Сладость или гадость?

      Поза, в которой застыл Андрей, сама по себе уже была на грани приличия. А ситуация и вовсе на грани сюра. Когда Миха попросил Андрея сделать макияж ему на Хэллоуин, тот поначалу даже не поверил. Подумал, что над ним прикалываются. А когда Миша сказал, что собирается не куда-нибудь, а на сомнительную общажную дискотеку, Андрей и вовсе чуть не выпал. А в итоге и сам решил пойти, не отправлять же Миху одного. В конце концов подтянулся и Шурка Балунов, так что теперь они собирались покорять танцпол пьяной могучей кучкой.        Миша сидел на стуле, чуть разведя ноги в стороны так, чтобы в аккурат между ними легла коленка Андрея. И это ещё можно было бы как-то оправдать и вынести без знакомого покалывания в области сердца, если бы правая рука Михи, как будто случайно, не легла на ногу Андрея, совсем немного не доставая до задницы. «Ну ради бога, Мих, — думал Андрей, — доиграешься ведь когда-нибудь». Но беда была в том, что до ужаса тактильный Миха и в этом жесте, и в этой позе не видел ничего такого. Он попросил друга его накрасить, ну друг и красит, в чём проблема-то? А для Андрея вот проблема. Для него всё это вот уже год как одна большая проблема.       Миху приходилось одной рукой придерживать за плечо, чтобы не елозил и не мешал свою работу делать. А то ведь смажется стрелка и всё — прощай красивый макияж. А Андрей ещё и виноватым остается.       — Посмотри наверх. Мих, ну не моргай, мне сложно же так.       Проклятая нижняя стрелка всегда была для Андрея задачкой со звёздочкой. Он себе-то её не всегда мог ровно нарисовать, что уж говорить о других. Андрей Князев в принципе не считал себя крутым визажистом, но «тыж художник» прицепилось к нему ещё на первом курсе так намертво, что отвязываться от желающих использовать его навык приходилось чуть ли не с боем.       С Михой правда биться не хотелось. Он почти никогда не злоупотреблял добротой Андрея. Так что, когда горе-сосед как-то неловко попросил сделать ему макияж на Хэллоуин, Андрей никак не мог пойти в отказ. За практически полтора года этого странного соседства Андрей в принципе ни разу ни в чём не отказал Михе. Он даже придумал строчку для будущего похабного стишка: «Будь как дома, путник, я ни в чём не откажу». А Миха и правда был в их с Шуркой комнате как дома, прямо с того дня, как ввалился сюда с сумками как гром среди ясного неба. Вот только похабные стишки про Мишу писать не хотелось. О нём бы что-то мрачное. Красиво-мрачное, эстетичное. Андрей мысленно поздравил себя с днём романтизации всякой хуйни и с тем, что первая нижняя стрелка получилась, и перешёл на второй глаз.       — Слыш, Андрюх, а ты можешь мне, эт самое, линзу надеть? Я видел, ты носишь. Я сам себе зассу пальцем в глаз лезть. Поможешь, а?       — То есть сам себе пальцем в глаз лезть ты зассышь, а кому-то другому дать не зассышь? — недоверчиво прищурился Князев.       — Ну так я же не просто кому-то другому, а тебе, ё-моё. У тебя рука твёрдая. Ты так уверено это делаешь. Помоги, а? Я сам ну точно не смогу…       У Андрея что-то приятно-больно защемило в груди, после того как Миша выдал свою мало связную тираду про то, что Андрею он и глаз свой готов доверить. Да, это именно так и называлось. Но Миша мысли формулировал с переменным успехом. Благо Андрей всегда понимал с полуслова.       — Ну ты бы ещё позже попросил, Мих. Я уже почти с подводкой закончил, а линзы надо до макияжа надевать.       — Чё правда, что ли? — спросил Миша, искренне удивляясь.       — Правда, — устало вздохнул Андрей, то ли злясь, то ли умиляясь почти детской наивностью товарища.       — И чё, теперь совсем никак? Смывать получается придётся?       — Я тебе смою. Битый час тут над тобой стою. Уебу за своё творение.       — Это чё, я что ли твоё творение?       Миха вцепился взглядом в Андрея и выдал свою улыбку просто невозможную, от которой у Андрея приход начинался лучше, чем от травки. В чём-то он был даже прав. Это ведь над ним одним Андрей колдовал так усердно. Кого другого он бы выпроводил через пятнадцать минут сделав смоки-айс на тяп-ляп, а может и вообще бы не взялся. Но Михе надо было сделать идеальный образ. С таким исходником проходную работу делать было бы просто кощунственно. Андрей, как художник, никогда бы себе такого не позволил. Так что да, это именно Миха был его творением, а не какой-то самый обычный (нет) Хэллоуинский макияж.       Когда Миха впервые появился на его пороге, Андрей поначалу возмутился. Он, чтобы заселиться в двушку с приличным ремонтом, всё лето комендантше глазки строил и её подружкам портреты рисовал. А тут, в середине сентября Шурка Балунов, его в принципе терпимый сосед, вдруг заявился с каким-то чудом-юдом и слезно попросил Андрея комменде их контору не палить. Порешили на том, что Миха будет ночевать на месте Шуры, в дни, когда тот оставался у своего парня. Потом наедине Шура рассказал Андрею, что Миха — его лучший друг и у него какие-то проблемы с отцом, да настолько серьёзные, что он скорее бы на улице ночевал, чем домой возвращался. Он бедняга вечно по друзьям кантовался, и Шура не мог остаться в стороне.       Миша был тихим и жить не мешал, а его сложная жизненная ситуация не могла не подкупить Андрея, так что он довольно быстро перестал ворчать на нового постояльца. Общество Миши ему нравилось с каждым днём всё больше, да и сам гость, казалось, прикипел к Андрею. Они пили вместе пиво, играли на гитаре, курили одну сигарету на двоих. А когда Миши не было, и на его место заселялся Шура, Андрей начинал откровенно тосковать.       «Что пригорюнился, Княже? — спросил как-то Балунов, бессовестно коверкая его фамилию, как он любил. — Вернётся твой Гаврила. Куда он теперь от тебя денется? Вечно от него только одно и слышно, Андрей да Андрей, как будто других имён в мире нет. Когда вы уже, наконец, нормально попиздите? Чё как маленькие, чай не совок, или я один тут инструктор из НАТО?».       Нормально они, конечно, не попиздели. Шуркиным байкам Андрей не поверил. Князев всегда касательно Горшенёва мыслил трезво: шансов у него объективно не было. Миха шарахался от геев, которых на их творческой специальности было дофига и больше, как от прокажённых. Сохраняя конечно рамки приличия, но по нему было видно. Как Балунов всё ещё не скатился в такую же немилость, Андрей, хоть убей, не понимал. Себе судьбы очередного «пидораса» Князев не желал. Оставалось только издалека пускать слюни и довольствоваться тем, что имел. Аргументы Шуры Андрей посчитал недостаточно вескими, чтобы всем рисковать и идти ва-банк. Лучше Миха-друг в руках, чем Миха-любовник в руках у кого-нибудь другого.       Так и жили. Андрей в мечтах, а Миха у него в комнате. Миха болтал ногой, а Андрей о вурдалаках. Миха играл на гитаре, а Андрей на собственных нервах. Андрей сидел на своей кровати, а Миха лежал на его коленях. Миха улыбался, а Андрей таял. Так пролетел первый курс реставрационного института. Пролетел как один день. Как один очень длинный и по-настоящему хороший день.       — Я могу попробовать надеть линзу, — согласился Андрей.— Но ничего не обещаю. Может подводка в глаз попасть и, если залезет под линзу, придётся делать заново.       — Понял. Прости, Андрюх, не подумал, я тупой, — тихо отозвался Горшенёв, почесав затылок.       — Ты не тупой, Миш, — грустно вздохнул Андрей. Забота и щемящая нежность в голосе выдавали Князева против воли. Это бесконечное Мишино самобичевание его когда-нибудь доконает. — Не знал просто, да и откуда ты мог знать. Давно тебе линзы то прописали? Зрение чтоль упало?       — Да не, у меня линза одна, красивая, купил ё-моё, для сценического образа.       — Ну и на какую сцену ты собрался, Мих? — совершенно серьёзно спросил Андрей. Нет, Миха и правда был создан для сцены. Настолько невероятный человек просто обязан был в итоге стать кем-то великим. Но делить Мишу с огромным залом… Да вот ещё! Не считал себя Андрей собственником, но Мишу хотелось от всех спрятать и вообще всего целиком забрать себе. Но хотеть не вредно, вредно не хотеть.       — Да на любую, ё-моё. Рок-звездой хочу быть, ты только не смейся.       Смеяться Андрей вовсе не собирался. Но порыв срифмовать звезду и пизду он всё-таки усилием воли подавил. Вдруг Миша обидится. А обижать его ох как не хотелось.       — А ты кем вообще нарядился на Хэллоуин? — спросил Андрей, желая поскорее сменить тему.       — Горшком, — ответил Миха.       — Кем-кем? — Андрей сощурил глаза, не в силах сдержать хрюканья.       — Да псевдоним у меня такой сценический будет. Горшок, типа от фамилии моей — Горшенёв. Это мы с Шуркой придумали. А он Балу будет, ну тоже как по фамилии.       — А, ну так-то прикольно, да. А линза тут причём?       — Декоративная она, я в ней на вурдалака буду похож, ты, Княже, упадёшь от зависти.       «Упаду, — подумал Андрей, — только не от зависти». Из уст Михи коверканье его фамилии Андрея совсем не раздражало. Ему даже показалось это очень красивым, захотелось снова услышать это протяжное «Княже», возможно чуть в более интимных обстоятельствах.       Хотя что может быть интимнее, чем лезть к другому человеку в глаз. Андрей навис над другом с линзой в руках, аккуратно придерживая оба века, чтобы Миша рефлекторно не моргнул. Тот дышал тяжело еле выдерживая давление. Андрей тоже еле выдерживал, но должен был держаться за двоих. Миха ему самое ценное доверил. Что-то ему подсказывало, что линзу свою он бы даже Шурке не дал. Андрей максимально бережно приложил выпуклый круг к глазу Михи и на секунду завис, встретившись с ним взглядом так близко-близко. Миха смотрел на него, изучая, и вдруг одной рукой дотронулся до щеки Андрея, нежно, почти невесомо, не сводя с него бездонных карих глаз. Столько всего было в этих глазах, столько понимания, глубины и ума, что Андрей с этого самого ума почти сошёл, просто глядя в эти омуты.       — Мих, можно я?..       Андрей прошептал свой вопрос одними губами. Как-то бездарно полетели в тартарары бесконечные месяцы торга с собой о том, что делать этого не стоит. Он не только ничего не получит, но ещё и проебёт всё, что имеет. Но этот взгляд Михи и его горячее прикосновение отменили весь самоконтроль. Миша как-то шумно вздохнул и облизал пересохшие губы, кажется не в силах ни на что решиться. Он вновь впился взглядом в Андрея, когда за спиной прозвучало громкое:       — Привет, братва, ну чё, кто кем нарядился?       Андрей отшатнулся от Михи как от огня. Тот, матерясь, быстро поднялся со стула и уставился в зеркало, чтобы поправить мейк. Шура стоял на пороге их (да так-то уже чёрт знает чьей) комнаты в вульгарном костюме Фредди Крюгера и смотрел на Миху с Андреем до того понимающими глазами, что у Андрея чесались руки под каждым из этих глаз отставить красивый такой фингал. Но, будучи приличным человеком, он сдержался.       — Я Дракулой буду, — недовольно буркнул Андрей.       — А я Горшком, — сказал Миха тоже каким-то изменившимся голосом.       — Собой что ли? — хмыкнул Шурка, — Ну, так-то ты у нас реально та ещё хтонь. Погнали что ли? Там сейчас без нас всё выпьют.       — А что, халявное бухло имеется? — Андрей вмиг повеселел. Это всё точно надо залить, так что горячительное придётся как нельзя кстати. Вот сейчас если они с Михой нажрутся, то точно забудут потом этот неловкий момент. Или сделают вид, что забыли. В любом случае Андрей не выйдет настолько в минус, насколько боялся.       — Пока ещё есть, — ответил Шура. — Кто-то очень щедрый вина закупил на всю общагу, но там уже половины бутылок нет, поэтому шевелите жопами, если не хотите трезвыми остаться.       Андрей быстро запрыгнул в своей костюм графа Дракулы и, кое-как нацепив бутафорские клыки, потопал в сторону халявного алкоголя.

***

      В полуподвальное помещение, где проводилась дискотека, ребята спускались в неловкой тишине. Шура, кажется, понял, что прервал что-то важное и, наверное, теперь корил себя за то, что вошёл слишком рано, как в каком-то анекдоте. Хорошо, что Миху, как любовника, не пришлось прятать в шкафу от ревнивого мужа. От слова «Миха» и слова «любовник» в одном предложении у Андрея засосало под ложечкой. Как бы ему хотелось воплотить эту тему в жизнь! Он был бы самым классным галантным кавалером: стихи бы там писал, поэт же, хули, нарисовал бы Михин портрет, да хоть сто портретов, и ни в коем случае не торопил бы события. Для начала Миху хотелось хотя бы просто поцеловать. Зарыться пальцами в его волосы, гладить подушечками пальцев его впалые щёки, засасывать то верхнюю губу, то нижнюю, крепко, но нежно прижимать к себе. Андрей всё бы сделал как надо, лучше кого угодно, только бы было можно! Но ведь нельзя…       Миха по пути по-хозяйски закинул руку на плечо Андрея, как будто там было её самое естественное место. Ну что сделаешь, если у Миши руки такие длинные, и их вечно девать некуда. Андрей всегда готов протянуть руку, ногу, или в данном случае плечо помощи. Пускай Миха закидывает свои руки лучше на него, чем на кого угодно другого.       Музыка с каждым шагом становилась всё громче. Играла какая-то голимая попса, которая не особо нравилась даже Андрею, а Миху и вовсе выводила из себя. Он тут же начал свою излюбленную тему, поясняя Андрюхе и Шуре за панк-рок, хотя им-то как раз ничего не надо было пояснять. Но Андрей был благодарен уже и за это. Надо было как-то сгладить тот самый момент.       Князев засмотрелся на огромный неоновый диско шар. Тот переливался розово-фиолетовым и был, наверное, слишком вульгарным. Но Андрею, как ни странно, нравилось. Хотя он ведь был в костюме Графа Дракулы, как и добрая половина студентов! Не ему цепляться к вульгарности. Пялясь на окружающую обстановку, Андрей даже не заметил, как Шура с Михой куда-то подевались. Он понял всё уже постфактум, когда «малиновая лада» вдруг резко сменилась хитами My Chemical Romance. И точно, Шурка, сиявший, как блин масляный, уже вовсю махал Андрею с диджейского места. Вот только Михи рядом с ним не было.       