаются на великих князей… Хотят устрашить, лишить чувства безопасности, взволновать общество. Которое и так уже накалено до предела. Поднеси спичку — вспыхнет неостановимым пожаром. Их задача — не допустить того, чтобы фитиль загорелся. Уберечь, не позволить… Саша поморщился, не желая даже в мыслях произносить опасного слова. Разве мало делалось? Следователи исправно обыскивали все возможные точки производства динамита, отслеживали закупки взрывчатых материалов, проверяли корреспонденцию. Саша лично участвовал, допрашивал, доклады заслушивал, но значимого эффекта добиться не удавалось ни капли, а иногда, после особенно громких дел, приходилось и на уступки идти с интеллигенцией, диалоги вести, объяснять. Ещё и кампания эта японская, уже стоившая многого… Порт «Артур», затопленный «Варяг». Провалы, одни провалы… Саша поджал губы, вспомнив насмешливо брошенное Николаем «укус блохи». Да, блохи-то, оказывается, пребольно кусаются… Будто хотелось эту кашу заваривать, он ещё с Крымской войны понял, что с Англией дело иметь — себе дороже. Если бы его, конечно, послушали. И вот, пожалуйста. Сначала «владычица морей» вместе с Францией и Россией помчалась сферы влияния в Китае делить, а теперь, вы только посмотрите — на пару с США у Японии первый союзник. Ну а расхлебывать, конечно, им. В окне показался бирюзовый, почти скрытый за пеленой снега силуэт Мариинки. Где-то там его уже ждали и наверняка спорили — прибудет в срок или опять заявится лишь ко второму действию. Петербург зажмурился, изгоняя из головы непрошеные, тревожные мысли. Пусть, хотя бы, расхлебывать не сейчас и не ему — сегодняшний вечер он уж точно никому испортить не позволит.***
Маша ворвалась к Саше в покои без стука и сразу перешла к делу, не утруждая себя приветствием: — Ты что же это такое творишь, а? Ты понимаешь, что своими жестокими расправами провоцируешь, просто провоцируешь их на решительные действия?! Видела ведь по осунувшемуся лицу, по взгляду беспокойному — доводит себя, сорвется когда-нибудь. По тому, как он — ОН — на спектакле прямо дремать начал. И это Саша-то, наизусть любую строчку из оперы знающий и с придыханием о театральных новинках рассказывающий. Себя ведь не жалел ни капли! Уперся — защитит. Всеми способами. Ну и результат себя ждать не заставил. Как допустил такое, как? Саша, обнаружившийся стоящим у окна, резко развернулся к ней, сверкнул холодно глазами. И взвился сразу же, словно только об этом и думал, словно спорил сам с собой в уме, её ожидая: — Я провоцирую?! Может быть, не стоило вот так толпой лезть на рожон, а после обвинять? Солдаты действовали по инструкции — некогда рассуждать было о милосердии. Императора в городе не было, великий князь приказ отдал! — И что же, лучше сделали? — ядовито прошипела Москва. — Инструкцию соблюли, а о последствиях не подумали. Иногда мне кажется, что в последнее время вы. Вообще. Не. Думали! Этот упрек был не ему, не только — ведь она знала, видела, как он мучительно искал выход все эти годы, пытался пройти по этой грани, себя и страну не потеряв. Как будто можно всё сохранить, ничем не жертвуя. — Они прав хотят, об обязанностях и не думают! — вспыхнул Саша, задетый её словами. — Слезами кровавыми умоются, да поздно потом будет слёзы-то лить! Он в эту минуту так напомнил ей себя — юную, не останавливающуюся перед целью — что сдавило сердце. Она понимала, прекрасно понимала, что стоять на своём он до конца будет. Сама учила. Но как достучаться, как показать, что вот так, с плеча, только хуже… — Так что же, слёзы одних другими заменишь? Нельзя, нельзя на эмоциях действовать! Особенно в такие времена — ты лучше их, смертных, должен