Вечная ненависть, вечный траур

      Он всегда ненавидел брата, жгучей пылающей ненавистью. Такой ненавистью, что порой казалось, будто бы она органы его выплавляла, будто бы его сжигала изнутри заживо, точно какую-то ведьму на костре.       Вививилка ненавидел многое в брате. Ненавидел его всегда безобразно-простодушное лицо с этими вечными улыбками, такими солнечными, такими счастливыми. Улыбками, что горя никогда не знали, тяжести жизни не ведали. Он ненавидел его за руки мягкие нежные, что касались его всегда с трепетом и со всей осторожностью. Эти руки не могли ни отпор дать, ни даже навредить кому, даже чертовой маленькой мошке. Лололошка был слабаком, коих еще следовало поискать. И Вививилка ненавидел его за это.       Он ненавидел его и за то, что их родители всегда выделяли только его. Мол глядите какой Лололошка прилежный, какой хороший и послушный, глядите на это личико ангельское, не то что брат-садист. На брата-садиста не глядите, он черт во плоти.       И из раза в раз Вививилка слышал одно и тоже. Какой его брат хороший, какой его брат заботливый. И видел всякий раз он одно и тоже, как родители мягко трепали его по волосам, как нежно улыбались Лололошке, как любяще на него смотрели. Словно сын у них был и вовсе один. Словно Вививилки никогда не существовало. И это бесило, это раздражало. Это заставляло ненавидеть.       И сколько бы Вививилка не бил брата, сколько бы не оскорблял его и не унижал, ничего не менялось. Этот балбес оставался прежним. Как прежде доверчиво смотрел в глаза, улыбался так сладко-снисходительно, так до одури понимающе. Лололошка и сам был таким...до одури понимающим, почти до блевоты. Экий святоша, черт бы его побрал. Экий апостол всего святого и хорошего.       И Лололошка любил его самой преданной и слепой любовью, такой любовью которой не любили его собственные родители. Всякий раз жался к нему, руками своими теплыми обнимал, всякий раз заботливо приносил ему поесть, пытался заботиться после особо тяжелых дней. И даже после избиения приходил все таким же. Точно и не бил его брат родной вовсе, точно он просто сам по неосторожности упал. Как говориться подскользнулся на ровном месте. И это бесило. За это Вививилка ненавидел брата.       Ненавидел настолько сильно, что в глотку ему хотелось вцепиться, что кишки вырвать желал, да смотреть как лицо это вечно доброе бледнеет. Как глаза в страхе расширяются. И как губы больше не улыбается той улыбкой счастливой. Как бледнеет все и как последений дух из брата выходит с воздухом.       И даже когда их родители умирают...и даже когда они по мирам путешествовать начинают, ненависть эта, казалось бы, разрасталась с новой силой. Потому что даже по прошествию сотен лет брат не менялся. Все таким же оставался. Все таким же слабым, доверчивым, все таким же слепо-любящим его. --Теперь ты моя единственная семья, я должен заботиться о тебе,-всегда говорил Лололошка, улыбаясь мягко. А Вививилка лишь зубами скрипел, уходил прочь, чтоб глаза этого идиота не видели, в мир другой сбегал.       Ах, сколько раз и после, будучи мироходцем Лололошка получал от него. Сколько раз почти полумертвый валялся на земле, в лужи собвенной крови, изломаный весь, да переломанный, точно веточка. Точно кукла фарфоровая. Сколько раз лицо его было разбито, почти в месиво. И даже тогда он никогда не переставал улыбаться. Тянулся к нему все так же. В мир новый за ним следовал, да отстать никак не мог. Не мог понять, что Вививилке он нихрена не нужен. Что ему одному проще. Что Лололошку Вививилка ненавидит самой пылкой ненавистью, такой даже врагов не ненавидят. Лишь самых близких людей, сломавших жизнь. И брат прекрасно подходил под это описание. Потому что он все сломал, испортил. Все забрал у него, оставив только холод и вечное безразличие. И каждый раз переходя в новый мир, он ощущал тот глоток свободы, которого так не хватало ему. А потом появлялся Лололошка и все портил. --Ты мой брат,-всегда говорил он с нежностью.- Я желаю тебе самого лучшего.       