Я был свидетель рождения девы из пены Я — силуэт, возникающий там, а не тут Я — говорящий прямо о второстепенном Я — стая детей, попавших в небесный батут Я — та сила, которой движется ветер Я — актер, играющий каждую роль Тебе было б лучше, если бы ты не заметил, Но если ты станешь обращаться ко мне Ты можешь называть меня «соль»
Борис Гребенщиков
Они были рождены великой стихией – водой. Заботливой матерью, могущественной силой, божественной в своей причастности к сотворению прекрасного и божественно же суровой. Своих чад лелеяла она как никого и знала, что они единственные в своём роде, каждый уникален – плоть от плоти её, музыка и ветер, прозрачный песок на дне океана. Она знала, что каждый из них прилежный ученик — тонкий голосок, ловкие пальцы. Сильное сердце без боли и стыда, год за годом постигающее искусство пропускать через себя горькую ледяную воду и солёный воздух, превращать их в чудесные ноты. Век за веком они под её чутким руководством смиряли в своём нутре сомнения, обретая спокойствие и мудрость величественной матери-природы. Они были любимыми её детьми – их красоте и свободе холодных лазурных сердец не было предела. Среди водного народа их почитали, их волшебной музыкой и песнями заливались сердца до краёв. Они жили много тысяч лет, прошли все океаны и моря – от полюса до полюса — и были счастливы в вечном скитании, молодые, словно лёгкие ветра и волны в их волосах. Они были её любимыми детьми, и оттого так больно ей было с ними расставаться. Но всё же она не могла держать их в клетке, сколь страшным бы ни казалось отпускать. – Я уповаю на вашу мудрость, дети мои, – говорила она, целуя их прекрасные холодные руки, – вы совершеннейшие из моих творений, и потому именно вам предстоит нелёгкий путь. Путь наверх, к людям. Вы выйдете на берег в прекрасном тёплом краю, где синяя вода и вечно солнце золотит волны. Там живут чудесные люди. Сердца их мятежны, но души – открытые книги, и вы напишите в них свои истории. Я верю в вас, а вы должны верить в них. Они поклонились ей, заворожённые великой честью и испытаниями, на них возложенными, и взялись за руки. Закрыли глаза и вместе шагнули ногами на тёплый мягкий песок. *** Лёва много пил в тот вечер и мало смотрел по сторонам, поэтому плохо помнил, откуда они пришли. Многочисленная компания, с которой он танцевал, гудела, топталась по углям высокого костра и пела что-то на смеси языков, кажется, всех стран, трясла облакастыми причёсками и пульсировала, как единый живой организм. Но замерла, принимая в свой тёплый круг этих двоих, практически обнажённых, хрупких, словно сотканных из океанского тумана. Их прохладные тела, соприкоснувшись с распаленными от плясок, пустили дрожь по всей толпе, которая тут же отступила, чтобы осмотреть новых гостей. Они были мокрыми, будто только что вышли из воды, их длинные волосы мешались шелковыми прядями друг с другом – золотые и агатовые, на узких плечах. А тонкие улыбки на головокружительной красоты лицах приковывали взгляд так, что Лёва не сразу заметил их странные наряды, будто скроенные из морской пены. Он потянулся, заворожённый зрелищем, чтобы прикоснуться к тончайшему кружеву, обрамляющему стройные, полупрозрачные в тёплых австралийских сумерках тела, и с удивлением почувствовал, как под пальцами ткань с ощутимым лишь на коже шипением растворяется, превращаясь в пряную морскую воду. «Нимфы», — восторженно успело промелькнуть в его мозгу до того, как толпа снова окружила их, затянула в своё лоно и понесла в шаманском ритме, успев столкнуть его голубые глаза с черными, прозрачными и звёздными… Когда он уселся на влажный камень, нежно обхватив гитару, и запел, покачиваясь на ветру, растягивая ноты, то вновь уловил уголком глаз блеск практически белой в лунном свете кожи, непривычно, болезненно для здешних мест. Сказочно. Две пары внимательных, совершенно трезвых, хотя Левчик сам видел, как они пили из бумажных стаканчиков коньяк и морщились, глаз смотрели на него сквозь витражное пламя костра, сквозь дым. Подтянувшиеся парни устроились рядом с инструментами, ухватили за