***
Этот короткий разговор не выходит из мыслей весь день. Федор уже, кажется, выучил его наизусть — до того часто прокручивал свои и чужие реплики в голове. Стоит закрыть глаза, и он видит взгляд разноцветных глаз, которые будто что-то ищут в нем. За окном уже поздний вечер — темно-синее небо подернуто легкой дымкой. Можно услышать, как дует ветер, увидеть желтое пятнышко мутного лунного диска, если хорошо приглядеться. В такую спокойную погоду ему всегда было тяжело заснуть. У него и так бессонница, но о ней никто не знает — Федя не хочет, чтобы ему прописали дополнительные препараты, которые будут затуманивать рассудок. В этом карцере разум — единственное, что у него осталось. Он смотрит в белый потолок — с минуты на минуту должны выключить свет во всех палатах, и тогда глаза будут привыкать к темноте и привычно различать мелкие трещинки на белый стенах. Он не знает, сколько лежит так — в кромешной тишине, которую разрезают лишь изредка шаги в коридоре, заснуть просто невозможно, и он ждет, пока сознание не решит провалиться в дрёму. Он бы и вовсе не спал, однако синие круги под глазами привлекут внимание, а ему это совсем не на руку. Из размышлений его вырывает звук поворачивающегося в замке ключа. Федор от неожиданности вздрагивает — насколько он знает, ночью к нему никто не должен заходить. Дверь тем временем открывается, и в тонкой полоске света из коридора ему удается разглядеть светлую косу и силуэт в свободной футболке. Коля — а в том, что это именно он, Федор не сомневается, — прикладывает палец к губам, мол, не шуми, и на носочках подходит к кровати, бесцеремонно садясь в ноги и вынуждая Федора сесть, опираясь спиной об изголовье. — Что ты делаешь здесь? — спрашивает он раздраженно. — Я не хочу себе проблем из-за тебя. — Подумал, что тебе одиноко, — беззаботно отвечает Коля и убирает челку со лба. Тени вокруг его левого глаза ложатся как-то странно. — Помнишь, мы теперь друзья. Феде хочется приложить ладонь ко лбу, но он сдерживает сей порыв, лишь вздыхает, на всякий случай спрашивая: — Ты не уйдешь, да? В ответ ему активно кивают и как-то странно улыбаются. В темноте улыбка кажется похожей на улыбку маньяка, но уже в следующий момент сменяется другой, мягкой. Словно он действительно улыбается своему другу. Друг. Странное слово. Сколько Федя себя помнит, никаких друзей у него никогда не было, а те, с кем он пытался наладить хоть какой-то контакт, шарахались от него, как от прокаженного. — Почему ты здесь? С виду кажешься нормальным. — Коля теперь подкладывает одну ногу под себя, а другой болтает в воздухе. — Многие кажутся нормальными, пока не узнаешь их поближе. Каждый всегда пытается казаться кем-то другим, — изрекает он, прижимая колени к груди — без одеяла становится прохладно. — Ты что, совсем никогда не радуешься? Мне грустно от твоих мыслей, — уголки колиных губ опускаются, словно он и вправду опечален чем-то. — А ты никогда не унываешь? — в голосе Федора проскальзывает укол — слушать упреки в свою сторону ему не нравится, даже если они и ненамеренные. Их разговор резко прерывается, когда в коридоре слышатся чьи-то шаги. Коля ныряет за кровать, Федор закутывается в одеяло, на всякий случая делая вид, что он спит. Кто-то стоит прямо возле их палаты, и ему кажется, что вот-вот дверь откроется, как и выходка Коли, и его отсюда уведут. Палата тогда снова погрузится в кромешную тишину, лишь изредка прерываемую шепотом ветра за окном. — Кажется ушли, — его ночной гость вылазит из своего импровизированного укрытия и возвращается на кровать, на этот раз усаживаясь в позу бабочки. — Так о чем мы говорили? — кажется, лишь для вида спрашивает он, так как его задумчивость выглядит скорее театрально. Федор вообще замечает в его поведении слишком много театральных замашек. — Ах, да! Я? Я не знаю. Сейчас, например, мне хорошо. Может, Федору кажется, но сейчас чужие интонации звучат словно мягче, будто под покровом ночи ему показывают какую-то более настоящую сторону, чем при свете дня в центре круга на групповой сессии. — А как ты оказался тут? — Ой, давай я в другой раз расскажу тебе, — как-то мнется он, и Федя решает не давить. Отчего-то становится любопытно, куда может завести эта беседа, а спугнуть его нового знакомого случайно не хочется. — О чем задумался? — его бесцеремонно пихают в бок, когда он, кажется, слишком долго смотрит в белую стену напротив. — О том, почему я все еще не выпроводил тебя отсюда. Между прочим, ты мое личное пространство нарушил, — беззлобно кидает Достоевский. — И почему-же? — А ты как думаешь? — озвучивать свои мысли ему кажется чем-то слишком неловким и лишним, и он уже жалеет, что вообще бросает эту фразу. Теперь от него не отстанут. — Я так тебе понравился? — снова без всякого смущения спрашивает Коля. Он вообще способен на него? — Ты первый кто выразил свое желание что-то сказать мне, — второе такое признание дается проще, и, кажется, в обычно сухой голос даже просачивается едва заметная радость. Внезапно даже ночь, ранее тяготившая, кажется скорее приятной. Федор поднимается с кровати и вставляет ноги в мягкие серые тапочки, тихо подходя к окну. Там, где меж полосками облаков кусками прорезается черное небо, видно редкие белые точки звезд, если прищуриться. — Ты любишь астрономию? — впервые вопрос задает Федя, оборачиваясь. Коля стоит совсем рядом, и в тусклом свете окна на его лице становится виден шрам, пересекающий один глаз. — Любил в детстве, — Коля оживленно отвечает и жадно всматривается в небосвод, насколько позволяют