Нефритовая заколка

Хэ Сюань проводит костлявыми пальцами по запылившимся урнам: глаза прикрыты, а обескровленные губы шевелятся. Он беззвучно шепчет что-то одному ему известное: не перестает даже тогда, когда черная вода обрушивается буйной волной на старое, едва выдерживающее натиск, окно — лишь хмурится и цепляется крепче за последнюю в ряду урну. С каждым движением губ черная вода лишь сильнее бьется о хлипкие стены поместья, и кажется — вот-вот, громкий в гробовой тишине треск, а за ним — сносятся стены, а холодная вода рушит комнату, унося с собой единственное, что дорого Хэ Сюаню. Но тот и вовсе не думает о поместье — как будто оно когда-либо представляло ценность для него. Он в последний раз касается урн, словно тепля последнюю надежду ощутить хотя бы фантомное прикосновение теплых — живых — рук его близких, и отходит. Шаг назад — вода за хлипким окном успокаивается, и уползает влажными следами по песку. Теперь вместо пенных волн видно черное небо — бескрайнее и не обремененное звездами. — Простите. — Хэ Сюань упрямо смотрит на урны, словно все еще ожидая ответа спустя бесконечно тянущиеся века. Ответа нет. Он вслушивается в тишину после каждого откровения, произнесенного в этой комнате, спрятанной ото всех шныряющих здесь тварей, но слышит лишь скрип половиц от хромых шагов, щелкание челюстей костяных рыб и прилив волн — те каждый раз выходят из берегов от волнения Хэ Сюаня. Страшно говорить что-либо перед мертвыми близкими: из раза в раз он просит прощения перед ними, но продолжает чувствовать вину — от нее хочется спрятаться на дно и впасть в спячку, чтобы не терпеть внезапное жжение на сердце. — Простите. — Он произносит еще раз — вновь ничего не слышит. Хэ Сюань старается думать о том, что они сказали бы: так повелось еще со смертной жизни, и то брало свое начало в его всепоглощающей любви к ним — к отцу и матери, сестре и невесте. Они были его путеводной звездой, они остаются ею сейчас — даже тогда, когда не могут произнести ни слова. Вместо этого Хэ Сюань представляет, что бы они могли сказать на его страдания — этого достаточно, чтобы поддерживать в себе огонек жизни, что хранится в нем под колпаком смерти. Конечно, они не были бы довольны им: родители бы попросили его прислушаться к сердцу и перестать мстить, ведь их сын — их милый сын с добрым любящим сердцем — не должен опускаться до такого; сестра бросилась бы ему на шею, крепко обняла его тощие плечи и попросила бы, шепча на ухо — «перестань себя мучить»; Мяо-эр взяла бы за руки и коротко произнесла перед мягким поцелуем: «Ничего страшного. Мы уже отомщены». Конечно, им бы понравился Ши Цинсюань, и от этой простой мысли темнеет перед глазами, а вина, и без того зудящая внутри, образовывает зияющую пустоту в мертвом теле. Им бы понравилась его беззаботная, местами наивная, но упертая натура, понравился бы заразительный смех и его лишенная всякого умысла забота: стоит Хэ Сюаню прикрыть глаза, как легко представляет свою мать — ее лицо напрочь стерто из памяти, — которая гладит Ши Цинсюаня по пухлой щеке и напоследок легко щипает ее. Им бы понравилось все то, что Хэ Сюаню нравится в нем. Им бы понравилось, что Хэ Сюань смог найти причину быть счастливым. Но как он может быть счастлив, зная, что смерть его близких не случайна? В их безграничной вере в него есть изъян, который проходится трещиной по идеальной картине всепрощения: воображаемо живые близкие упускают, что он мертв, а значит мертво и его доброе любящее сердце. Хэ Сюань делает еще шаг назад и отдает поклон в уважении к усопшим: — Путеводный свет отныне, увы, померк передо мной. — Строчки проплывают в памяти как корабль по черной воде, еще не знающий своей печальной участи. Но он будто бы возникает вновь, когда по коже рук пробегается легкий ветерок: Хэ Сюань останавливается посреди аллеи, ведущей к его скромному дворцу небожителя, и хмурится в предчувствии пары следующих секунд. Он не успевает моргнуть, как перед ним возникает Ши Цинсюань — прикрывает половину лица резным веером, но по глазам легко