понимать! — Но ведь… если слабину дать, в одном позволить, в другом, то в мгновение ока вспыхнет, и тогда пострадают уже не сотни — а тысячи! Я их самих пытаюсь от этого уберечь, разве есть тут место жалости? Жалеть у меня нет права! — он задохнулся. — Это — ты! Ты сама мне это говорила, давно! Не помнишь? — Говоришь, отсутствие жалости? Или жестокость? Саша не ответил. Если бы он только спросил у неё, она бы рассказала, как тонка эта грань — о, её опыт был богатым! Но он уже давно не спрашивал её совета. Нет, конечно, дежурно справлялся иногда, согласна ли Маша с его решением, но поступал всё равно по-своему. Злость потухла, уступив место тоскливой обреченности — что толковать, если всё уже сделано. Теперь им обоим с последствиями разбираться. Приблизилась к нему, стоящему у оконного проема. И тут только разглядела, как он неестественно прямо держит спину, как контролирует дыхание — словно пытаясь унять боль. Конечно, это больно — собственные же жители, горожане… Говорили, и дети там были… Глаза были покрасневшими — полопались сосуды. Вглядевшись пристальнее, поняла — понимает всё. Может, жалеет даже, что не успел остановить, распознать, что никакие это не вооруженные рабочие — так, мирная толпа… За пылкими словами нет ничего, сам убедить себя пытался ими. Вот только горечь и сомнение из глаз не стереть. Или она так хотела видеть в его взгляде именно это, вот и придумывала себе? Надеясь, что Саша, её Саша, не исчез где-то там безвозвратно, не ожесточился от десятилетий войн, побед, поражений и казней. Ей очень хотелось, чтобы это было так. Он отвел взгляд. Отвернулась и она, печально констатировав напоследок: — Из людской памяти такое уже не стереть.***
К сожалению, Маша оказалась права. Люди, не верящие больше царю, из просителей в мстители переметнулись слишком быстро. Все упования на всенародную любовь рухнули, как карточный домик. И результат себя долго ждать не заставил. События, пожалуй, начали развиваться даже слишком бурно. Стачки, всеобщие забастовки, взрывы в столицах, восстание на броненосце… Ещё и Япония, как будто без неё проблем мало. Саша этой войной совсем интересоваться перестал — его больше дела внутренние волновали. Но, читая сводки, он, военная и морская столица, всё же совсем не следить не мог. Карта лежала на столе и издевательски пестрела разноцветными стрелочками — вот здесь японцы захватили порт, здесь отбились наши… И кровавой раной алела, так, что взгляд не отведешь, Цусима. Несколько месяцев прошло, а по-прежнему одно упоминание отдавалось тяжестью в груди. Ещё бы остальные из-за этого переживали хоть сколько-нибудь. Нет ведь, в тот майский день в теннис уехали играть, словно и не происходило ничего. Саше, конечно, тоже бы хотелось. Ещё как хотелось! Бросить всё, выбросить из головы эти карты, чертежи, донесения одно другого хуже. Пойти на зеленый корт в ловкости поупражняться, да с княжнами в крикет сыграть. Только списки потерь ведь от этого не исчезнут. И скребущее в душе чувство чего-то более грозного, более значительного, чем эта война на окраине Империи, никуда не денется тоже. Маша приезжала всё чаще, глядела сочувственно, новые складки меж бровей отмечая. Но не спорила больше, не ругала за резкость — смысл бы ещё в этом был. Ни Марию, ни Александра толком не слушали. А министры, лично Императору доклад представляя, даже и не пытались о реальном положении вещей сказать. Результат — более чем наглядный — не заставил себя ждать. Очередной унизительный мир. Как на это отреагирует народ, лучше было и не думать. В растрепанных чувствах выйдя из кабинета, где Витте обстоятельно излагал будущие условия Портсмутского мирного договора, Саша