решетки на окнах. — Но я уже давно не смотрел на звезды по-настоящему, — он замолкает на несколько минут и Феде кажется, что он просто уходит в свои мысли — светлые брови слегка сведены к переносице, а пальцы перебирают прядки из кончика косы. Интересная прическа, конечно. И нельзя не признать, что он подходит этому странному юноше. — Если честно, я не помню, когда последний раз нормально выходил на улицу. Вне этой территории, — теперь в его голосе сквозит тоска, и у Федора что-то болезненно сжимается внутри. Он уже третью неделю торчит тут, и это-то время кажется ему вечностью, что уж говорить про явно куда больший срок. — Ну да ладно, — Коля тем временем взмахивает руками и широко улыбается, — во всем ведь надо искать плюсы, так? Сегодня вот ты со мной заговорил! — в порыве эмоций он опускает ладони на федины плечи, и тот с удивлением отмечает, что ладони у него приятно теплые, так непохожие на его вечно ледяные и сухие. — А ты? Коля проникновенно смотрит ему в глаза, и под этим взглядом, полном непонятной ему надежды, что-то внутри словно оттаивает. Почему-то Федор не может ответить отказом. — Да. Когда мне становилось грустно, я выходил на балкон и смотрел на небо. — Он вспоминает маленькую квартирку, которую оставил где-то там, за пределами больницы с высоким забором. Воспоминания эти кажутся сейчас бесконечно далекими, будто с другой жизни, которая у него когда-то была, пока он не решил накидаться таблетками, чтобы не проснуться на утро. Проснулся, правда, он через день и вместо своей комнаты с обклееннымми постерами стенами увидел лишь белые стены палаты. — В городе, конечно, не такое, как на природе, но оно помогало мне почувствовать себя лучше. — Я иногда разговариваю со звездами, — спустя несколько минут молчания делится Коля, а Федя про себя отмечает, что молчать в его присутствии тоже на удивление комфортно. — Они не осудят, и им можно рассказать то, что нельзя никому другому. Разговаривал, — тяжело вздыхает он и тему в этот раз не переводит. Они долго молчат, каждый всматриваясь в медленно плывущие белой дымкой облака и каждый думая о своем. Федор, наконец, первым отводит взгляд и рассматривает своего невольного собеседника. В холодном свете одинокого фонаря его черты выглядят мягкими. Плавный контур лица вкупе с рассеянной улыбкой создают впечатление какой-то безмятежности, однако в глазах отчетливо угадывается какая-то глубокая тоска, и Федор не решается спросить об этом. Он и так много узнал сегодня. Например, что у него, кажется, точно появился кто-то знакомый в этом ужасном месте. Они беседуют еще, о звездах и о книжках о космосе, о парке аттракционов, в котором Коля всегда хотел побывать, ведь был там в три года и мало что помнит с этой прогулки, о конце зимы, который в этом году выдался непривычно теплым. Коля обнимает себя руками, и Федор предлагает вернуться на кровать и вместе закутаться в одеяло. Так действительно оказывается теплее, когда они сидят вплотную друг к другу. Коля, кажется, даже успевает задремать, сложив голову на федино плечо, и будить его кажется просто кощунством. Однако за окном небо начинает светлеть, и если они хотят еще раз встретиться, то ему нужно уйти сейчас, чтобы остаться не пойманным. Коля зевает, растирает глаза и ярко улыбается, прежде чем спрыгнуть с кровати. Он уже направляется к двери, когда вдруг резко останавливается и возвращается обратно, заключая Федора в объятия: — Я слышал, что так делают друзья? — он отстраняется, и Федору становится вмиг как-то пусто без теплых рук, обхватывающих его. — Пока, Федя! Тебя же можно называть так? А то представился полным именем... — Конечно, — кажется, его улыбка впервые за много недель выходит хоть капельку искренней. — До новой встречи? — Обязательно! С этими словами Коля исчезает в дверном проеме, закрывая дверь на ключ. Завтра никто в палату ночью не приходит. И послезавтра тоже. А через неделю Федор с удивлением не замечает Колю на групповой сессии, и внутрь закрадывается беспокойство.***
В следующий раз они встречаются через пару дней в уборной, когда Федя пытается унять головную боль, умываясь ледяной водой. У него красные глаза, и это первое, на что обращает внимание Коля, когда заходит в комнату. — Ты плакал? — прямо спрашивает он, опуская руку Достоевскому на плечо. — Хочешь, я обниму тебя, и тебе станет легче? Федор выключает воду и молча утыкается носом в чужое плечо. Сил что-либо отвечать нет. Если вчера он чувствовал себя еще более менее, то часа два ночного сна принесли лишь возросшую тревожность и осточертевшие кошмары. Перед глазами, стоит их закрыть, до сих появляются злые насмешливые лица, а тело не покидает ощущение чужих рук, режущих, толкающих на землю, оставляющих кровавые отпечатки на идеально белой одежде. На утро хотелось просто повеситься или разбить голову об изголовье кровати. — Сюда могут зайти, — сдавленно шепчет Федя, сминая пальцами хлопковую ткань и крепче хватаясь за чужие плечи — это дает ощущение хоть какой-то опоры под ногами. — Пара минут у нас есть, — Коля отстраняет его себя и кладет руки на плечи, смотря прямо в глаза с полопавшимися капиллярами. — Тебе говорили, что у тебя очень необычный цвет глаз? — он старается улыбнуться в ответ на недоуменное лицо Федора. Однако в следующий момент хватка теплых ладоней на плечах становится сильнее, и он, словно, безумный шепчет, смотря со смесью мольбы и отчаяния. — Даже не думай об этом, слышал? Не думай о том, чтобы убить себя. Хоть ты, пожалуйста. Федор вздрагивает и отводит взгляд. С