прочесть его привычную радостную улыбку. Хэ Сюань все также хмурится — чувствует раздражение на кончиках пальцев, — и, обходя Ши Цинсюаня, продолжает идти по аллее. Старается не прислушиваться к семенящим шагам позади себя: — Мин-сюн! — Он не оборачивается. — Мин-сюн, стой же! — Ши Цинсюаню удается его остановить: оббегает Хэ Сюаня и встает перед ним, уперев руки в боки — недвижимый как гора. Хэ Сюань заглядывает в лицо напротив, все также хмурясь: хочется прищуриться от его ясного взгляда, сверкающего драгоценными камнями в лучах солнца, хочется отогнать от себя и нагрубить вслед, оставив Ши Цинсюаня, глядящего на него так преданно и сочувствующе, стоять в одиночестве среди аллеи и разглядывать свой веер. Хочется сделать так, чтобы он перестал улыбаться при каждом взгляде Хэ Сюаня — тот устал теряться в жестах Ши Цинсюаня. Но он продолжает стоять. — В мире смертных что-то пошло не так? Я волновался за тебя. Тебе стоило взять меня, и я бы… Хэ Сюань перебивает: — Перестань волноваться за меня. — Ши Цинсюань растерянно смотрит на него с открытым ртом, но, словно опомнившись, прикрывает лицо веером и слабо машет — Хэ Сюань все равно замечает, как мелко подрагивают его руки от волнения. — Ты мой друг, Мин-сюн. — Хэ Сюань покачивает головой — Ши Цинсюань уже не замечает этого: прикрыл глаза словно в смущении от произнесенных им самим слов. Хэ Сюань просто знает: то, что оба построили на взаимной лжи, нельзя назвать дружбой. Его тело соткано из нее: его белая, пригретая солнцем, кожа заместо обескровлено серой, его смягченные черты лица заместо заостроенных, похожих на очертания скелета, его льдистые глаза заместо сияющих бездной черных, его жилистое и пышущее жизнью тело заместо тощего, обглоданного костянными рыбами до выпирающих костей. Чужое тело рождает чуждые намерения: фантомное биение сердца, замирание притворного дыхания и до нелепости внимательные взгляды — они так противоречат истинному, исходящему из мертвого сердца, желанию быть Ши Цинсюаню врагом, что переворачивают его собранные от истинного Повелителя Земли кусочки вверх дном — это они заставляют его хотеть быть Ши Цинсюаню близким человеком. Не его это желание. Ши Цинсюань использовал бы другое слово — лукавство, — но Хэ Сюань, ложь во плоти, не поддается обману: пусть Ши Цинсюань переживает о нем — наивно и навязчиво, — пусть Ши Цинсюань игриво подмигивает из-за кромки веера и легко смеется — Хэ Сюань будет скрывать до последнего, что это отзывается в нем, — пусть Ши Цинсюань как бы вскользь пробегается пальцами по плечам Хэ Сюаня — пусть он притворяется, будто за этими маленькими, сделанными в таком юношеском смущении, жестами не виднеется тень чего-то большего, чего-то волнительного до покрасневших щек и пробегающего искорками по коже волнения, но Хэ Сюань считывает, и этого достаточно, чтобы ненавидеть себя еще больше. В этот раз — за то, что растаптывает первую влюбленность Ши Цинсюаня, оказываясь так близко, но одновременно так далеко от него. У них никогда не было шанса остаться друзьями — Небеса тому свидетели. Хэ Сюань не отвечает — как всегда, когда Ши Цинсюань использует робкие полунамеки для того, чтобы выискать малейшую надежду на взаимность. Хэ Сюань не может так поступить. Он снова обходит Ши Цинсюаня — отчетливо слышит его дрожащий вздох, — и уходит в свой дворец: плотно закрывает дверь и удаляется в покои, чтобы заснуть беспробудным сном — надеется, что на несколько дней. Но Ши Цинсюань преследует Хэ Сюаня даже в моменты одиночества — он остается по-юношески упертым баловнем судьбы, привыкшим получать все по первому мановению веера, и это заставляет Хэ Сюаня горестно вздыхать. Хэ Сюань следует в покои, на ходу развязывая пояс, но замирает рядом с массивным рабочим столом — тот уставлен дорогими безделушками, привлекшими его внимание, пожалуй, в первый раз. Подходит ближе — неосознанно перебирает пояс в ладони, то подбираясь пальцами к его концу, то ползя наверх, к самой кисточке, — и вглядывается в каждую, хотя в этом нет никакой нужды. Он