Признание в подарок

Ревность — деструктивное и злое чувство, Кавех знает. Он может не любить, когда кто-то пытается вытащить перо из его волос, потому что это его вещь, его личное пространство, в которое люди не должны без разрешения лезть; он может злиться, когда посторонние пытаются посмотреть на его чертежи и незавершенную работу — это плод его трудов, который могут банально скопировать и использовать в своих целях, он имеет полное право не давать людям касаться того, что принадлежит ему. Но аль-Хайтам не вещь. И никому, кроме себя самого, не принадлежит. У Кавеха нет ни моральных, ни юридических прав чувствовать ревность и обиду, когда он проводит время со своими новоприобретёнными друзьями. Особенно учитывая, что они и сами-то не друзья, не возлюбленные и не близкие. Их отношения — хрупкость стеклянного моста на хрустальных подпорках, один неверный шаг, неосторожное движение — и всё рухнет, изрезав их обоих осколками до самого сердца. Но это так странно. Так больно почему-то в груди и горько на языке, Кавеху бы радоваться: ещё со студенчества он настаивал на том, что каждому человеку нужны друзья, и аль-Хайтаму — тем более, раз близких и родственников больше нет. Кто позаботится о нём, если заболеет? Кто поможет советом? Кто поздравит с окончанием учёбы или днём рождения? Но аль-Хайтам тогда поднимал на него свой тяжёлый взгляд и говорил: зачем, если у меня есть ты? Кавех бурлил возмущением; нельзя полагаться на одного человека, он один не всесилен, нужно научиться заводить и другие полезные связи. Но в желудке отчего-то приятно теплело. Нет, Кавех не может называться сейчас другом и требовать к себе повышенного внимания, не после того, как оборвал их дружбу резкими словами, предал его доверие и бросил на целые годы. Не после того, как лишил его единственной поддержки в жизни. Не после того, как Сумеру (аль-Хайтам) так нуждался в нём в то время, пока Кавех обустраивал интерьер бутылки в пустыне и даже не думал, что его помощь может понадобиться где-то ещё. Нет, Кавех не должен чувствовать предательство, когда в коридорах академии видит аль-Хайтама и Сайно, остановившихся о чём-то поговорить (аль-Хайтам ни с кем, кроме него, не ведёт пустые разговоры в академии); когда на базаре Нилу спрыгивает со сцены и подходит поздороваться, и аль-Хайтам снимает наушники, чтобы уделить ей внимание (аль-Хайтам ни ради кого, кроме него, не снимает наушники); когда аль-Хайтам впервые в жизни приводит в дом постороннего — Люмин, путешественницу, ставшую ему верной спутницей на долгие недели странствий (аль-Хайтам не позволяет никому, кроме него, нарушать покой своего дома). Нет, Кавех не имеет никакого права чувствовать себя особенным (потому что он точно не такой) — они давно уже не близки, а аль-Хайтам не зависит от его поддержки и не требует его внимания. Это Кавех зависим от него. Так жалко и глупо; дело даже не в том, что живёт в его доме и пьёт на его деньги, а в том… что так привык ждать его с работы или приходить в дом, где его самого ждут, привык ужинать за бессмысленными спорами и препирательствами, а выходные проводить в разделённой на двоих тишине, разрываемой лишь скрежетом пера по бумаге и шорохом переворачиваемых страниц книги, привык видеть чашку кофе на столе утром, когда он поздно просыпается, и чистить орехи на двоих. Нет, Кавех не должен бояться, что если аль-Хайтам найдёт себе новых друзей, он поймёт, насколько Кавех лишний и ненужный в его жизни, и вся их выстроенная за месяцы рутина оборвётся. Сайно может с ним спорить и пререкаться, Нилу делиться мыслями об искусстве, а Люмин привозить книги из всех уголков мира на десятках языков. Все они по отдельности и тем более вместе могут заменить Кавеха и дать ему то же, что давал он, и даже больше. И когда аль-Хайтам это поймёт… Кавех станет ему не нужен. Нет, Кавех не должен бояться, что аль-Хайтам его бросит, потому что нельзя бросить