— Но ты ведь помнишь меня, правда? — Федор с надеждой заглядывает в чужие глаза и замирает от того, насколько пустым кажется рассеянный взгляд. Некстати вспоминается, как они горели в их первую встречу, как внимательно смотрели и отражали все эмоции своего обладателя. — Помню. Не знаю как, но я не помню ничего, кроме тебя. Я не помню, что мы делали, но помню, что ты есть. Я не могу следить за собой, когда приходит он, — сбивчиво говорит он, будто хочет поскорее закончить этот неловкий разговор.

— Знали бы твои посетители, что происходит буквально через стену от них, — тянет он, жадно смотря на покрасневшие бледные щеки. Медленно запускает пальцы в волосы и наматывает на руку длинный хвост, заставляя чуть запрокинуть голову. — Я тебя ненавижу. — Очаровательно.

Да, он уже не раз угрожал заряженным револьвером, но ведь то была просто игра... Игра слишком быстро воплотилась в реальность. — Стреляй, — тихий шепот в два голоса. Два выстрела разрезали ночную тишину, словно бой часов в полночь. Словно удар молотка судьи, которой выступила сама судьба. Приговор был исполнен.

Желание плавит рассудок, искрится на кончиках пальцев и находит отражение в кофейных глазах напротив, руки блуждают по такому знакомому телу, и совершенно не имеет значения то, что они имеют сами себя, отдаются полностью, до судорожных стонов, искусанных губ и одного на двоих удовольствия.

Сынмин не знает, что такое любовь, а заученное для профессора по философии определение из учебника совсем не помогает. Но почему-то ему кажется, что именно она плескалась на дне затуманенных слезами глаз, которые Хёнджин прятал, опуская взгляд в пол или пялясь на прохожих за окном. Раненая, повидавшая многое, неидеальная и сломанная, но все ещё любовь, отданная, правда, вся без остатка другому человеку.