соврет, сказав, что не помнит о всех до единой — конечно, Хэ Сюань помнит каждый подарок Ши Цинсюаня, как бы он ни пытался отказаться от них, как бы ни костерил в ответ и как бы укоризненно, словно надеясь — еще один такой взгляд, и Ши Цинсюань все поймет и больше не приблизится к нему, — что тот и вовсе перестанет тратиться. Но тот — все такой же упертый, — продолжал; Хэ Сюань вторил ему и также одаривал безэмоциональным, без единой искры благодарности, взглядом. Хэ Сюань выбирает из кучи безделушек маленький, помещающийся в ладошке, оберег: Ши Цинсюань принес его из мира смертных — подарок дорог Хэ Сюаню, потому что впервые за столетия заставил рассмеяться во весь голос. Порой наивность Ши Цинсюаня поражала — он и правда верил, что бесполезная вещица из мира смертных сможет помочь ему; Хэ Сюань смеялся в лицо Ши Цинсюаню, чувствуя выступившие в уголках глаз слезы, чтобы после — уже оставшись в одиночестве своих покоев, — сжать оберег в своей ладони так крепко, чтобы фальшивые линии судьбы обнимали его сеточкой. Жест глуп — Хэ Сюань жмурился, — но исходил от сердца, с искренним порывом, так и шепча: «Ты мне дорог, Мин-сюн». Хотелось бы ответить: «Ты мне также дорог, А-Сюань», — но то было бы нечестно. Признаваться в своих маленьких слабостях, заставляющих постепенно, словно приливами волн, отсупать от первоначальной цели — это было нечестно. Хэ Сюань кладет оберег обратно в кучу — почти отбрасывает, словно получив ожог, — и хватает книгу. Это сборник поэзии, подписанный изящным почерком Ши Цинсюаня — тот вернулся с ним из мира смертных и незамедлительно вручил, произнеся с широкой, до ямочки на правой щеке, улыбкой: «Мин-сюн, я помню, что ты любишь поэзию!». Тогда Хэ Сюань усмехнулся и лишь отложил сборник в сторону — пусть пылится на столе. Сейчас же держит его в руках как настоящую драгоценность — возможно, искусно выведенные иероглифы останутся единственным следом Ши Цинсюаня во всех трех измерениях. Ложится на кровать и замечает, как из гардероба выглядывает — словно в злорадстве показывает язык, — рукав темно-синего ханьфу с золотыми линиями: в полудреме Хэ Сюаню кажется, что они напоминают волны. Ши Цинсюань вручил это ханьфу в подарок, за просто так, со словами: «Мин-сюн, тебе так подойдет этот цвет»; Хэ Сюань лишь усмехнулся: наверняка, Ши Цинсюань считал это комплиментом его выбору, на деле — веселье от осознания, насколько тот неправ. Его истинному облику подходят лишь черные одежды, делающие его фигуру тенью, готовой слиться с закоулками поместья и черных, не пропускающих ни лучика света, вод. Но даже прикрыв глаза и погрузившись в привычную темноту, он видит Ши Цинсюаня, и становится страшно от того, что тот поселился на подкорке сознания — не на его севере, а в самом центре, став сердцевиной морского компаса; даже во сне Хэ Сюань чувствует, как коченеет тело и плотнее закутывается в шелковую простынь. Он следует за Ши Цинсюанем, и все кажется таким реальным, словно он и правда стоит неподалеку от него безмолвной тенью — охраняя издалека или готовясь напасть из-за спины, — и следит за взглядом его смеющихся, искрящихся искренним весельем, глаз или за помахиваниями веера, прикрывающих нежную улыбку; читает вину на его лице — такое выражение проскальзывает лишь рядом со старшим братом, и то вызывает тихую злость в мертвом сердце. Забота Ши Уду тиранична, оттого несправедлива: Хэ Сюань отчетливо понимает — то волнует его потому, что признает справедливой лишь свою жестокость и не готов свыкнуться с возможной жестокостью других. Во сне он может лишь подойти ближе, встать рядом, по правую руку — в фантомной поддержке, — и продолжить наблюдать за искренним страданием на его лице: за печальным опущенным взглядом и сложенным веером в ладони — Хэ Сюаню не нужно смотреть вниз, чтобы знать о волнительных движениях пальцев Ши Цинсюаня по вееру, — слышать вздрагивающий на начале фраз милый сердцу голос и нервные попытки оправдаться. Хэ Сюань машет рукой, прогоняя фигуры братьев, и они смазываются, испаряясь дымкой на ветру. Хэ Сюань