человека, с которым ты даже не вместе. Но тогда почему… почему ему так больно? Почему он хочет выгрызть себя изнутри и вырвать сердце после встречи с Люмин? После того, как она выловила его на улице и пригласила на вечеринку-сюрприз по случаю дня рождения аль-Хайтама. Аль-Хайтам не любит вечеринки, сюрпризы и уже тем более вечеринки-сюрпризы, но Кавех не делится с ней своим знанием, Кавех проглатывает горечь и обиду и отказывается, ссылаясь на занятость работой. У аль-Хайтама теперь столько друзей и близких, готовых съехаться ради него со всех концов Сумеру, что Кавех там больше не нужен и только испортит настроение. Он долго был единственным человеком в жизни аль-Хайтама, но теперь там стало слишком тесно, и ему больше не влезть. Это ничего. Они даже не друзья, не возлюбленные и не близкие, Кавех отступит, потому что это он оборвал всё, что у них было, много лет назад, он не имеет права пытаться уместиться в его жизни со всем своим багажом. — Это ничего, — шепчет Кавех, прижимаясь щекой к прохладной поверхности своего рабочего стола. — Пока он будет веселиться, я как раз закончу подарок. Потому что подарок — даже не купленный, а сделанный своими руками в перерывах между работой и ночью вместо сна — это всё, что он может ему дать. И даже это не получается. День рождения уже завтра, а ничего ещё не готово, а у него просто нет сил, потому что всё, о чём Кавех может думать, это: они подарят ему вещи намного лучше, и мой подарок даже не будет ему нужен и затеряется. Возможно, кто-то тоже подарит наушники: он явно не один заметил, что аль-хайтамовы плохо работают в последнее время и ломаются чаще, чем он успевает чинить. Но только они могут купить самые дорогие и передовые прямиком из Фонтейна, а он… собрать с нуля и гоняться за платами по барахолкам. Жалкий, глупый Кавех. Кому он такой нужен? Аль-Хайтам будет прав, если оставит его за бортом и перестанет общаться, если забудет о его существовании и однажды попросит съехать из дома, потому что теперь у него масса знакомых и друзей, и даже сама Дендро архонт благоволит. Куда уж тут Кавеху тягаться? Он не выходит из комнаты, когда слышит, как аль-Хайтам возвращается с работы домой ровно в пять пятнадцать вечера и ни минутой позже. И не может заставить себя выйти до самой ночи, пока тот не уходит спать — и даже тогда быстро заскакивает в ванную и прячется обратно в спальне, так и не прикоснувшись к наушникам, которым остались только косметические дополнения. Не выходит он и утром, чтобы проводить аль-Хайтама и поздравить с днём рождения — подарок не готов, он только опозорится, если выйдет к нему с пустыми руками, и получит дозу подколок. Аль-Хайтам может не отмечать праздники так, как это обычно делают люди, но он явно не упустит возможности ткнуть Кавеху в то, что он своему арендодателю даже торт испечь не может. И будет всецело прав, но выдержать это сейчас Кавех не сможет. Учитывая, что Люмин звала его в таверну Ламбада к пяти, значит, они хотят забрать аль-Хайтама прямиком после работы. А значит, у Кавеха есть время до самой ночи, пока они будут отмечать. Может, он впрямь успеет и торт испечь. И если Кавех припекает себя паяльником, влезает в краску, режет пальцы сорвавшимся ножом и сжигает первый корж, это вовсе не потому, что он настолько нервничает. Это… он не знает почему, но явно не поэтому. С чего ему нервничать? Подумаешь, не успеет. Аль-Хайтаму этот подарок, может, и не нужен будет, ничего страшного. Это не бьющееся в горле желание сделать ему приятно и сделать что-то лучше, чем смогут остальные. Точно нет. Входная дверь хлопает в пять сорок семь. На тридцать две минуты позже обычного, и Кавех подскакивает от неожиданности за столом. Почему так рано? Он решил привести всех домой? Это логично, учитывая, как шумно у Ламбада по вечерам, легче взять еду с собой и отметить здесь, но… Это их дом. Их личное место, единственное, где они могут остаться