ресниц на щеку скатывается блестящая капля, и он пытается отвернуться, но Коля просто прижимает его к себе и гладит спину. Юноша старается сконцентрироваться на прикосновениях теплых рук — такой способ успокоиться ему советовал психиатр, и сейчас, он, кажется работает. Однако в коридоре слышится чей-то голос, и объятия тут же разрываются — Федор судорожно включает воду, смывая с лица следы своей недавней слабости, а Коля скрывается за дверью кабинки — будет лучше, если их не увидят вместе, если кто-то зайдет: такие контакты между больными здесь не поощрялись. И все же даже после такой короткой встречи Достоевскому становится чуть легче — он мыслями то и дело возвращается к ощущению крепких ладоней на себе, и мрачные мысли закончить свою жизнь снова уходят на задний план. Выключив кран, он выходит из уборной и, пройдя с десять метров по белому коридору, просит дежурящего рядом врача открыть его палату. Там он плюхается на стул с мягкой кожаной обивкой и берет из небольшой стопочки лист белой бумаги. Карандашные линии складываются в планеты, звезды, соединенные рваными зигзагами, кометы, летящие прямо в звездные системы. А затем все это оказывается покрыто черным, заштрихованным кругом — черной дырой, которая, по ощущениям, высасывает все светлое у него внутри. Рисование, в конце концов, надоедает, и он отбрасывает ступившийся карандашик в сторону, сминает исчерченный лист и отшвыривает его на пол. К черту все. За окном тем временем впервые за две недели выглядывает солнце. Его лучи пробиваются через пушистые облака и падают на стены палаты, оставляя тени от решеток. Ясная погода никак не вяжется с общим внутренним состоянием полного морального истощения, и это солнце хочется своими руками утопить в ближайшей луже, чтобы снова воцарилась спокойная, молчаливая пасмурность. Его размышления прерывает звук открывающейся двери — то пришел врач с тремя таблетками и стаканом холодной воды. Федор не помнит его имени, однако из трех его сменщиков этот нравится ему больше всего — его движения мягкие и плавные, а голос спокойный и негромкий. А еще с ним можно побеседовать — хотя бы перекинуться парой фраз о погоде, когда молчание становится совсем нестерпимым. — Он просил передать, чтобы вы не грустили, — сообщает доктор, поправляя прядь сиреневых волос: еще одна его странность по сравнению с другими, которые выглядят все как на подбор одинаково. Федор даже не сразу не понимает, о ком речь, но по легкой улыбки на губах сотрудника больницы догадывается, что тот знает об их с Колей утреннем разговоре. Ничего более стоящего внимания в этот день не происходит — юноша делает какие-то записи своих мыслей, следуя совету психотерапевта, обедает пресной больничной едой, пытается уснуть, чтобы восполнить практическое отсутствие ночного сна. Он просыпается, когда солнце уже клонится к закату. Головная боль несколько притупляется, да и глаза болят уже не так мучительно, как несколькими часами ранее, когда он неприятно щипали от слез.***
Проходит несколько дней, таких же монотонных, в которых нет ничего кроме выбрасываемых рисунков попыток скрасить свое вечное одиночество. Придумать себе воображаемых друзей кажется уже не такой плохой идеей. Небо окрашивается в цвет липкой нефти, и Федор даже не пытается ложиться на кровать — стоит и вглядывается в черное полотно и пытается найти хотя бы одну звезду. Сегодня их вообще не видно, хотя нет ни облако, которое могло бы скрывать белые огоньки. Ему становится прохладно, и он стаскивает с кровати одеяло, укутываясь. Становится теплее, прямо как в руках Коли — он слишком ярко запомнил сегодняшнюю встречу и с радостью бы ее повторил. Его покой прерывает стук в дверь, а затем дверь осторожно открывается, и сзади раздаются неспешные шаги. Федя боится обернуться, словно стоит ему увидеть входящего, так тот тут же схватит его и утащит в изолятор. Он был там, когда только приехал — пустая комната с мягким полом и стенами, с встроенной в пол кроватью и постоянным присмотром снаружи, чтобы, не дай бог, находящийся внутри не наложил на себя руки. Он не понимал, как столь жуткое место вообще могло сделать кому-то лучше — там хотелось просто сойти с ума и больше никогда не открывать глаз. — Пойдемте со мной, — говорит негромко дежурный врач. — Только тише, пожалуйста. Федор крупно вздрагивает и зажмуривается — что, если это все просто его выдумка? И все же человек, стоящий сзади, никуда не пропадает, а потому приходится послушаться — аккуратно сложить одеяло на кровать и последовать за ним в коридор. Он боится делать какие-то предположения насчет того, куда они идут, но подъем на следующий этаж может говорить только об одном, и ему очень хочется спросить, что же такого произошло, что его привели сюда. Лечение вроде проходило без проблем, приступов и попыток суицида у него не было. На его плечи опускаются чужие руки, и юноша дергается от неожиданности. — Никто не должен знать, что я привел сюда, — сообщает доктор, на чьем бейдже Федору удается разобрать "Сигма", пока он отчаянно старается отводить взгляд от металлической двери. — Но Коля звал вас, я подумал, вы можете ему помочь сейчас. Пожалуйста, я могу надеяться на ваше благоразумие? Ноги по ощущениям прирастают к полу, а в груди что-то глухо падает: становится страшно и как-то слишком пусто. Сигма открывает дверь ключом, пропуская Федора внутрь, и на него тут же кидается Коля, отчаянно хватая за плечи. — Я не должен жить, не должен! — исступленно шепчет он, смотря болезненно горящими разноцветными