Андрей как-то тревожно оглядел зал. Ему не хотелось терять Миху из виду — мало ли чего отчебучит. Присматривать за непутёвым соседом уже вошло у Андрея в привычку, по крайней мере пока они были рядом. Терять Миху в этой вакханалии потных полупьяных тел было сродни катастрофы. Рядом с ним Князев мог видеть только одно тело — своё собственное, все остальные пусть отойдут на пионерское расстояние. Андрей шарил глазами, как детектив на месте преступления, желающий за что-нибудь зацепиться и приметить себе хотя бы парочку улик. Только преступление здесь совершалось необычного характера. Горшенёв совершал преступление против Андреевой кукухи. Нельзя быть таким красивым. Но Мише всегда и всё льзя, даже забавно отчего Андрей так наивно надеялся поймать молнию.       Андрей лениво походил по импровизированному залу из стороны в сторону и даже умудрился урвать последнюю бутылку вина. Он посигналил добычей Шурке, который похоже полностью оккупировал диджейский пульт, и вдруг увидел, что Балунов кивает куда-то Андрею за спину. Князев обернулся. В первую секунду у него даже перехватило дыхание. Картина, которая ему предстала подходила только под одно определение. Перед ним было само искусство.       Демонический Миха со своими, будь они неладны, иголками на голове, державшимися на соплях и лаке для волос, танцевал нечто плавное, красивое, в каком-то смысле даже развратное, если смотреть правильно, а его невыносимо прекрасное тело переливалось в неоново-фиолетовом свете. Блики от диско-шара играли на Михиной бледной коже, как на каком-нибудь музыкальном инструменте. Андрей как-то сразу подумал о гитаре. Он бы на такой сыграл. О, он ещё как сыграл бы! С этой полуприличной мыслью он сделал жадный глоток вина, не закрывая глаза, чтобы не спугнуть наваждение. Он неотрывно следил за каждым Михиным движением. «Дайся мне, Мих, — думал он. — Ты будешь моей музой, а я твоим художником. Стань моей гитарой, и я сыграю так, чтобы ты забыл, как дышать и просил, нет, умолял не останавливаться. Стань моей гитарой, мы будем делать панк-рок».       Андрей был словно уже пьяный. Танцы перестали его интересовать. Он просто стоял и бухал, наблюдая за шоу. Князеву не было обидно, что Миха его не замечал. Миха не замечал вообще никого. Он пребывал словно в прострации, как будто в тонком мире, отдаваясь танцу полностью. И от того, как он кайфовал, он делался ещё более красивым. Андрея привлекала в нём даже не внешность, и даже не талант, хотя и то и другое было у Михи на высшем уровне, а именно эта страсть, с которой он отдавался любому делу. И Андрею безумно хотелось утащить себе хотя бы частичку этой увлеченности. Чтобы когда-нибудь Миша точно также отдался ему…       И без того томная английская песня сменилась на медленную, какую-то полупопсовую с уже русским, родным вокалом. Для беснующихся тел это словно бы послужило знаком. Они начали быстро разбиваться по парам и покачиваться на месте в обнимку. Словами не описать красоты Что я видел сегодня во дворе дома Так смысл же мне говорить От того ей не тебе стать более знакомой       Андрей глазел на Миху и вслушивался в текст. Таким он ему показался знакомым, словно кто-то ему в голову залез и выразил словами всё то, что он чувствовал к Мише. Я любовь эту буду теплить и вынашивать так Чтоб она разрослась во мне деревом Чтобы кончики пальцев стали ею окрашены И чтобы ее во мне немерено, немерено       Андрей меланхолично усмехнулся, вдруг подумав о том, что Мише песня, наверное, не нравится. «Фу, Андрюх, попса голимая», — прозвучал голос в его голове. Но Миша всё равно танцевал. Медленно, плавно, встраиваясь в ритм, становясь частью музыки. Ему не нужна была пара, чтобы тупо стоять и обниматься. Ему нужна была только музыка и ничего больше. А Андрею нужно было только искусство. И оно было прямо перед ним.       