вдвоём, где аль-Хайтам полностью его, почему и это место они хотят у него забрать? Кавех мотает головой, несильно бьёт себя ладонью по щеке. Нет, аль-Хайтам не его, не принадлежит ему, в свой дом он может приводить кого угодно, это Кавеха никак не касается. Но вопреки его опасениям, никакого шума и голосов из гостиной не доносится, и Кавех рискует вылезти посмотреть. Аль-Хайтам в коридоре один. Наклоняется, чтобы скинуть сапоги, рядом несколько бумажных пакетов, в которых легко угадывается упаковка Ламбада. Кавех выглядывает из-за угла, и их взгляды цепляются друг за друга. — Почему ты так рано? — Почему ты не пришёл? Звучит одновременно, и Кавех, принявший этот вопрос как удар, пятится дальше за угол. — Прости, у меня много работы, я не смог… вырваться. Стук — опускаются на подставку аль-хайтамовы сапоги. Стук — ударяются пятки о деревянный пол, обычно он даже ходит бесшумно, такой тяжёлый шаг — слишком непривычно. Стук — бьётся сердце у Кавеха где-то в горле. Это ложь, он сдал последний чертёж два дня назад и ждёт ответа от поставщиков, хотел освободить это время специально… специально для аль-Хайтама, но он же не может знать об этом, правда? — Вот как, — говорит холодно тот и проходит к обеденному столу, опустив на него пакеты. — Ты ужинал? Что-то в фигуре, поведении, интонации аль-Хайтама настораживает Кавеха. Да, он всегда спокоен и почти безэмоционален, но никогда не сквозит таким холодом и безразличием. — Нет, — Кавех опускает взгляд. — Мне нужно побыстрее закончить, я потом поем. Аль-Хайтам молчаливо кивает, проходя мимо него в свою спальню. Он же… не обиделся, верно? На что ему обижаться, что Кавех не пришёл на одну из так ненавистных аль-Хайтамом вечеринок? Как будто его бы вообще там ждали, когда есть столько более важных гостей. Кавех тихо проскальзывает на кухню, чтобы спрятать так и не законченный торт — не хватает крема, и украшений, и какой-нибудь надписи, и свечей — только коржи с прослойкой, и прячется обратно в комнату. Полтора часа. Ровно столько у него уходит на то, чтобы отшлифовать последние детали на наушниках (он закончил бы давно, если бы краска не сохла полдня), уложить их в его же руками вытесанную деревянную шкатулку и тихонько выскочить в гостиную. Кавех надеялся успеть закончить с тортом — до полуночи ещё куча времени! — но натыкается на устроившегося на диване с книгой в руках аль-Хайтама. На нём уже домашняя свободная одежда, а на столе тарелки и приборы с так и не распакованной едой. Кавех прячет руки за спину, словно нашкодивший мальчишка: — Ты… ещё не ел? — Мы ужинаем вместе, — просто отвечает аль-Хайтам, даже не отрывая взгляда от книги. А. Иногда Кавех забывает, что не один привык к их общей рутине и переживает, когда она рушится. Стоп, но вчера он тоже не выходил из комнаты. Аль-Хайтам же не ушёл спать голодным? Да нет, он точно не станет жертвовать своим комфортом и едой только потому, что привык ужинать с Кавехом. — Для тебя же устроили целую вечеринку, надо было поесть там. Ты вообще на неё ходил? Почему так рано вернулся? Аль-Хайтам пожимает плечом, но его пальцы почему-то сильнее сжимаются на книге. — Я выслушал их поздравления, поблагодарил за старания и ушёл, этого достаточно. — Что?! — Кавех подпрыгивает от возмущения, упирает руки в бока. — Люмин старалась ради тебя! Пригласила всех… твоих друзей, а ты просто ушёл?! Это странно. Чувства в его груди — странные, он должен радоваться, что аль-Хайтам вернулся к нему, оставив всех этих людей одних, но это ведь не потому, что он это сделал ради Кавеха. Он просто такой — жестокий к чужим чувствам, игнорирующий социальные нормы и приличия, Кавеха он бы тоже оставил, если бы захотел, а Люмин и… те, кого она пригласила, не заслуживали, чтобы с ними так обошлись. — Не помню, чтобы просил её это делать, — отвечает аль-Хайтам, поморщившись от кавехового крика. Чувство вины — совсем капля — заставляет его понизить