ниточку мелодию, и он тут же подскочил, ведомый алкоголем и неясной лёгкостью, стал танцевать, не владеющий телом, не владеющий ничем, очаровательный и грациозный, пылающий в свете костра, гнущийся в такт плавному мерцанию его языков. Отдающий и забирающий душу. Вырывающий сердце из груди голыми рукам. Он плохо помнил, откуда они пришли, но прекрасно знал, что той ночью увёл их за собой. *** – Лё-ва, помоги, по-ша-лушта, по-штави-ть паль-шы. Блондинистый тонкокостный нимф сидел на продавленном диване в коммуналке, где жил Лёва с друзьями, в его рубашке и смотрел на него снизу вверх чуть озадаченно. Держал на коленях гитару, по сравнению с которой выглядел ещё более хрупким и незаметным. Хлопал светлыми ресницами. Левчик присел рядом с ним и осторожно подвинулся грудью к чужой спине, подхватывая снизу ладони Шуры и расставляя пальцы на ладах настолько аккуратно, насколько это было возможно, чтобы не травмировать тонкую и прозрачную, как шифон, кожу мозолями от струн. Он потянулся, заглянул за чужое плечо, краем глаза уловив, как двинулось заострённое по-эльфийски ухо, тонкий розоватый хрящик шевельнул золотистый шёлк волос. – Держи крепко. – Шпа-ш-ибо. Левчик хмыкнул, заглядывая в сосредоточенное лицо Шурика, и подумал о том, как просто и органично в их с парнями жизнь вписались эти сказочные существа и о том, как радушно, беспрекословно они их приняли – поделились кровом, одеждой и с удовольствием кормили, наблюдая за восторженной реакцией на земное гастрономическое разнообразие. Отчего так? Лёвчик сам не знал. Вадик шутил, глядя задумчиво на ловко перебирающую клавиши рояля Вику и Шурика, мурлыкающего, низко тянущего незнакомые людскому слуху ноты и слова – сложные, гортанные, песни, очевидно, о доме, и потому грустной-грустной, что они продались за музыку, которая, очевидно, есть только в раю и под водой. Это было правдой – нимфы пели ангельски, так, что не жалко было отдать душу. Говорение на новом языке давалось им сложнее – привыкшие издавать звуки горлом, они с трудом справлялись с шипящими, путали их и смешно шепелявили, особенно Шура, к которому кличка так и прилипла, данная Лёвчиком, а после перетёкшая в ласковое «Шурик», на которое тот шевелил оттопыренным ухом и весело, обворожительно улыбался. Всё же разобравшись с нажимом, нимф провёл по струнам, и гитара отозвалась ласковым, мелодичным звуком, словно ластилась к его нежным рукам. Мелодия лилась будто из самих внутренностей, из души моря через эти пальцы, отдавалась в деревянном корпусе объёмным звуком, резонировала в их телах, дрожала у Левы под сердцем. Он закрыл глаза, не осознавая, что всё ещё придерживает Шурика за локоть, и осторожно вдохнул у его волос морскую соль и тёплый ветер новой песни, самого существа нимфа. Заворожённый, он не заметил, как замер в его руках Шурик – смущённый, затаивший в бессмертной душе доселе не испытанное, но сладкое, стремительно растущее чувство. Чувство, которому он не знал имени. *** Шура сидел в кресле-качалке, разложив на подлокотниках тонкие руки в широких клетчатых рукавах чужой рубашки. Фланель, от старости скатавшаяся в сероватые шарики на верхнем слое не грела, но была мягкой и уютно-застиранной. Пахла песчаным берегом и дымом – сигареты и костёр около моря, поэтому Шурик продолжил носить её даже тогда, когда у него появилась своя собственная одежда. Он смотрел задумчиво на Левчика, разлёгшегося на низком диване на животе и болтавшего в густом, как тёплый мед, цветочно пахнущем воздухе босыми ногами. Тот увлеченно орудовал в тетради наполовину съеденным карандашом, тяжёлая творческая мыслительная деятельность проступила в задумчивых вертикальных складочках смуглого лба. На его широкой гладкой спине, всей в родинках, под выгоревшими волосками шевелились черные крылья, мягко двигались тонко выведенные на коже перья. Шура думал о них. О том, как приятно произносить это слово, кр-р-ы-лья – перекатить раскатистый, мягкий слог на кончике языка. Нимф думал о Левчике, о том, что у того совсем нет головы на плечах – так говорят люди. О том, что рядом с ним ничего не страшно, и