И тут искусство вдруг открыло глаза и уставилось на Андрея своими карими омутами. «Миха, блять», — подумал Андрей, подавившись вином. Миша же как будто не удивился тому, что Андрей на него смотрит. Словно это было самое естественное развитие событий. Как будто это новая норма, которую остаётся только принять.       Андрей не сразу заметил, что Миша, медленно и также в ритм музыки, словно сомнамбула, двинулся в его сторону. Князев стоял на месте, как будто пригвождённый к полу, когда Миша, мягко забрал у него бутылку и, сделав глоток, поставил на пол.       — Чё, никто не приглашает, Княже? — хрипловато спросил Горшенёв.       — Куда не приглашает? — не понял Андрей.       — На медляк не приглашает, дурачина.       — А это. Да я отшил всех, — соврал Андрей.       — Того самого что ли ждёшь?       — Жду.       Андрей шумно сглотнул.       — Зря жду? — спросил он с какой-то спокойной безнадёжностью.       Миша пожал плечами.       — Ты может это, ну пока его ждёшь, со мной потанцуешь?       — Это можно.       Миша, казалось, только и ждал этой отмашки. Он с силой притянул к себе Андрея сжав руки где-то на его талии и прижавшись всем телом. Андрей, за неимением альтернатив, обнял его за шею. «Как с девчонкой», — подумал было он, а потом вдруг мысленно послал всё нахуй. Не похуй ли, что как с девчонкой? Как будто это что-то плохое, ей богу! Где написано, что он должен танцевать только так и никак по-другому? Где написано, что он должен жить только так?.. Это только Мише, может быть, вечно что-то где-то написано. А Андрею нет. Ему похуй, он панк. Пусть даже на самом деле он ни разу не панк.       — Слыш, Андрюх, тут тема одна есть, — подал голос Миха.       Князев не смог сдержать истерический смешок. Знаем мы эти темы. Ещё ни одна Михина тема спокойно не заканчивалась.       — Да ты погоди ржать, не сказал же ещё ниче.       — Ну говори давай, что там у тебя.       А может и ну его, это спокойствие? Андрей улыбнулся как-то блаженно, уже чуя, что согласится с любой Михиной темой. Не бросать же одного этого бедового.       — Мы с Балу группу хотим собрать. Панк-рок делать, понимаешь, да? Он на гитаре играет, а я петь буду. Ну и парень его на барабанах.       Андрей усмехнулся от того, как спокойно Миха говорил об ориентации друга, словно не кривился весь год и не выплёвывал унизительное «пидор» при каждом удобном случае.       — Чего ты ржёшь опять? У нас уже и музыка есть! Только текстов не хватает, понимаешь? А ты же стихи пишешь. Давай к нам, а, Андрюш? У нас уже и псевдонимы есть и образы сценические.       — Ну твой образ я уже увидел.       Андрей увидел даже больше, чем надеялся. Ни на что не похожие иголки на голове, макияж смоки, и эта линза, будь она неладна. Идея делать панк-рок вдруг легла невероятно органично на Андреев полупьяный мозг. Особенно после того, как он представил, что будет надевать Михе эту несчастную линзу перед каждым концертом, а тот будет точно также собственнически класть руку ему на ногу.       — Ага, — согласился Миха, — У меня псевдоним — Горшок, Шурка у нас Балу, его парень — Поручик, а ты можешь быть Князем, ну типа как от фамилии.       — Да понял я, что от фамилии. Не дурак.       — Ну и че ты смеёшься тогда я никак не пойму? — взбрыкнул Миха. — Не хочешь с нами так и скажи, ё-моё!       — Да я хочу, Мих. Не поэтому смеюсь.       — А чего тогда?       — Да над тем, как ты легко про нашего Шурку и этого Поручика говоришь. Ты же кривился, как ненормальный от всего такого. Я даже сам боялся говорить тебе, что я би, думал побьешь меня нахрен в тёмной подворотне.       — Андрюш, — вдруг как-то печально и тихо сказал Миша, — ну ты что, я бы тебя никогда… Только если за тебя.       — Тогда я совсем уже ничего не понимаю.       Песня закончилась. Музыка заиграла с новой силой. Медляк и без того играл чересчур долго. И только теперь до Андрея вдруг дошло, что текст песни повторялся подозрительно много раз. Похоже, что Шура специально незаметно перематывал песню.       С возвращением динамичной музыки Миха вдруг тоже словно сорвался с цепи. Он крепко, почти что больно, схватил Андрея за запястье и потащил куда-то вверх по лестнице подальше от вечеринки. Князев не успел понять, что происходит и просто следовал за Михой, положившись на его мысли. Так, даже не пытаясь контролировать ситуацию, он оказался прижатым к стене с ладонями Михи по бокам от головы.       — Я раньше геев не любил, потому что думал, что они все попсовые понторезы, понимаешь, — начал как-то ломано объясняться Миха. — Я думал, что там нет чувств и быть не может, что это всё ради хайпа. Я думал они все павлины размалёваные, которые сосут режиссёрам и продюсерам за место под солнцем. А ещё у меня отец старых взглядов и он… он побил бы меня, узнай он что я, что я…       Миша протёр лицо рукой, как будто бы плакал, хотя глаза у него были сухими.       — Что ты что, Миш? Что ты что?.. — еле слышно прошептал Андрей, словно боясь разрушить что-то очень хрупкое.       — Что я один из этих походу.       Миша вдруг смело посмотрел Андрею в глаза, без намёка на слёзы или стыд.       — И перед Шуркой мне было так неудобно. Ну, что я говорил такие вещи. А ведь он мой лучший друг. И Поручик этот — отличный парень. Не заслужили они такое слушать, ё-моё. Я уже десять раз извинился, а всё равно как-то на душе погано.       — Он тебя уже давно простил, Миш. Это ж Шурка, он отходчивый, да и понимает, что ты сначала делаешь, потом думаешь.       — Ты прав. Я сначала делаю, а потом думаю. И хуйня потом из-за этого выходит. А мне так страшно хуйню сделать, Андрюх. Поэтому я хотел сначала подумать. И я вот уже хрен знает сколько думаю, да так ничего и не придумал. Я так боюсь всё испортить, Дюх…       Миша всё смотрел и смотрел своими невозможными глазами. Душу этот взгляд прожигал словно насквозь. Андрей без лишних объяснений понял, что «всё испортить» он боялся именно у них двоих. И ждал от Андрея, наверное, какого-то шага. Одобрения что ли. Или разрешения. Подтверждения, что ничего ты не испортишь, Мих, я сам так давно этого хочу. Я сам так давно тебя хочу.       — Я пойду в вашу группу, — сказал Андрей, хитро щурясь, — буду писать вам тексты, какие захочешь и сколько пожелаешь. Но с условием.       — С каким условием, Андрюш? С каким условием?       Миха нетерпеливо впился в Андрея взглядом, сжав его лицо в ладонях. Он стоял теперь почти вплотную, так, что ещё немного, и своим весом нахрен придавит.       — Я буду петь на сцене вместе с тобой. Всегда вместе, Миш, понял?       — Понял. Согласен.       — Это ещё не всё.       — Что ещё, Дюш? Я всё сделаю, ты только скажи.       — Ты прямо сейчас меня поцелуешь.       Андрей успел договорить только каким-то чудом. Губы Михи тут же с готовностью накрыли его. Тёплое тело, приятно пахнущее одеколоном и табаком вжалось в Андрея чуть ли не каждой клеточкой. Андрей чувствовал, как приятное тепло разливается внутри, словно ещё одна бутылка вина. Он стоял там, на пожарной лестнице в общаге, прижатый к какой-то пыльной стене, и чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. А откуда-то издалека доносилась тяжёлая музыка, которая ещё больше ускоряла и без того учащённый пульс.