громкость. — Никто не просит других сделать ему приятно, но ты бы мог хоть немного с ними посидеть. — С чего ты решил, что мне это приятно? И в самом деле — с чего. С чего бы ему думать, что людям может быть приятно проводить время с близкими? Аль-Хайтам наконец поднимает голову, соблаговолив одарить Кавеха своим вниманием, и в его взгляде прячется что-то… что даже ему сложно прочитать. Кавех хвалился, что никто не понимает аль-Хайтама лучше, чем он, не разбирается в тонких изменениях его интонации и мимики, не расшифровывает мысли и чувства. А может быть, он никогда его и не понимал. Только убеждал себя, выдавал желаемое за действительное, видел близость там, где её не было. Позволил чувствам развиться из фантазий. Прочитав что-то на его лице, лазурный взгляд аль-Хайтама скользит ниже, падает на руку, в которой осталась зажатой шкатулка. Кавех слишком поздно понимает, что в своих возмущениях совсем забылся — перестал прятать за спиной. — Это… — тут же мнётся он, протягивая её над столом. — С днём рождения. Прости, что так поздно, я старался успеть закончить вовремя, но… — Я вижу, — аль-Хайтам забирает шкатулку из его рук, но оставляет её на столе; что-то в его голосе неуловимо меняется с хрустом треснувшей корки льда. И всё бы ничего, но не успевает Кавех обработать эту смену настроения, как он встаёт с дивана и уходит из комнаты, даже не открыв шкатулку. — Эй! — кричит он возмущённо вслед. — Хоть бы сделал вид, что тебе интересно, и посмотрел, что там! Нет, ему совершенно не больно. И не обидно. Правда, у него нет причин обижаться, его аль-Хайтам хотя бы ждал на ужин, а не ушёл через десять минут, это… этого достаточно. Они поедят, и всё забудется. Но прежде, чем Кавех успевает вернуться в свою спальню, аль-Хайтам возвращается с аптечкой и подтягивает к себе Кавеха за запястье. О. Да, он немного поранился, пока работал, но это же пустяки, незачем обрабатывать ему руки… Кавех спохватывается в попытке вырвать ладонь. — Не надо, я сам потом обработаю. — Не дёргайся. Это не приказ. Аль-Хайтам никогда не приказывает и не указывает ему, что делать, в его интонации спокойствие и какая-то вселенская усталость. Как у родителя, чей ребёнок каждый день разбивает коленки. Не надо, молит Кавех мысленно, не делай этого. Потому что он снова почувствует несуществующее особое отношение к себе, он поверит, что аль-Хайтам может дать ему нечто большее, нечто особенное, чего никто другой от него не получит. Он опять почувствует тепло, которое скоро у него заберут, которое разобьётся о вид того, как приветлив теперь аль-Хайтам с другими. С друзьями. Не надо давать ему повод верить в невозможное и обжигаться потом собственной обидой и ревностью. У него нет прав на эти обиды, но как же тяжело с ними справиться. Пальцы Кавеха подрагивают, пока он наблюдает за аль-Хайтамом, опустившимся на диван перед ним и с бережной осторожностью обрабатывающим его порезы и ожоги. Это неправильно. Нельзя заставлять человека заниматься этим в свой день рождения, это ему должно быть уделено всё внимание. Но вырваться из тепла его рук Кавех не может. — Это причина, по которой ты не пришёл? — внезапно подаёт голос аль-Хайтам, смазывая след от паяльника мазью от ожогов. Нет. Потому что мне тяжело видеть, что ты близок с другими так, как больше никогда не будешь со мной, что они забирают у меня даже те крупицы близости, которые у нас с тобой были. — Да. Я же не мог заявиться на твой день рождения с пустыми руками. Он невесело улыбается, словив на себе лазурь под нахмурившимися бровями. Считывает лицо, выискивает признаки лжи — не найдёт. Кавех слишком хорошо научился прятать правду за полуправдой и недоговоренными словами, даже аль-Хайтам не раскопает. Не найдя того, что искал (или найдя — кто его знает), он возвращается к руке, бережно обрабатывая пальцы. — Мне не нужны подарки. — Нужны, — фыркает Кавех. — Другие же тебе что-то подарили, а