прогуливается по темноте сновидения: кажется, если он сильнее зажмурится, то больше не встретит ни одной тени. Страшно от того, как хорошо он выучил Ши Цинсюаня: как уже наперед знает его интонацию и слова, из которых сложатся предложения, как узнает каждый жест и грациозное движение, как читает взгляды, различая каждую искорку в них. Еще страшнее от того, что он чувствует себя наполненным жизнью рядом с ним — и дело вовсе не в духовной энергии, — но вместе с тем непомерно одиноким, словно никогда не выбирался с морского дна и продолжал существовать в коматозной спячке. Через тот обрыв, созданный необходимостью мести, не продолжат мост, и никто не сможет преодолеть его — неизбежность и обреченная на вечность неразрешенность ломают что-то внутри. И эта тяжесть оседает пеплом на сердце, когда Хэ Сюань наблюдает за Ши Цинсюанем на Празднике середины осени: его лицо греется в теплом свете, а в глазах — радость от красоты поднимающихся в черную высь разноцветных фонариков; он приоткрывает рот от восхищения и цепляется ладонями за перила балкона его дворца, будто вот-вот и сорвется с места, чтобы последовать за ними. Хэ Сюань едва сдерживает улыбку — приподнятых уголков губ уже достаточно, — но так некстати повернувшийся к нему Ши Цинсюань успевает ее заметить. Он подходит к нему — Хэ Сюань не двигается, — и с широкой улыбкой несмело берет его за руку: — Не хочет ли мой… — Хэ Сюань на короткий миг перестает дышать, — …Мин-сюн отпраздновать как следует? Спустимся вниз, к смертным? — В его голосе нет тени просьбы, но даже если бы Ши Цинсюань попросил — несчастно округлил глаза и сжал бы крепче руку, — то Хэ Сюань согласился бы исполнить ее. Он кивает, не отпуская его руки — кожа мягка, и пальцы касаются ласково, — и ему кажется, что вся пропасть одиночества — лишь застелившая его ясный взгляд пелена. Он не одинок, но слаб, раз никогда и ни в чем не смел отказывать Ши Цинсюаню. Хэ Сюань потакает своей слабости снова и снова — ничтожный демон. Соглашается на ужин, зная — Ши Цинсюань будет вне себя от счастья лишь от одного безэмоционального «да» и постарается подготовиться как можно лучше. Он приходит в его дворец — уже поздний вечер, и на аллеях Небесной столицы непривычно пусто, — и, ведомый жестом ладони Ши Цинсюаня, оказывается за столом, уставленным едой — от обычной непримечательной закуски до сытных горячих блюд, от которых поднимается горячий пар. Они едят — Ши Цинсюань порывается положить еще чего-нибудь в тарелку, но, останавливаемый хмурым взглядом Хэ Сюаня, лишь придвигает блюдо ближе к нему, — и разговаривают обо всем. Ши Цинсюань передает последние сплетни Столицы, наверняка разгадав, что за отстраненностью Хэ Сюаня на самом деле скрывается скептический интерес, рассказывает о своих делах в мире смертных и очередных попойках в подвернувшихся по пути тавернах, делится планами на взаимопомощь в молитвах верующих — как бы вскользь выражает надежду, что Хэ Сюань поможет ему, но ни разу не просит, и тот, угадывая это, уже мысленно сдается. Хэ Сюань лишь коротко рассказывает о своей последней вылазке вниз, к смертным — на ходу придумывает историю о неурожайном селе, жители которого принесли последние, уже начавшие гнить, фрукты и овощи в его храм, моля о помощи. Он не может сказать о настоящей причине своего отсутствия — тогда наступило время даты, в которую он всегда проводит рядом с урнами близких, — но Ши Цинсюань, бесхитростный юноша, и вовсе не прослеживает и тени лжи и, наоборот, улыбается рассказу Хэ Сюаня. Тот надкусывает баоцзы и останавливается, не моргая смотря на его широкую, исчезающую в бокале вина, улыбку: сочный баоцзы оседает горьким вкусом на языке от мимолетного осознания — Ши Цинсюань улыбнулся бы ему также, даже если Хэ Сюань проткнул его божественное тело сотней мечей. В конце вечера Хэ Сюань отвешивает скромный поклон и сухо благодарит, прежде чем выйти. Дверь за ним тихо закрывается, и звук шагов исчезает уже через пару секунд. Он прислоняется к ней спиной и тихо выдыхает — не от волнения, но от того, насколько