том, каким сильным и дерзким он выглядит на первый взгляд и каким мягким, ранимым и светлым представляется в разрезе. О том, что у Левчика волшебный голос, поставленный неумело, чуть резко, надрывно, но сладко. О его плавных, гипнотических движениях в мерцании дымного вечера на берегу моря. Моря цвета его глаз – раскосых, со смешинками в уголках. Смотрящих будто бы из самой глубины, далёкой и манящей бездны. Бездны, которую он называл домом. По которой тосковал. Шура думал о чувстве, о том, что именно в нем будил этот земной мальчик, тёплый и шумный, как вода, как море в лучах заката. Он смотрел на беспорядочно раскиданные по голове Левчика мягкие, высушенные солнцем волны с секущимися на концах, белыми колечками пены. Он закрывал глаза и видел их плеск, заветное мерцание ракушек в самой глубине, пузырьки воздуха и прицельный луч света через прозрачную толщу. Он думал о вещах, для которых не существовало имён в его родном языке. В чужом он всё ещё ориентировался слишком плохо. Закусив губу, он поёрзал в кресле и перевел взгляд на низкое окно, где тлеющим пламенем между угольков меж веток эвкалипта догорал закат. – Левчик, – бросил Шура в стрекочущую цикадами тишину. Боковым зрением он увидел, как тот вскинул на него вопросительно глаза, чуть мутные от мыслей. Качнулась на бок светлая чёлка. – О чём ты пишешь свои песни? Мягкие воздушные брови чуть приподнялись, по лицу Левы проползло удивление, смешанное со смущением, и он облизал чуть пухлые от постоянных покусываний губы, округлил их для ответа, но в этот момент дверь в комнату со стуком распахнулась и в неё влетела Победа, в своём лёгком белом платье и шляпке; вихрь её тяжёлых аспидных волос бархатным шлейфом метнулся следом, хлестнул натянутую между ними струну напряжения. – Лёва! Ты мне срочно нужен! Она порвалась, и теперь ни-ш-ш-его не играет! Лёва вздрогнул и на выдохе захлопнул рот, поспешно поднимаясь с дивана, чтобы помочь взволнованной нимфе. Шура остался сидеть в кресле, спрятав за занавесом волос покрасневшую щёку, глядел на занимавшиеся сумерки. Он был уверен, что Левчик и сам не заметил, как слетели с его губ слова, которые Шурик уловил своим нечеловеческим слухом. «О люб-ви». *** Они засиделись на студии до темноты, занимаясь сведением альбома. Коллективно было решено, что песни на морском языке пока слишком сложны для того, чтобы нести их в массы, и Лёва написал для Шурика столько стихов, что тот буквально утоп в ворохе бумаги на несколько дней, разгребая его черновики и вычленяя из них самое, на его взгляд, лучшее, и с целой кипой исписанных листов потащил парней на студию – ему хотелось как можно скорее всё это спеть. Пел он необычно – по-девичьи худой и длинноволосый, почти прозрачный нимф здорово басил, манерно сжимая звуки напряжённым горлом, подражая Левиным интонациям, но более низко, грубовато и густо тянул и гласные, и согласные, гипнотизируя, заволакивая плотными тисками натянутых в горле связок в морскую пучину – на глубину, на которой не светит солнце, только блики электрической лампы, отраженные от светлых ресниц, на дно зрачков, расширенных в полутьме. Лёва слушал его, застыв соляным столбом и вцепившись в гитару, забыв закрыть рот, и очень надеялся, что запись сможет передать силу этого волшебного, лишающего воли голоса. Сейчас, в глубокой уже ночи, они остались одни – парни разбрелись по делам, а Лёва с Шурой никуда не спешили – один сматывал провода и отсоединял аппаратуру, а другой продолжал, сидя на высоком стуле и скрючившись, дёргать за струны акустику, которую почти полностью закрывал от слабого света пшеничный водопад волос. «И что он там видит?» – хмыкнул про себя Левчик, скидывая провода и переходники в специально отведенный для них угол и засовывая между губ сигарету. Щёлкнул зажигалкой: «Ещё и в очках». То ли уловив запах поплывшего по комнате дыма, то ли прочитав его мысли, Шурик вскинул голову, стянул очки подушечками пальцев аккуратно за тонкий чёрный мост и отложил куда-то на стол. Их для него купил Левчик – не привыкшие к яркому свету глаза нимфа нуждались в какой-то