едва не столкнулся с прогуливающимися под ручку Гатчину с Петрозаводском и Москву. Просто шли мимо? А может, под дверью намеренно стояли? Впрочем, злиться не хотелось — всё равно вскоре вся страна услышит эти позорные пункты. Включая передачу половины Сахалина. Некоторое время они просто молча смотрели друг на друга. Маша — прямо и открыто, без намёка на какую-либо неловкость. Щеки Софьи слегка покраснели. Пётр, угрюмо нахмурившись, смотрел в пол. — Пойдемте, — вздохнул Саша, подхватил под локоть Марию и двинулся по коридору. Остальные заторопились следом. Тишину нарушил ломкий басок Пети: — И что, этот договор вот так спокойно подпишут? Женщины одновременно шикнули на юношу с обеих сторон, но тот не унимался: — Ты даже не возражал! Слова не сказал! Саша уже открыл было рот, чтобы ответить что-то язвительное, но Соня вдруг пихнула их обоих в спину: — Смотрите! Навстречу им, в сопровождении нескольких дам, шла женщина в чёрном. Крайне редко появлялась она во дворце, и то в основном по делам ИППО. Великая княгиня Елизавета Федоровна. Вдова Великого князя… Весь Петербург прекрасно знал эту историю. Историю, которую газеты окрестили «визитом милосердия». Виданное ли дело, жена погибшего является к его убийце, прощает от имени мужа! Ещё и прошение о помиловании подаёт царю. Христианское смирение или глупость, недоумевали обыватели. В душе спрашивая себя: а смог бы я так? Саша со спутниками учтиво посторонились, пропуская печальную фигуру в траурном облачении, и долго смотрели ей вслед. Петрозаводск качнул головой — не понятно, соглашаясь или осуждая. — Не каждый способен подставить вторую щёку, — тихо проговорил Саша, предупреждая любые неуместные комментарии. — Не надо судить. — Сам-то ты революционеров не милуешь, — коротко отметил Петя. — Это другое, — сжав кулаки. — Они опасны, они — угроза. Я не в том положении, чтобы прощать. Да ты сам видишь — они и не ищут прощения, попытка впустую. — Я бы, наверное, поступила так же, — кротко вставила Соня. Маша честно попыталась представить себя на её месте. Не смогла. — Я — нет. Не могу прощать своих врагов, — признала она.***
Обстановка накалялась, и даже самому нерешительному чиновнику было ясно: необходимо что-то делать. И делать срочно. По-хорошему, нужно было начинать ещё вчера. Маша, уставшая, в запыленном дорожном платье, шагала к Сашиному рабочему кабинету — несмотря на позднее время, он был за работой. Как слуги сказали, почти дневал и ночевал там. Хоть бы там никого больше не было! И они бы поговорили с глазу на глаз. Несмотря на телефонный аппарат, появившийся у многих — весьма полезное изобретение — хотелось обсудить происходящее лично. Ей повезло. Саша, запустив пальцы в волосы, сидел над зеленой лампой, вчитываясь в какие-то бумаги, и даже не заметил, как она вошла. Не выказав никакого удивления от её появления, спросил равнодушно, словно они расстались лишь час назад: — Что у тебя? У неё было столько мыслей, новостей — страшных и важных — которыми она хотела поделиться, рассказать… Но осеклась, глядя на его лицо. Выражение его было непроницаемым, будто высеченным из камня. В глазах — ни капли тепла, ни радости встречи. Только утомление и холод. Такой Петербург казался чужим. Давно ли это произошло? В глубине души она надеялась, что не увидит того, что видела сейчас — вопреки твердому знанию, к чему ведет всякая власть и бремя столицы. Мечтала, что Саша таким, как она, не станет. Глупо как — словно не знала, что исключений не бывает. Что ж, придется сосредоточиться на деле. Ответ её был разочарованно-сух: — Сначала в типографиях забастовали рабочие, потом всеобщая началась. Со временем возьмем под