И всякий раз он срывался, бил сильнее. Руками своими бледными в шею тонкую впивался, да сжимал так сильно, что лицо брата синеть начинало, что глаз его закатывались, а губы белели. Сжимал так сильно, что брат его почти и мертв был. Но всякий раз Вививилка останавливался. Отпускал. Да смотрел с презрением на попытки Лололошки вдох сделать. Всякий раз с презрением глядел на его руки трясущиеся, на вздохи рваные. И ему так мерзко становилось. Что мерзость эта по телу слизью разливалась, прилипала и отвратительно чавкала. Вививилка думал, что когда-нибудь он его убьет наконец. Когда-нибудь соберется завершить начатое.       Только вот когда происходит непоправимое он оказывается к этому не готов.       Когда, закрывший его от опасности, Лололошка падает на землю сырую замертво, прямо у его ног - поверить в это почему-то тяжело. Когда его тело кровью залитое, с пробитой грудной клеткой на земле лежит, почему-то уже не смешно. И когда тело его холодное, мертвое Вививилка к себе прижимает, бьёт по щекам белым, чтоб очнулся наконец, зелье исцеляющее пытается применить, насильно влив в приоткрытый рот, чтобы дыры этой ужасной не было больше - тоже почему то не до шуток. И в этот миг в его голове нет даже ни единой мысли о ненависти. Лишь ужас по телу играми проходящий. Лишь шок примораживающий к месту. Лололошка не улыбается и для Вививилки это почему-то становится концом всего. --Ну же,-рычит он, с силой подбородок пальцами приподнимая, -открой глаза. -почти воет к лицу родному приближаясь, дыхание уловить страясь.       Шутка затянулась. Потому что как так этот слабый идиот мог умереть, действительно умереть прямо сейчас из-за какого-то слабенького ублюдка...когда не умирал все те разы, когда Вививилка его избивал? Как так теперь тело его холодное, неподвижное? И почему эта дырка не зарастает, не излечивается?       И почему сам Вививилка сейчас ощущает лишь безумие неистовое? Почему он руками по телу бледному шарит, почему к себе его прижимает крепко, кожа к коже, но в то время так осторожно и нежно? Почему носом в чужую щеку утыкается и дышит так загнанно, точно зверь? И почему вдруг горячие слезы обжигают его щеки? -Ну же придурок! Ну же, сам говорил, что у меня никого кроме тебя нет! Сам же кичился тем, что будешь навечно со мной!-и голос его -вой, голос его хриплый, сдавленный, он режет завывающий ветер и разносится эхом по полю широкому. По полю в центре которого алая лужа разлилась. В центре которого лишь двое сидят. Испачканные в крови, почти с ног до головы. Только вот один из этих двоих - мертв.       А ветер завывает громче, точно смеется. Он крик его оглушительный несет с собой, чтоб миру поведать о несчастье этом, о мечте исполненной, но почему-то счастья не приносящей. И небо это черное, тяжелое, сгущается все сильнее. Сверху неодобрительно смотрит, и точно в знак траура проливает первые слезы, превращая их в ливень. И это самое поле когда-то золотое, такое любимое Лололошкой, тоже выглядит серо, почти мертво.       Вививилка тело не отпускает. К себе прижимает, собой же от дождя закрывая его. Брат очнется и обязательно улыбнется, как делал это всегда. Посмотрит глазами своими добрыми, да предложит чаю выпить...тоже как всегда. Лололошка откроет глаза... Но почему-то он глаза не открывает. И почему-то ненависти в Вививилке все так же нет, лишь отчаяние вихрем в душе поднимающееся растет. Лололошка глаз не открывает...все так же. Лололошка мертв. Мечта Вививилки сбылась, только где его долгожданный покой? Где счастье это прекрасное, яркое? Где все это?       Он хоронит брата на том же поле. Сооружает гроб, одевает его в чистую одежду, и лишь одну бандану его любимую -черно-голубую, забирает себе, да сжимает так сильно, в руках, точно она вот-вот выскользнет и тут же ее подхватит ветер, унося далеко-далеко. Точно бандана это самое ценное, что теперь у него осталось.       Он хоронит брата на том же поле. И поле это сиять начинает, золотом сиять, точно кровь родную почувствовав. Точно хозяина своего узрев. Поле это теперь пышным таким кажется, цветущим, что кажется раньше никогда таким и не бывало.       И лишь Вививилка сидит у самодельного надгробья прижав колени к груди и раскачиваясь из стороны в сторону. Лишь Вививилка навещает могилу брата каждый день, надеясь на то, что быть может все это окажется просто дурным сном, явно слишком уж затянувшимся. И завтра все будет как и всегда. Завтра Ло улыбнется мягко, поправит его сьехавшую бандану и стерпит очередной удар. Но ничего не происходит. Ничего не меняется.       