защите, и теперь он таскал модный и полезный аксессуар даже в помещении, что было одновременно и забавно, и очень стильно. По-рокерски. Шурик молча дождался, пока Лёва упадёт в ворох подушек и разноцветных покрывал на диване, и мягко стёк со стула к нему, легко и почти незаметно устроился у тёплого, упругого бока – Левина смуглая плотная кожа легко и красиво загорала, приобретала благородный оливковый отлив и всегда и везде была теплой, будто впитавший в себя за многие годы мегаватты солнечной энергии Лёва теперь охотно делился ею, грел всех желающих прикоснуться. С подожжённого кончика зажатой в его пальцах сигареты текли сизые, мягкие струйки, рассыпающиеся на воздухе, и терпкий травянистый запах, отчего-то смутно знакомый нимфу. Они выглядели волшебно, и Шурик невольно потянулся, разбил их пальцами, не понимая, что отводил этим действием собственный заворожённый взгляд от полных розовых губ, к которым Лёва периодически подносил сигарету, цеплял чуть смятый фильтр, сжимал его, делая влажным и… – Можно мне тоже попробовать? – получилось совсем тихо и хрипло; голос, севший от почти безпрерывного пения, плохо слушался, и Левчик на секунду замер, будто неуверенный, о чём именно его просят, но быстро опомнился и протянул сигарету, нарочно не касаясь чужих пальцев. Шурик благодарю кивнул и сосредоточенно вдохнул, прижав к губам тонкий фильтр, но тут же закашлялся – концентрированная табачная горечь обожгла раздражённое горло, хлынула в лёгкие, и он тут же вспомнил, откуда знал этот запах, осевший вкусом горьких и жёстких водорослей, которые он совсем по малолетству, будучи больше маленьким и глупым, чем мудрым и бессмертным, жевал, прячась от сестры в чёрно-зеленых густых зарослях, так похожих на её волосы. Он легко засмеялся собственной неловкости и теплым детским воспоминаниям и перевёл взгляд на Леву, совсем близкого, так же окутанного дымом, как и он сам. – Лёва, – нимф заставил себя смотреть серьёзно в чужие, отчего-то взволнованные сузившиеся глаза. Ему нужно было задать Лёве вопрос именно теперь, когда он спел столько его песен, влез в его душу, увидел там то, чем мучился сам, на что смотрел со стороны и не понимал, сколько бы ни пытался. – Лёва, что такое любовь? – Любовь? – Лёва смотрел обескураженно на нимфа, на его светлое, доброе лицо, тонкий изгиб плеч и медленно тлевшую в тонких пальцах его, Левину, сигарету. – Э… Э-то такое.. чувство, сильное, к… К человеку, когда он центром твоего мира становится, – во рту внезапно стало так сухо, как не было ещё ни после одной пьянки, и он быстрым движением облизал губы, – и его хочется оберегать от всего, делать всё, чтобы он только счастлив был, и ничего даже в ответ не нужно, просто быть рядом, вдыхать…– он замялся, опустил глаза на свои колени, почувствовал, что голос его подводит, дрожит как-то совсем жалко – …запах, касаться… – он судорожно втянул воздух, загустевший между ними, пахнущий табаком и солоно – Шуриком, его кожей и золотыми волосами. – А ты это чувствуешь? Этим же морским воздухом Лёва и поперхнулся, и в горле у него застряли острые ракушки. – Я? – он поднял на нимфа распахнутый в смятении, голубой бушующий бурей взгляд. Влажный и бликующий от лампы – я…. Д..а, .. я… Но… – Лёв. – Да? – Я чувствую её к тебе… – Шурик смотрел на него прямо, всё так же улыбался, тепло и мягко. Сигарета, давно дотлевшая до фильтра, выпала у него из пальцев, когда он коснулся дрожащих на острой коленке Левиных пальцев, погладил их совсем невесомо, лёгкой прохладой своего тела пустил по пылавшему от волнения Левчику настоящий разряд тока. – Я люблю тебя, Лёва. Он не понял, в какой момент лицо Шурика оказалось так близко. Кто из них подвинулся первым? Было не важно. Важно было только то, как он обхватил ладонями это лицо, как наклонился и поцеловал распахнутые, влажные губы мягко, как касался Шуры всегда, но уже без страха навредить, с благоговением, утопая в запредельной нежности так же, как нимф в его бездонных глазах. Сам Шурик, хоть и был русалкой, за жизнь не утопил ни одного моряка. Лёва стал его первым. Первым и