глазами прямо душу. По спине проходит холодок: Федор вообще не представляет, что может сделать, если даже таблетки пока не оказывают должного эффекта. — Спаси меня, спаси, он хочет убить меня! — уже другим голосом, хриплым и будто задыхающимся бормочет юноша, продолжая стискивать федины плечи, и тот нерешительно накрывает чужие ладони своими холодными. — Посмотри на меня, слышишь? Ты знаешь, кто я? — он старается говорить как можно более осторожно, словно одно неправильное слово может разбить поглощенный болезнью рассудок. — Ты меня помнишь, Коля? — он внимательно смотрит в горящие глаза, хотя очень хочется отвести взгляд, и, кажется, замечает толику осмысленности. — Д-да, — растерянно отвечает тот, не ожидая такого вопроса. — Ты мой спаситель! — говорит он уже радостно, чересчур радостно для того, кто минутой назад безумно говорил о собственной смерти. — Пойдем вместе вырвемся на свободу! — восклицает он и утягивает Федю вглубь комнаты, отчего тот едва не спотыкается о собственные ноги. — Или постой, — Коля резко тормозит и разворачивается, крепко сжимая федины ладони в своих руках. — Ты ведь не иллюзия? — на его лице теперь написан страх, а голос, до этого звонкий, дрожит, словно он увидел привидение. Федор замирает, не готовый к такой резкой перемене настроения, а потом, повинуясь внезапной потребности, сгребает юношу в объятия, крепко прижимая к себе и позволяя уткнуться носом себе в плечо. Его руки беспорядочно гладят спину, перебирают мягкие волосы, он шепчет что-то успокаивающее и боится разорвать эти объятия и снова заглянуть в глаза. Коля всхлипывает, судорожно стискивая его футболку, и Достоевский только прижимает его ближе. — Я настоящий. Я здесь. Я с тобой, — медленно, по слогам повторяет он, надеясь, что смысл его слов доходит до его друга — он, наконец, признает это. — Посмотри на меня, Коль, — зовет он и отстраняет его от себя, твердо держа подрагивающие плечи. — Видишь? — В глазах напротив, наконец, проскальзывает понимание, и Федор, пользуясь тем, что юноша немного расслабился, утягивает его в сторону кровати и помогает сесть. — Он все же привел тебя, — бормочет он будто бы сам себе, а после вскидывает покрасневшие глаза и жадно смотрит на федино лицо, будто пытаясь убедиться, настоящее ли оно. — Я думал, он приведет психиатра, чтобы мне вкололи транквилизатор, но он правда привел тебя, — его голос звучит спокойнее, чем несколько минут назад. — Мне жаль, что тебе приходится быть тут, — он окидывает взглядом комнату. Что-то внутри словно в угол забивается — в этих белых мягких стенах хочется просто спрятаться в темноту и никогда не выходить из нее. — Но я сегодня с тобой. — Мне, кажется, становится хуже, — Коля отзывается непривычно глухо. — Я не помню, как оказался тут, но я так часто бываю здесь, — он отворачивается и закрывает руками лицо, опуская голову. — Мне кажется, ты очень сильный, раз не позволяешь сломать себя. Я бы так не смог, — Достоевский старается как-то подбодрить, — однако судя по грустному смешку удается ему это так себе. — А бывает так, что ломать уже просто нечего? — с искренним любопытством спрашивает Коля, и от горечи в его голосе на сердце становится слишком тяжело. — Я не помню даже себя. Так, просто вспышки. Вот сегодня я говорю с тобой, а завтра так темно, и я даже ничего не вижу. А потом я снова тут, и мне снова делают эти чертовы уколы. А у меня так болит голова от них, — выпаливает он на одном дыхании. У Федора перехватывает дыхание — сердце противно ноет в груди, и ему хочется умереть самому, лишь бы Коля избавился от этой проклятой болезни. Он подается вперед и кладет руку на грудь, туда, где под больничной рубашкой бьется сердце, так быстро и так больно. — Прости, я так мало могу сделать для тебя. Я так боюсь тебя потерять, — теперь, кажется, его черед плакать. В глазах упорно собирается влага, как бы он не старался сморгнуть ее, и соленые капли медленно катятся по щекам и падают на пижамные штаны. — Ты говорил, что не должен жить. Ты же знаешь, что это просто бред. Ты же знаешь, что не можешь этому верить. — Сказать это кажется ему чем-то жизненно важным, и он знает, что не уйдет отсюда, пока не услышит подтверждение. — Обещай, что никогда не навредишь себе. Пожалуйста... — Я не могу собой управлять, — звучит почти отчаянно. Голос срывается на конце фразы, и ее окончание глухо разбивается в мягкий белый пол и повисает в воздухе. — Я даже не помню, что делал. — Но ты ведь помнишь меня, правда? — Федор с надеждой заглядывает в чужие глаза и замирает от того, насколько пустым кажется рассеянный взгляд. Некстати вспоминается, как они горели в их первую встречу, как внимательно смотрели и отражали все эмоции своего обладателя. — Помню. Не знаю как, но я не помню ничего, кроме тебя. Я не помню, что мы делали, но помню, что ты есть. Я не могу следить за собой, когда приходит он, — сбивчиво говорит он, будто хочет поскорее закончить этот неловкий разговор. — Но я просто помнил, что где-то здесь есть ты и что мне с тобой не было одиноко. Мне страшно оставаться тут, — юноша поднимает печальный взгляд на комнату и инстинктивно садится ближе. На сухих губах в мелких трещинках вдруг появляется легкая улыбка, и Федор вздрагивает, когда еще щеки касается теплая ладонь. — Хэй, ты чего? Тут и меня хватает со слезами, — Коля пытается усмехнуться, но выходит как-то криво и болезненно. — Видишь, мне уже лучше. Вот возьму и выйду завтра отсюда! А в тот раз четыре дня аж провел тут! — бодро делится он, словно не сидел еще минуту назад