сумасшедшим кажется то, что он собирается сделать. Снова стучит в дверь и без приглашения заходит обратно: стоя тут, рядом с выходом, замечает в длинном коридоре спешащего к нему Ши Цинсюаня — с чуть растрепанными кудрями, словно секундой ранее он взбивал их ладонями, без верхней белой накидки, лишь в нижних бирюзовых одеждах. — Мин-сюн? — Он подходит ближе к Хэ Сюаню и с беспокойством всматривается в его бледное лицо — кожа Мин И всегда бледнеет от волнения. — Что-то случилось, Мин-Сюн? Ты сам не свой весь вечер. — Хэ Сюань вздыхает: заметил все-таки. Это одна из вещей, которая впечатляла в нем: за его ветренностью скрывалась внимательность, не уступающая шпионской Хэ Сюаня. — Я хотел бы преподнести тебе кое-что. — Ужин не стоит благодарности. Зачем ты… — Хэ Сюань качает головой и достает из широкого рукава ханьфу резную шкатулку из темного дерева, протягивая ее в ладони Ши Цинсюаня — тот принимает ее с явным волнением. Ши Цинсюань ахает, когда его пальцы подцепляют нефритовую заколку — резную, похожую на иероглиф ветра, со свисающими и звонкими от соприкосновения друг с другом круглыми камушками. Он смотрит на милую вещицу в своей ладони неверящим взглядом — конечно, Хэ Сюань знал, что тому понравится его подарок — так получалось, что всегда был рядом, когда тот выбирал себе украшения. Лишь безмолвно наблюдает за искренней радостью Ши Цинсюаня, но самому становится холодно до кончиков пальцев, потому что знает — внутри его прах. Он вынужден так поступить из-за самого себя: вскоре он отомстит, но облегчения — с трудом признается себе, — это не принесет; после мести Ши Цинсюань останется в мире смертных, а Хэ Сюань, мечтающий о смерти, будет обречен на безвременное существование на земле из-за привязанности к нему — одно существование лишившегося божественности А-Сюаня будет держать его крепко стоящим на земле. Конечно, Ши Цинсюань сохранит заколку, но Хэ Сюань лишь смеет надеяться, что тот — от голода и бедности — продаст ее, и след праха Хэ Сюаня затеряется где-то в мире, который с легкостью сломает искусную безделушку. Облегчение рано или поздно придет к нему. Ши Цинсюань, с надеждой заглядывая в глаза напротив, берет Хэ Сюаня за руку. — Ты такой холодный. Не волнуйся, Мин-Сюн! — Он нервно посмеивается — его кудри легко подпрыгивают вверх-вниз из-за слегка трясущейся головы — Хэ Сюань сжимает свободную ладонь, чтобы не начать нанизывать пряди на палец. — Мне очень понравился твой подарок. — Хэ Сюань верит: на следующий день замечает заколку в волосах Ши Цинсюаня и все же не сдерживается и касается ее — пальцы скользят по волнам его кудрей. Тогда он вспоминает: — Моря пучина бездонна, только намного глубже бездна тоски разлук. Хэ Сюань также поправляет съехавшую на лоб прядь Ши Цинсюаня: тот лежит на его тощих коленях в легкой полудреме, пока Хэ Сюань сидит, опираясь спиной на березу, и смотрит за широко раскинувшейся рекой. Кажется, если он прикроет глаза и попытается уснуть, держа в своих руках Ши Цинсюаня, то увидит Мяо-эр: они часто сбегали из деревни к реке и прятались ото всех, чтобы выудить немного времени для них двоих. Впрочем, Хэ Сюань не помнит ее лица и фигуры, не помнит ее голоса и привычных слов — она осталась далеким образом, который следует за ним тенью. Хэ Сюань открывает глаза — борется с сонливостью, нагоняющей его из-за теплого весеннего ветра, — и видит лицо Ши Цинсюаня: его юношескую мягкость и изящность, мягкий пушок на слегка округлых щеках и длинные ресницы прикрытых глаз — сплошное очарование. Иногда в тишине звучит перелив камней нефритовой заколки, и Хэ Сюань сглатывает, позволяя себе коснуться его щеки ладонью. Мысленно просит кого-то.: — Пусть чаще нам снятся жемчужные горы . — вслед за этим делая засечку в голове о том, что следует убрать подаренный ему Ши Цинсюанем сборник поэзии куда подальше — возможно, спрятать в темном углу гардеробной. Хэ Сюань закрывает глаза, подставляя лицо теплому ветру, и в кромешной темноте видит четыре урны, а рядом с ними — сломанный веер с иероглифом ветра.