я… Даже этого для тебя сделать не могу, не договаривает он. Аль-Хайтам заканчивает с пострадавшей рукой, принимается бинтовать ладонь. Можно было бы наложить несколько пластырей, а не целиком её закрывать, но противиться Кавех не смеет — даже такие крохи внимания ему в радость. — Их подарки я не взял, — говорит в итоге аль-Хайтам обыденным тоном. — Только книгу на дешретском, которую привезла из пустыни Дэхья. Архонты милосердные, Кавеху хочется взвыть. Ну не может же он быть настолько жестоким к чувствам других?! — Ты что?! Они же старались! Думали о тебе, когда выбирали их! Из-за такого отношения в следующем году ради тебя они не соберутся. — Даже не знаю, как я переживу такую ужасную трагедию. Аль-Хайтам усмехается, завязывая узелок на бинте и захлопывая крышку аптечки. Конечно. Ему плевать, что о нём подумают люди, плевать, если с таким трудом налаженные отношения оборвутся из-за его глупости, кто бы сомневался. — Я серьёзно, — Кавех прижимает к себе обмотанную бинтом руку. — Некрасиво так относиться к своим друзьям. Если ты относишься так к ним… то как же относишься ко мне? Несколько мгновений аль-Хайтам прожигает его взглядом сощуренных глаз — неприятная реакция, которая заставляет мурашки пробежать по спине. — Я хотя бы туда пришёл, а не проигнорировал их. Нет. Да быть этого не может. Он не мог правда обидеться на Кавеха за то, что он не пришёл на его день рождения?! С другой стороны… Кавех заслуживает этой обиды, это правда. Из-за своих дурацких эгоистичных домыслов и ревности он проигнорировал, не смог заставить себя прийти и смотреть на всех этих людей. Он виноват. Ужасно виноват. — Я… Кавех открывает рот, но быстрее, чем с языка срываются извинения и признание в своих ошибках, аль-Хайтам тянется к шкатулке, и цепочка мыслей в голове сразу перестраивается. — Я знаю, что ты не любишь переходить на новые вещи, но твои старые наушники уже бесполезно чинить. Из-за того, что они не работают, ты только мучишься головной болью. Аль-Хайтам поднимает крышку, пальцы несмело зависают над двумя половинками наушников — почти идентичные тем, которые сейчас покоятся на его шее (стоп, шее? они снова не работают? и поэтому он ушёл домой, не мог выносить шума толпы в таверне?), только если прошлые уже поистрепались от времени и постоянной носки, то эти — новые, блестящие, ещё пахнущие свежей краской. — Я пытался оставить их похожими на прошлые, но немного усовершенствовал, — продолжает Кавех. — Теперь они намного лучше будут заглушать шумы, в них более качественный звук, и я гарантирую долговечность, так легко они не сломаются. Если и есть поле, в котором он чувствует себя уверенно — так это архитектура и механика, от этого подарка аль-Хайтам не откажется, как от других, он будет носить его, не выбросит за ненадобностью, это Кавех сделает лучше, чем они. — Спасибо, — просто говорит аль-Хайтам, и одно это слово заставляет в груди распуститься цветы. — Смотри, — Кавех достаёт наушники из обитой бархатом шкатулки, самостоятельно надевает их аль-Хайтаму на голову. — Они блокируют человеческий голос, ты не будешь слышать никаких разговоров вокруг себя, если тебе только не будут на ухо орать, конечно. Пальцы Кавеха нащупывают небольшую кнопочку на правом наушнике, щёлк — и в ушах аль-Хайтама сейчас вакуум. В способностях своего творения он уверен, тестировал на себе не один десяток раз. — Что бы тебе ни говорили, пока ты в них, — улыбается он, глядя на приятно удивлённое лицо аль-Хайтама, — ты не услышишь. Даже если я скажу, что люблю тебя. Что ревную тебя ко всем твоим друзьям, потому что они забирают тебя у меня, что хочу, чтобы ты проводил время только со мной, и поэтому не пошёл на эту вечеринку. И ты не узнаешь, насколько я жалкий. Кавех улыбается, ни одним мускулом не выдавая своих эмоций — он давно отточил способность прятать себя за маской весельчака, и аль-Хайтам смотрит прямо на него ничего не