контроль, но устранить в первую очередь необходимо причину волнений. Народ кипит, и ему извне нужно подтверждение какое-то, что слышат их, успокоение. Я пока не говорю тебе о конституционной монархии, но, возможно, какие-то послабления придется предоставить. Саша потёр переносицу, тщетно подавляя зевок: — Не многовато ли свобод? Они потом захотят ещё и ещё. — Народ и так в шаге от смуты, Саш. Одними жесткими мерами долго не удержишь, терпение имеет свойство заканчиваться. Ты должен знать, что приказ «патронов не жалеть» только поначалу и сработает. — Она хотела напомнить о восемьдесят первом, но вовремя остановилась, зная, как эта тема до сих пор болезненна для Саши. — А видел ты тот бред, который предлагают другие? У проекта манифеста хотя бы какая-то основа есть, хотя он, конечно, недоработан. Да и времени на это нет. — Витте настаивает… и в конце концов убедит Императора, — со вздохом признал Петербург. — Считаешь, он прав? Своими речами ведь суть самодержавия подрывает сам, и воспримут его превратно, увидишь! — В том, что подавление силой только взрыв ускорит, Витте прав несомненно. Саша всё так же хмурил брови, но Маша видела — задумался над её словами. Пусть подумает. Пусть… Во дворе, да и в народе председателя Совета министров недолюбливали, но Маша втайне уважала, хоть и не считала приятнейшим собеседником. И потом, в манифесте Витте был хотя бы малейший шанс умиротворить людей, остановить разгорающийся бунт. — Ладно, — подвёл итог Саша, поднимаясь из-за стола. — Я поговорю с Ники. А сейчас… пойдем спать? Она кивнула. Возможно, их план сработает.***
Не сработал. Были ли в этом виноваты запоздалые меры, или народ, уже вкусивший сладкий плод неповиновения и почуявший слабость правительства, хотел довести дело до конца, разбираться уже было бессмысленно. Особенно теперь. Думали, ждали, что вспыхнет в Петербурге. Ан нет — в Москве. Москва была не готова. И теперь, вдавливая лицо в подушку, пытаясь совладать с пульсирующей головной болью, созвучной звукам взрывов за окном — кажется, со стороны Пресни — Маша не могла не задавать себе один и тот же вопрос. Как это прекратить? Телеграммы в Петербург были уже посланы, мол, местная полиция не справляется, просьба прислать войска. Прислали. И разгоняли теперь, кажется, от всей души. Судя по доносящемуся с улиц грохоту и собственному самочувствию. Саша, приехавший со своими людьми тем же поездом, неслышно в комнату зашел, дверь прикрывая. Сел на стул у кровати. Без слов оглядел — как она? А лицо виноватое. — Надо Глашу позвать, — она хотела было крикнуть, привстать, но Саша наклонился сам, достал платок из нагрудного кармана, отёр пылающее лицо. Может, самовнушением это было, но ей и вправду сделалось легче. — Постой, — проговорила она. — Не убирай… руку. Пальцы, дёрнувшись, остались. Провели по линии роста волос, убрали с лица намокшую от пота прядку. Холодные, успокаивающие — перчатку он успел снять, положил на тумбочку у её постели. Маша блаженно прикрыла глаза. — Сильно болит? — спросил он. Она отрицательно покачала головой. На самом деле, было неприятно, даже очень, но терпимо. Если не двигаться, так вообще, можно сказать, неплохо. Вот только не тошнило бы и не трещала так противно голова… Надо было им из артиллерии стрелять, идиоты. Саша, кажется, не очень-то поверил её успокаивающим жестам, придвинулся поближе. — Сейчас Петр Аркадьевич новую крестьянскую реформу готовит — думаю, вполне перспективную. Если сработает, мигом бунтовать расхотят. И в прежнее русло вернётся всё… — успокаивающе сказал он, гладя её руку. Она неохотно, но уверенно ответила, сжав его ладонь: — Не думаю, Саш. Как прежде, уже не будет.