весь поникший. Федор смотрит на него недоверчиво — кажется, будто еще момент, и это хрупкое спокойствие тут же разрушится и разразится новым мучительным приступом. — Обещай, что не навредишь себе. Слышишь? — настойчиво просит Достоевский, отчаянно желая услышать положительный ответ. Это кажется слишком важным ему сейчас. — Ну раз ты так просишь, — Коля отводит руку от фединого лица и аккуратно берет его ладонь, очень мягко, совсем не так, как несколько минут назад судорожно хватался за него. Его губы касаются острых костяшек и он снова улыбается — теперь уже более свободно. — Обещаю. — А после вдруг радостно усмехается, чем заставляет Федора вздрогнуть: — А ты покраснел! — Ну хватит! Что ж ты делаешь то, — смущенно отнекивается тот и отворачивается. Тиски, сковывающее сердце с тех пор, как в его комнату постучался врач, теперь разжимаются. — Останешься тут? Вряд ли Сигма будет против. — предлагает Коля и с надеждой заглядывает в глаза. — Это он помогал тебе пробираться ко мне? Не верю, что ты сам как-то исхитрился украсть ключи и незаметно ходить по светлому коридору, — Федор вопросительно поднимает бровь. А он уже думал, как бы попытаться самостоятельно попасть в колину палату, чтобы не один он рисковал. — Но почему? — Он считает, что мне будет лучше, если я буду с кем-то контактировать. Но главврач категорически не одобряет его методов. По ее мнению, будет безопаснее, если я буду один. Наверное, боится, что я могу навредить кому-то, если снова потеряю контроль, — он отводит глаза и перебирает пальцами пряди челки. Да уж, главврач и Федору не особо понравилась. Он был у нее через несколько дней после того, как попал себя. Весь ее образ источал строгость и силу, и от ее проницательных голубых глаз хотелось спрятаться куда-нибудь, а не отвечать на ее вопросы. — Я не рассказывал тебе, как оказался тут? — Федя отрицательно мотает головой. Босые ноги начинают замерзать, и он поджимает их под себя. — Я помню, что разбил зеркало. Сначала просто смотрел, а потом... Он сказал, что будет лучше, если я умру. Я хотел его прогнать и ударил по стеклу, — он вытягивает руку, задирая длинный белый рукав и показывает ладонь. Федор замечает на коже белые полоски шрамов. — А потом я как в темноту провалился. Очнулся уже тут, в этой комнате и в смирительной рубашки, — он морщится от воспоминаний. — Как-то так, — пожимает плечами. — Еще это, — указывает рукой на голубой глаз, который пересекает шрам, — получил. — Я тут, потому что решил попробовать всю домашнюю аптечку. Я так долго не чувствовал ничего кроме собственной никчемности и просто хотел закончить все. Достал, все что мог, выпил, наверное, несколько пачек, даже не помню чего. И оказался тут, когда проснулся — делится Федор и тяжело вздыхает. Вспоминать это совершенно не хочется. И возвращаться, если честно, тоже. От мыслей, что снова придется задыхаться полным одиночеством и смотреть на серую улицу за окном, становится слишком тоскливо. — Знаешь, а давай попробуем сделать так, чтобы нас одновременно выписали? Коля как-то неестественно смеется: — Я точно не скоро смогу отсюда выйти. Хотя, если ты будешь постоянно спасать меня, то наверняка выздоровею быстрее, — заканчивает он более радостно. — Уже, наверное, поздно, — он смотрит наверх, туда, где на потолке горит плоский квадрат лампы. Окна в комнате нет, и создается ощущение полной отрешенности от мира. — Ты хочешь спать? — спрашивает Федор. Ему спать не хочется совсем. Он и так-то бы вряд ли уснул раньше четырех утра, а теперь и вовсе ощущает тревожное возбуждение от событий последнего часа. — Я не знаю. Но если утром мне станет лучше, то меня отсюда выпустят! И мы снова сможем видеться, — Коля потягивается и зевает, и с лица вмиг пропадает вся веселость — теперь оно кажется уставшим и измученным, словно недавняя вспышка выкачала из него все силы. — Я останусь с тобой, если ты не против? — чуть погодя отвечает Достоевский. Ему и самому не особо хочется возвращаться теперь в палату, где он опять будет наедине со своими мыслями. — Конечно! Ложись рядом. Тесно, но что поделать, — Коля двигается ближе к стене и заворачивается в одеяло. Федя неуверенно ложится рядом и переворачивается на бок, буравя взглядом мягкую стену напротив. Сон не приходит, когда как Коля уже слабо посапывает рядом. Он боится пошевелиться, чтобы случайно не разбудить его. В голове на удивление пусто, мысли будто разбегаются, и поймать удается лишь обрывки. Он закрывает глаза, снова пытаясь заснуть — не хочется завтра ходить с синими кругами на лице. Прислушиваясь к мерному дыханию, ему удается провалиться в дрему, однако больше часа поспать не удается — дверь отворяется, и всегда чутко спящий Федор вздрагивает и садится на кровати, поджимая колени к груди. Врач, Сигма, если он верно помнит — необычное имя, думает он, — проходит и кладет руку ему на плечо. — Вам лучше вернуться сейчас, потом вас могут заметить, и у всех нас будут проблемы, — спокойно объясняет он, предвидя вопросы. Коля не просыпается, видимо, слишком уставший после приступа, и Достоевский, напоследок легко потрепав его по светлым волосам, аккуратно встает с кровати и вставляет ноги в тапочки. Когда они выходят из палаты, шаг приходится ускорить, чтобы ненароком не попасться никому на глаза. Уже в его палате Сигма, убедившись, что дверь закрыта, сообщает: — Сегодня вам, скорее всего, навестит доктор Кристи. Она хотела поговорить с вами. Только попрошу вас, ничего не говорите про Колю, если что. Нехорошее предчувствие начинает точить изнутри, но