Время идет, Вививилка путешествует дальше. Только вот бандана брата всегда с собой. Бандана брата напоминает о тепле родном, единственном. О заботе навязчивой, ранее ненавистной...а ненавистной ли?       Вививилка думает. Вспоминает, как жгло у него в груди от улыбок этих ярких, от прикосновений мягких. Как жгло и щипало у него в носу от смеха звонкого, точно сотни колокольчиков.       Вспоминает, как и сам поддавался навстречу чужим рукам, как прижимался незаметно к коже теплой. Как вдыхал аромат цветов чужой. Ненависть ли это была?       А ведь Лололошка всегда был рядом. Прикрывал перед родителями, пытался мягко заступиться, стоило только Ви провиниться. Успокаивал после ночных кошмаров и даже сказки рассказывал, чтобы спалось ему лучше, да после сидел еще долго-долго, сон охранял чужой. Лололошка всегда был рядом, приносил ему еду, когда видел, что на столе не хватает еще одной тарелки, единственный всегда заботился, когда тот болел. И даже в их путешествиях ничего не изменилось. Лололошка готовил ромашковый чай по утрам, прибирался в их доме, готовил еду и все так же неустанно заботился о брате.       Вививилка идет дальше, из мира в мир, с банданой этой несчастной, теперь всегда вечно находящейся в его кармане. Он идет из мира в мир с желанием время вспять отмотать, что бы ошибки свои исправить, что бы брату сказать как сильно любит он его на самом деле. Но время не вернуть вспять. И сделанного не воротишь.       В душе Вививилки растет ненависть. Эта ненависть другая, жгучая, ледяная, пронизывающая насквозь. И эта ненависть на себя направленная. Потому что если бы не был он столь эгоистичным и слепым, если умел ценить чужую заботу лучше, глядишь не произошло бы ничего. Глядишь Лололошка и дальше рядом был бы.       Кроме ненависти в душе у него пустота растет, дыра огромная несоизмеримая ни с чем. Она воет похоронные песни, она пульсирует, точно смеется. Эта пустота наполняет его всего, потому что теперь он неполный, действительно почти пустой. Потому что теперь второй его части не хватает, второй половинки его души и сердца не хватает.       Потому что теперь у него есть только призрачный намек на его брата. Потому что теперь образ брата в его сердце болью отдает, пульсирующей жаркой. Но этот облик он обещаеться себя сохранить на всю оставшуюся вечность.       Когда Вививилка встречает параллельную копию Лололошки, как на первый взгляд кажется, почти с таким же лицом, лишь в одежде белой опрятной, модной даже. Лишь с шарфом оранжевым и такими же очками, лишь с повадками слишком эксцентричными для его скромного брата, Вививилка понимает лишь одно -- это копия и брата ему не вернуть, не встретить даже в других реальностях. Эта копия, среди таких же копий других параллельных реальностей, среди которых его брата не было никогда. Он смотрит устало на ухмыляющееся лицо Джона Дейви Харриса и тяжело выдыхает.       Он смотрит на фигуру Джона Дейви Харриса и замечает одну маленькую деталь--платок спрятанный в нагрудном кармане в черно-голубую клетку. Точно такой же, что аккуратно сложен в его собственном кармане.       Джон Дейви Харрис ухмыляется нахально, разглядывая его с ног до головы пристальным насмешливым взглядом. Он улыбается острой режущей улыбкой, и приспустив на нос свои очки показывает темно-красные глаза, в которых тоже нет ничего светлого. В этих глазах лишь море крови и пустота.       Вививилка сглатывает ком, желая умереть окончательно, за братом в след отправиться. Быть может там, на небесах, они бы встретились, поговорили обязательно. Быть может там Вививилка сказал бы все как на духу и о сожалениях своих мучительных, и о любви яростной.       Да вот не может только. Ни умереть не может из-за божественного дара, ни в рай отправиться тоже не смог бы.       Потому что ему вымощена дорога в ад. В самое его пекло.       Он вновь смотрит в темно-красные глаза копии и видит в них лишь отражение своих мыслей. Джону Дейви Харрису тоже вымощена дорога в ад.       Но на самом деле они оба давным-давно находятся в аду. Каждый в своем личном, но до одури похожем, если конечно, этот ад был не одним и тем же.