единственным, кого он утянул в бездну, голубую до рези в глазах, звёздную до головокружения. В ту ночь они целовались и говорили так долго и много, что у Левы болели губы и ныла челюсть, а Шурик, утомлённый ещё днём жаркой погодой и пением, спал у него на руках, поджав тонкие ноги, маленький и уютно прохладный. Он тихо и спокойно дышал, по-детски подложив ладони под щёку у него на груди, мерно вздымавшейся. Лёва обнимал его бережным кольцом рук и тоже дремал, уткнувшись носом в спутанную шёлковую копну, разбросанную по его плечам. Шурик пах дымом, солью и тропическими цветами. *** Когда-то давно, много тысяч лет назад, они были рождены морем. Его величием и правдой, его любовью. Совсем юных их она, благодарная мать, отправляла в тяжкий путь, что должен был принести чудесные плоды – союз музыки неба, солнца с музыкой волн, холодных, синих, величественных. Они были её самыми любимыми детьми, но, как водится, именно они обычно и оказываются самыми большими проказниками. Да, они выросли и обрели каждый свою мудрость, а потому глупо ломать игрушки – совсем не в их характере. Бежать за край горизонта, держась за руку с земным мальчишкой, красивым, как темно-розовое зарево над океаном, и смотреть на него так, будто он – единственное в мире божество, глава никому не известного пантеона. Посвящать ему песни на всех известных языках. Это – вполне вероятно. Шура – так назывался теперь её сын волей земного мальчика — пришёл к ней в последнюю свою ночь в этой сказочной стране, в его объятиях, и молочный свет луны отражался от его выгоревших до белизны волос, к которым странный кудрявый юноша прижимался лицом, гладил так ласково, что у неё щемило от нежности её огромное, скованное вековыми льдами сердце. Когда они вошли в её воды, он переплел свои прекрасные, музыкальные пальцы с его, повёл за собой по мягкому песку, дальше от берега. Волны её заколыхались, обнимая своё чадо, приветствуя его, страшные по своей силе, но не сравнимые с мощью бессмертной души. – Здравствуй, владычица, – говорил он всё с тем же почтением, ни на миг не утратив, и голос его по-прежнему был сладок, – я ухожу в странствие к дальним берегам, к холодным, суровым людям. Нести в их сердца свет, музыку моего и их народов. Твою силу, нашу радость и счастье. – А справишься ли ты, дорогой мой? Шура обернулся к своему мальчишке, в глазах которого горели лазурные волны южных морей, и улыбка осветила его нежное лицо. – Я обрёл силу, владычица, и теперь мне подвластны любые испытания, что ждут на Большой Земле, – нимф, окутанный тёплым ночным ветром, прижался совсем близко к замеревшему мальчику. У кромки воды, далеко над гладью горизонта, занимался волшебной красоты восход, точно нарисованный акварелью, – обрёл любовь. Он отныне мой дом – куда Левушка, туда и я. Да, она была спокойна теперь, она видела, что сын её способен на всё и не подвластен никаким невзгодам, только своей любви. – Так береги же его, сын, и пусть бережёт он тебя, твоё драгоценное сердце. Я приду, дождём окроплю твой дом и узнаю, счастлив ли ты, и если да, то пусть станет вечность пристанищем вашей любви. Он поклонился ей в пояс, намокли кончики золотых длинных локонов. Склонился и Левушка, с ужасом и благоговением сжимая холодную ладонь, согревая её солнечным теплом своей жизни. – Спасибо тебе, мама. Когда, выйдя на берег, они остановились, ласкающая кромка волн коснулась пузырьками пены их обнажённых ступней, земной мальчик мягко отодвинул лёгкие пряди со светлого лица нимфа и спросил: – Что она сказала? Шура улыбнулся так, что померкли в рассветном небе все звёзды, даже самые яркие. – Она верит в нас. По мокром соленому песку бежали двое – Левчик догонял звонко смеявшегося нимфа, тянул к нему руки, касался ускользающих, как мороки, рук и волос, прижимал к себе, баюкал в объятиях и тянул в танцы. Горящее огнём солнце выныривало из океана, неохотно разрезало острым краем чарующую ночь, освещало для всех миров единение душ, созданных по образам страшным, могучим и величавым. Бесконечный розовый австралийский небосвод поперёк пересекал белый журавлиный клин.