Федор лишь кивает. Врач покидает палату, и он опускается на кровать. Заснуть до утра не получается, и он, чтобы хоть как-то скоротать время, пытается вспоминать какие-то формулы с учебников, свои книжки по философии, стихи Шекспира из его потертого сборника сонетов в оригинале. Ему приносят завтрак в палату — опять овсянка, ничего нового, — а затем, часам к одиннадцати, если он верно понимает, приходит главврач. Она присаживается на кровать и внимательно вглядывается в чужое лицо. Федор невольно сжимается под этим изучающим взглядом. — Я к вам с хорошими новостями, — наконец, сообщает она. Что-то подсказывает Федору, что новости эти его не обрадуют. — Вас выпишут на следующей неделе, и вы сможете вернуться домой. Думаю, вы даже сразу же сможете продолжить ваше обучение. Все справки уже почти готовы, вам надо будет лишь пройти пару обследований, чтобы мы убедились, что вы действительно пошли на поправку, и больше вам ничего не угрожает. Федор еще после первых ее слов проваливается в свои мысли, и остаток сообщения доходит до него как через плотное стекло. Вспоминаются вчерашние колины слова. Уезжать из больницы после их последнего разговора не хочется совершенно, и если бы не пронзительный взгляд голубых глаз, он бы точно притворился больным, только бы его на подольше задержали тут. Что-то подсказывает, что Коля точно не выйдет отсюда на следующей недели, и от этого становится так грустно, словно рушится только-только обрётший свои опоры мир. — Хорошо, — только и говорит он, стараясь не звучать слишком обреченно, однако тонкие губы доктора Кристи все равно сжимаются в тонкую линию. — Вы, кажется, не слишком рады. Что-то случилось? — интересуется Агата, судя по надписи на бейдже — Федор старательно избегает смотреть ей в глаза и сосредотачивается на прямоугольном металлическом значке с выгравированным именем. — Нет, просто... устал, — он вовремя одергивает себя, чтобы не сболтнуть лишнего, памятуя, что говорил ему Коля не так давно и что вчера сказал ему дежурный врач ночью. — Ровно через неделю, да? — на всякий случай уточняет он. Хочется точно знать, сколько времени ему осталось тут, чтобы не потратить его напрасно. — Да. Завтра вам надо будет прийти к психиатру на консультацию. Также он изменит вам назначения и скорректирует курс приема лекарств. Федор безучастно кивает, все еще пребывая в прострации, и доктор, убедившись, что с ним все в порядке, уходит, цокая низкими каблуками по полу. Едва за ней закрывается дверь, Федор падает на кровать и заворачивается в одеяло. Его одолевает бессильная злоба и вместе с ней полная потерянность. После сказанного вчера он ощущает себя каким-то предателем, как бы не пытался себя убеждать, что не может ничего сделать против решения врачей. Надо будет сказать Коле, решает он. Лучше пусть тот узнает от него, чем от врачей или еще откуда-нибудь.***
Как назло, ни сегодня, ни через день, ни через два увидеться им не удается. На четвертый день снова заходит Сигма, принося лекарства — теперь вместо трех таблеток две — и сообщает, что позавчера Колю снова перевели в обычную палату. Эта новость дает слабую, но все же надежду, как и то, что сегодня снова смена Сигмы — разглядеть его фамилию на бейдже опять не удается. Ночью Федор даже не ложится — ждет, стоя возле окна. На улице сегодня пасмурно, и сквозь плотные серые тучи не видно даже лунного диска. Дверь, наконец, отворяется, и он боится обернуться, чтобы случайно не столкнуться взглядом. Изнутри его гложет вина. — Выглядишь расстроенным, — с порога начинает Коля и подходит ближе, заглядывая в задумчивое лицо. — Что-то случилось? — в его голосе отчетливо слышно волнение. — Меня выпишут через три дня, — глухо выпаливает он, хотя хочется сказать совершенно другое. Худые плечи опускаются, и в слабом свете от окна его фигура кажется совсем маленькой. — Я не хочу уезжать, не теперь. — Хэ-эй, Федь, — Коля кладет руки ему на плечи и заставляет посмотреть на себя. — Это же классно! Там снова свобода. Будешь гулять, когда захочешь, сможешь смотреть на небо, слушать музыку, книжки читать, — его бодрая интонация звучит теперь словно фальшиво, а в цветных глазах угадывается вместо радости какая-то затаенная боль. Федор чувствует себя последним предателем и от этого сжимается, отводя взгляд. — Я обещал не оставлять тебя. Помнишь? — он в порыве эмоций хватает колины руки и крепко сжимает в своих — совсем как Коля несколько дней назад. — Вот увидишь, я постараюсь скорее выздороветь, и мы встретимся уже по ту сторону забора. Правда, Федь, ты чего? — он старается говорить с улыбкой на лице, но в конце фразы уголки губ опускаются. У Федора все болезненно сжимается внутри, и он не находит ответа — только заключает в крепкие объятия и утыкается носом в растрепанные волосы, едва заметно пахнущие шампунем. Стоя так близко, как сейчас, он даже чувствует биение сердца в чужой груди, и от этого становится еще более гадко на душе. — Прости меня, прости, — шепчет он, не разрывая кольца рук, и гладит чужую спину, путается пальцами в мягких волосах. Совсем как тогда, когда он приходил в изолятор. От воспоминаний становится больно. — Я обижусь, если ты так будешь говорить! — говорит Коля теперь с напускной строгостью. — Хоть ты, поживи нормально! — Да мне и тут хорошо, — "с тобой" повисает в воздухе: ему слишком неловко это озвучивать, но судя по легкой улыбке на губах, Коля и так это понимает. — Обещаю, что я выйду отсюда, вот! — звонко утверждает он, и, кажется, на этот раз даже искренне, без скрытой между