значащим взглядом. О, если бы он это услышал — сразу же изменился в лице, его бы исказило отвращение и презрение. Кавех бы никогда не посмел сказать это напрямую, но как же… Как же он устал прятать эти чувства. Несколько мгновений в тишине они смотрят друг на друга так, словно у этого глупого молчания есть какое-то значение, пока аль-Хайтам не снимает наушники, зацепившись взглядом своих лазурных глаз за устройство в руках. — Ну как? — спрашивает Кавех, позволив уязвимости в голосе скрыться за гордостью за своё творение. — Услышал что-нибудь? — Нет, — поднимает аль-Хайтам наконец глаза, и в них плещется такая буря, что Кавех задерживает дыхание. — Но ты забыл, что я умею читать по губам. — О, ха, точно, — нервно смеётся он, и желудок как будто пробивает ледяным копьём. Он правда забыл. Аль-Хайтам настолько преуспел в своём владении языками, что среди знаний о древних письменностях, диалектах и теорий происхождения языков есть знание алфавита слепых и жестового языка глухих, он владеет речью во всех её проявлениях. Он блокирует голоса людей столько лет, что давно научился по губам считывать их слова. — Что ж, — Кавех сцепляет трясущиеся руки в замок, — ещё раз с днём рождения, и… спокойной ночи! И быстрее, чем мозг успевает сгенерировать что-то более разумное, Кавех бросается бегом в свою спальню. Его не останавливает ни рука на запястье, из хватки которой он с силой вырывается, ни брошенное в спину: — Кавех! Он не слышит, потому что в ушах гул сердца, блокирующий внешние звуки не хуже этих треклятых наушников. С грохотом захлопывается за спиной дверь, щёлкает замок, Кавех сползает по ней вниз, прижавшись спиной. Пиздец. За свою жизнь он совершил тысячу и одну непоправимую ошибку, сотни тысяч глупых мелких недоразумений. Но эта? Непоправимая глупая ошибка? Венец его творения, величиной с Алькасар-сарай. Бездновы архонты и проклятая Селестия, они могли наделить его мозгом вместо глаза бога?! Ему явно было бы нужнее! Кавех собирался через месяц-другой съехать, откладывал деньги, чтобы не донимать больше аль-Хайтама и не травить себя неразделёнными чувствами, но теперь ему придётся уезжать уже завтра. Нет, лучше прямо сейчас! Тигнари наверняка тоже пригласили на эту вечеринку и, может быть, он ещё не уехал из города, и Кавех успеет напроситься к нему пожить. Или к профессору Фарузан. Или к Люмин в чайник. Боги, да хоть куда-нибудь, лишь бы никогда больше не смотреть аль-Хайтаму в глаза! Дурак. Придурок. Как ему вообще могло прийти в голову сказать это в его присутствии! Мало того, что так по-идиотски признался, так ещё и вывалил всё про эту безднову ревность! Теперь он будет Кавеха ненавидеть. Аль-Хайтам — слишком вольный и свободолюбивый человек, он не потерпит, чтобы его пытались контролировать и ограничивать, он презирает его теперь, точно презирает. Ненавидит. Не хочет иметь ничего общего. Нужно уйти раньше, чем ему в очередной раз разобьют сердце и выгонят. Со скоростью молнии Кавех бросается собирать вещи. Вываливает на пол весь шкаф (неужели он живёт здесь уже так долго, что обзавёлся таким количеством одежды? когда он только переезжал, при себе была лишь одна сумка), хаотично закидывая её в свой походный рюкзак, на первое время хватит, а потом придёт забрать остальное, пока аль-Хайтам будет на работе. В дверь стучат — Кавех роняет на пол штаны. Только не это, не надо сейчас ссор и пререканий, он этого не выдержит. Оборвать их отношения своими необдуманными словами и так тяжело, но уйти со скандалом… — Кавех, открой дверь, — доносится приглушённое из коридора, и в его голосе… Нет, в его голосе нет злости, раздражения или презрения, только спокойствие, какое бывает, когда пытаешься подступиться к дикому зверю. — Я просто хочу поговорить. — А я не хочу, — Кавех не позволяет себе обмануться этим мнимым примирением, он зачем-то закидывает в рюкзак всю шкатулку с украшениями. — Я знаю всё, что ты