слов печали. — О-бе-ща-ю, — повторяет он по слогам, будто пытаясь убедить в этом и Федю, и себя самого. И Федя даже верит, о чем спешит сообщить, пока Коля еще не ушел. — Ты сильный, и я знаю, что ты справишься. Тебе ведь уже лучше, чем было, когда ты пришел сюда? — юноша активно кивает. — Я буду ждать тебя. — Я могу попросить у Сигмы твои контакты, думаю, он не откажет, хоть это и нарушение, — подумав, сообщает Коля, задумчиво покусывая губу. — Дай мне месяц. Я сделаю все, чтобы выйти отсюда. Теперь хотя бы есть, зачем. Федор сам не замечает, как начинает улыбаться. Этот разговор под наблюдением хмурого неба вселяет уверенность, что у них действительно все получится. — Слушай, а можно кое-что сделать? — спрашивает Коля спустя несколько минут, пока они молчат, смотря на начинающий мелко капать дождь. Такие обычно несут за собой скорое пришествие весны, и от мысли, что скоро, наконец-то станет теплее и менее слякотно, на душе становится приятнее. — Что угодно, — Федя смотрит с недоумением, не зная, чего и ожидать. А в следующую секунду вспыхивает, когда чувствует прикосновение теплых губ к своим. Это длится всего несколько мгновений, однако все внутри него переворачивается, и, когда Коля отстраняется, оседает в каком-то беспорядке. Щеки по ощущениям горят, и он даже рад, что в комнате темно, и это скрывается от разноцветных глаз, с интересом смотрящих на него. — А я так и знал, что ты смущаешься! — его задорно пихают в плечо, и Федор с наигранной обидой отворачивается. — Так нечестно! Ты вообще непредсказуемый! — он чуть повышает голос, стараясь унять бешено бьющееся в груди сердце. — Ну ла-адно, я пошел. Зайду тебе послезавтра. Ты ведь еще будешь тут? А, еще завтра снова рисовать вместе будем! — Коля говорит так, будто ничего не произошло, и Федор, все еще ошеломленный, только и успевает, что рассеянно кивать. Дверь за Колей закрывается, а он так и остается стоять у окна, касаясь пальцами губ. Ему точно это не приснилось? Судя по тому, что картинка не плывет и не растворяется в воздухе, нет. Прокручивая это мгновение в мыслях раз за разом, он опускается на кровать и механически укрывается, задумчиво буравя взглядом потолок. Заснуть ему сегодня не удается даже под утро, и он наблюдает, как из темно-серого небо постепенно становится светлее. Тучи, правда никуда не уходят. На следующий день он снова разговаривает с главврачом — та смотрит на него с подозрением, но все же отпускает, сказав, что все документы уже готовы. После этой встречи становится еще хуже, и так и продолжающий накрапывать дождь настроения не улучшает. После обеда он проходит в общую комнату отдыха и опускается в кресло. Коля приходит тоже и как бы случайно садится рядом, на одно из двух свободных мест. Обсуждают сегодня настроение и цвета — нарисовать нужно свое настроение, раскрасив лист соответствующим внутренним ощущениям цветом. Федор, неведомо для себя, впервые за пребывание тут тянется не за черным, а за голубым и зеленым — почему-то именно эти цвета кажутся ему сейчас близкими. Почему же, становится понятно, когда его незаметно пихают вбок и заставляют посмотреть на свой рисунок. Обладатель голубого и зеленого глаз — ну да, а откуда бы еще вдруг проснулась любовь к цвету, — показывает свой рисунок, выполненный фиолетовой краской. Из цилиндра высовывается маленькая крыса с забавной мордочкой и маленькими глазками, а надпись сверху гласит: "Фокус!". Кажется, рисовал Коля вовсе не настроение, а просто что-то забавное. — А почему крыса? — вполголоса спрашивает Федя, всматриваясь в рисунок, к его удивлению, выполненный весьма профессионально. — Не знаю, мне кажется, ты похож на нее. Вот, забери его, — Коля ловко сворачивает лист в несколько раз и передает его Федору под столом, так, чтобы психотерапевт этого не заметил. После он берет из центра стола еще один лист и что-то чиркает в красно-желтой гамме — видимо, чтобы отсутствие рисунка в конце сессии не навело на подозрения. — Где ты так научился рисовать? — шепотом спрашивает Федя, раскрашивая мелкие звездочки голубым. Их окружает темно-синее, даже почти фиолетовое небо. — Художка. Кстати, а чем ты интересуешься? — живо отвечает Коля, посматривая на ведущего сессию доктора. Та ходит по кругу, заглядывая в рисунки и делая какие-то пометки в блокноте. — Я люблю математику, — наконец говорит юноша, убедившись, что за ним не следят. — Так занятно, что все происходящее в мире можно описать математическими законами. Там все так четко. И литературу люблю. Жаль, здесь нет книг, — вздыхает он. Шаги раздаются где-то рядом, и он поспешно берет в руки кисть. — Да-а, — мечтательно тянет Коля. Я бы хотел обсуждать с тобой произведения. Мне нравится ход твоих мыслей. Групповая сессия заканчивается через полчаса, и Федор в приподнятом настроении возвращается в палату, пряча в рукаве сложенный в несколько раз лист с колиным рисунком. Бумага будто греет руку и согревает изнутри, и от того от мысли, что завтра он уже должен будет покинуть эти стены, становится еще более тоскливо. Только бы Коля смог поправиться достаточно, чтобы и его выписали, думает он и мысленно обращается к богу, будто тот может как-то помочь. Ему даже удается заснуть после ужина и приема вечерних таблеток, поэтому, когда дверь приоткрывается, он не сразу понимает, что происходит. Федя сонно потирает глаза и садится на кровати, откидывая одеяло и опуская ноги на холодный пол. — Коля? — зовет он, однако силуэт вошедшего на колин не похож. Сердце неприятно колет, а руки вдруг начинают мелко дрожать. — Доктор Сигма? — спрашивает он, когда тот подходит ближе и опускается на кровать. — Что случилось? Где Коля? — он тщетно пытается задавить растущее беспокойство, однако плохое предчувствие никуда не девается. — Почему вы молчите? — чуть ли не истерично шепчет он и встает с кровати, пытаясь поймать взгляд дежурного врача. Тот упорно отводит глаза. — Вам лучше сесть, — хрипло сообщает он. — Что случилось!? — привычная выдержка дает трещину, как и контроль над эмоциями. В глазах предательски щиплет. — Он... — Федор судорожно хватается на чужие плечи и несильно трясет за них. Доктор никак не реагирует на такой выпад, только накрывает тонкие ладони своими руками. — Он покончил с собой, — после долгого молчания сообщает, наконец, Сигма совершенно убитым голосом. В груди у Федора что-то мучительно ноет, и он хватается за сердце. Голова начинает гудеть, закладывает уши, кажется, ему говорят что-то еще, однако он уже не слышит. Три слова продолжают на повторе звучать в голове, а под закрытыми веками перед ним предстают мягкие черты лица, обрамленные светлые прядями. — Скажите, что это ошибка, пожалуйста, — он умоляюще смотрит на врача, складывая трясущиеся руки в молитвенном жесте. — Он не мог. Тут же ведь постоянный присмотр. Как... Нет, он не мог, — Федор качает головой, сбивчиво повторяя эту фразу. Его бросает в дрожь. — Может, он просто потерял сознание, — рассуждает он, — может... — Я не должен был говорить этого вам. Но посчитал, что вы должны знать. Он становился таким счастливым после встреч с вами. Я впервые видел его таким за полгода, — Сигма перехватывает холодные руки Достоевского и крепко прижимает его к себе, позволяя неконтролируемым слезам впитываться в ткань белого халата. — Вам лучше сейчас оставаться здесь, хотя бы несколько дней. Белые стены внезапно начинают давить, и Федор лишь сильнее сжимает ткань чужого халата. Воздуха не хватает, перед глазами все плывет, а горло полностью пересыхает, что он не может вымолвить не слова, лишь хрипеть. — Нет, пожалуйста, я не смогу, — глухо говорит он, наконец совладав с собой и заставив себя отстраниться. Ему сразу же становится как-то слишком холодно, и он потерянно обхватывает себя руками. — Он ведь... Мы только сегодня говорили. Как... Он же... Чем он мог... — Мне очень жаль, — только и говорит Сигма и снова приобнимает юношу за дрожащие плечи. — Простите, я должен идти. Пожалуйста, не наделайте глупостей, — просит он напоследок и тяжело поднимается с кровати. — Он бы не хотел этого. Внутри тут же вспыхивает злость, и Федор бессильно сжимает кулаки, больно впиваясь ногтями в ладони. Как!? Как могли не уследить!? Как он мог так... — Ты же обещал, — сквозь слезы сдавленно бормочет он. — Обещал... Он падает на кровать, смотря пустыми глазами в белый потолок. Только начавшая обретать краски жизнь оборачивается нефтяной чернотой и душит, будто оплетая легкие липкой сетью. Ему мучительно не хочется дышать. Он так и лежит до утра, и в таком положении его и находит зашедшая Агата. Федор нехотя отрывает голову от подушки — она болит и по ощущениям будто вот-вот разорвется. — Вам уже рассказали, да? — спрашивает она, и Достоевский замечает темные круги под покрасневшими глазами. Внутренности сдавливает тисками, и он с трудом садится на кровати. — Я знала, что вы были близки с моим сыном, но не думала, что настолько, — она легко касается рукой фединых волос. Вся ее строгость пропадает из образа, и Федору становится больно за эту женщину, которую он сейчас, кажется очень хорошо понимает. — Он обещал... — как в бреду повторяет Федор, смотря в пол и не решаясь более поднять глаз. — Я знаю, милый, знаю, — она ласково кладет руки на его плечи. — Я знаю, как тебе больно сейчас. Но, пожалуйста, береги себя. Хотя бы ради него. И снова эти попытки облагоразумить его разговорами о нём! Это становится просто невыносимым. На глаза снова наворачиваются слезы, и Федор старается отвернуться. — Я могу забрать свои вещи? — наконец, спрашивает он. — Я должен сегодня поехать домой, — слова даются с трудом. В сознании упорно вырисовывается одна единственная мысль. Агата заставляет его посмотреть на себя. — Я не могу сейчас отпустить тебя. Тебе нужно будет остаться здесь, так будет лучше, — тихо говорит она. Дальше Федор не слушает — ему говорят что-то еще, о чем-то просят, но он снова проваливается в собственные мысли. Под левой лопаткой продолжает болеть, однако он умалчивает об этом. Наконец, его оставляют, и он проваливается в тревожный сон — внезапно наваливается огромная усталость, и он чувствует себя окончательно опустошенным и разбитым. Больше всего хочется сейчас увидеть широкую улыбку на светлом лице и снова почувствовать теплые руки на своих плечах. От мысли, что это теперь невозможно, становится невыносимо больно в груди, и эта боль преследует его даже во сне, из-за чего он пару раз просыпается. Сигма заходит через несколько часов со стаканом воды и лекарствами и аккуратно будит его. Федор нехотя глотает таблетки, втайне мечтая, чтобы они просто застряли в горле, и он задохнулся. Дышать становится и без того слишком сложно, и он хватается за шею. Врач обеспокоенно вглядывается в бледное лицо. Достоевский пытается что-то сказать, однако не удается произнести ни слова, и тогда он просто кладет руку на сердце — боль резкой вспышкой пронзает грудь. Он протягивает руку к Сигме, однако на полпути рука замирает и безвольно опускается, падая вниз. Доктор, душа зарождающуюся внутри панику, пытается нащупать отсутствующий пульс.