скажешь, не надо это произносить. Подожди немного, я соберу вещи и уеду, ты больше меня не увидишь, я не буду докучать тебе своими чувствами, обещаю. Самому противно от того, как дрожит голос, но строить из себя сильного сейчас совсем не получается. — А если я не хочу, чтобы ты уезжал? Кавех замирает на мгновение, проклиная своё влюблённое сердце, которое так отчаянно заныло от этих слов. Он не это имеет в виду. Не то, что Кавех так хочет услышать, конечно нет, он просто привык к нему. Нельзя вестись на это, нужно продолжать собирать вещи, он уедет — и всё закончится, больше не будет так тоскливо и тошно. — Кавех, — окликает его снова голос, тихий и почти уязвлённый. — Спроси ещё раз. Он гневно кидает в рюкзак какую-то рубашку, которую, не надевал, кажется, ни разу после покупки. Разве не ясно, что разговоры сейчас совершенно лишние?! — О чём?! — О том, почему я так рано вернулся. Спроси последний третий раз, и я буду так же с тобой честен. О, он и так всегда до зубового скрежета честен. Не считается с чувствами других, ранит словами, не заботясь о последствиях, Кавех знает это по своему опыту лучше других. Но может… Может, именно это ему и нужно сейчас, чтобы окончательно поставить точку. — Хорошо, — выдыхает он, остановившись посреди комнаты. — Почему ты так рано вернулся? — Потому что там не было тебя. Кавех прикрывает глаза. Он ожидал чего угодно, но не настолько жестоких слов. — Пожалуйста, Хайтам, — молит он срывающимся голосом. — Хотя бы последний раз, хватит играть с моими чувствами! Но аль-Хайтам, как и всегда, остаётся глух к его мольбам. — Потому что кое-кто ещё несколько месяцев назад не унимался со своими планами на мой день рождения, обещал заплатить за самые дорогие блюда из меню Ламбада. Но в итоге даже не пришёл. — У тебя… — Кавех проглатывает ком в горле, подходя ближе к двери. — У тебя теперь есть люди, готовые отметить его с тобой. Кому не придётся влезать в долги, чтобы заплатить за тебя. Зачем тебе там я? Аль-Хайтам молчит так долго, что Кавех начинает думать, будто он ушёл. Ну и правильно. Не нужно пытаться напоследок выложить все свои чувства, однажды они уже расстались на эмоциях и обидах, и ничего хорошего в этом не было. — Сколько лет мы знакомы? — наконец спрашивает он из-за двери так тихо, что Кавеху приходится прижаться к ней ухом, чтобы расслышать. К чему этот вопрос? — Одиннадцать. Боги, уже так долго? — Десять из них я тебя люблю. Судя по слабому стуку, аль-Хайтам с той стороны тоже прижимается к двери головой, и голос его становится ещё тише, ещё интимнее, что Кавех даже боится дышать, чтобы ничего не пропустить. — Никто за десять лет не смог перебить эти чувства, даже когда мы не общались. Почему ты думаешь, что перебьют теперь? "Чувства", говорит он. "Люблю". Кавеху кажется, что он разучился понимать человеческую речь. Он врёт. Это жестокая ложь, чтобы поиздеваться над ним напоследок, поупиваться его страданиями и болью, даже если и раньше аль-Хайтам бы так никогда не сделал… — Стал бы я уходить от людей, если бы они мне были важнее? Стал бы я ждать тебя, если бы не хотел провести вечер вместе? Кавех, стал бы я звать тебя жить здесь, если бы не хотел видеть каждый день? Стал бы? Аль-Хайтам — человек, который не делает ничего, если не хочет? С коротким щелчком замка дверь приоткрывается — совсем немного, достаточно для того, чтобы в этот проём скользнула перебинтованная рука, опустилась на часто вздымающуюся грудь в свободной рубашке. Так быстро бьётся. Его сердце. Когда в студенчестве Кавех ещё не мог прочитать его лицо, он всегда слушал сердце. Взволнованное, неспособное на ложь. Такое искреннее, что Кавех готов сдаться и поверить. Аль-Хайтам перехватывает его руку, прижимает к себе ближе, теснее. Поглаживает большим пальцем. До болезненного нежно. — Ревновать того, кого ты любишь, это нормальная человеческая реакция, — говорит он почти шёпотом. — Но ревность происходит из неуверенности. В ком ты сомневаешься, Кавех, во мне? Или в себе? Кавех распахивает дверь окончательно, чуть не зашибив ей аль-Хайтама; весь всклокоченный и растрёпанный, растерянный, но при виде его сердце аль-Хайтама забивается ещё быстрее, едва не выскакивая в руку. — Я не сомневаюсь в тебе! — вспыхивает он. Не в нём. Проблема — всегда — только в Кавехе. — Но я… Я боюсь, что все они — лучше меня. Что, если… я надоем тебе? Что, если меня недостаточно? Что, если они интереснее и важнее? Я знаю, что не имею права требовать от тебя внимания. Не когда ты наконец нашёл друзей и вливаешься в общество, я правда очень рад за тебя, но в то же время… — Имеешь, — перебивает он поток спутанных слов, и Кавех с недоумением вскидывает голову. — Что? — Ты имеешь право требовать от меня чего угодно, я даю тебе его, — говорит аль-Хайтам, делая шаг вперёд, пересекая порог. Кавех по инерции отходит спиной назад. Какие лёгкие слова, произнесённые таким спокойным тоном. Как же у этого аль-Хайтама всё просто. — Это так не работает. — Работает. — Шаг, ещё один. Сокращающаяся дистанция, кончающееся пространство. — Если ты хочешь, чтобы я проводил с тобой больше времени — скажи, и я буду. Если ты хочешь, чтобы доказал тебе, что тебя никто не заменит — дай мне время, и я это сделаю. Кавех сглатывает, утыкаясь бёдрами в свой рабочий стол. Это так странно. Это же не сон, правда? Он сойдёт с ума, если сейчас проснётся. Мгновения тишины, хаотично вертящиеся мысли; с ним так просто — ему так хочется верить. Хоть кому-то за всю жизнь. — Докажи, — выдыхает он, и мир взрывается. Аль-Хайтам подтягивает его за бёдра на стол так легко, словно он вообще ничего не весит, втискивается между его колен так близко, что дыхание опаляет кожу. Ладонь опускается на щеку, отводит непослушные пшеничные прядки с лица. Вдох — и Кавех снова касается его сердца, заходящегося в сумасшедшем ритме — на контрасте со спокойным лицом. Выдох — и губы обжигает огнём. Не невыносимым жаром пожара, но теплом зажжённого камина в холодную ночь. Аль-Хайтам несмелый и робкий, и наверное, внезапно понимает Кавех, он раньше и не целовался. С кем бы ему? Никого, кроме Кавеха, он не подпускал так близко. Никого… Кавех сжимает в кулаке ткань аль-хайтамовой рубашки; голова кружится и мысли путаются. Он правда — вот по-настоящему правда — целует аль-Хайтама? Не сошёл с ума? Не потерялся в своих фантазиях? Он правда… сказал, что любил целых десять лет? Аль-Хайтам отрывается от его губ, от того, что и поцелуем можно назвать лишь с натяжкой, всего на несколько миллиметров, влажными губами касается подбородка, линии челюсти; и Кавех рефлекторно запрокидывает голову, давая больше доступа к нежной шее. Каждый поцелуй отзывается разрядом тока — Кавех почти хнычет себе в руку. — Ты же не оставишь?.. — шепчет он в потолок, но у аль-Хайтама без наушников невероятно острый слух. — Нет, — выдыхает он мурашками по коже. — Не после того, как ждал тебя шесть лет. Кавех жмурится, руку, которой пытался закрыть себе лицо, вплетает в волосы аль-Хайтама. Он всегда так хотел ощутить, какие они на ощупь — совсем не такие жёсткие, как он представлял. Шесть лет — именно столько они не общались после разрыва, а аль-Хайтам ждал его, даже если сам Кавех давно оставил надежды вновь наладить отношения. Даже если сам Кавех сдался. Руки аль-Хайтама вновь перехватывают его под бёдра, но в этот раз стягивая со стола и прижимая к себе, и Кавех охает, рефлекторно обхватывая его ногами, чтобы не упасть, но хватка такая крепкая, что не даёт даже испугаться. Всего несколько шагов до кровати, аль-Хайтам опускается на самый край, позволяя Кавеху устроиться удобнее на коленях; это пока что слишком неловко и откровенно, но аль-Хайтам смотрит на него таким взглядом… Пальцы отводят вбок чёлку, открывая полноценно оба глаза. Кавех смотрит на него прямо и долго в ответ и думает, что, наверное, никакие доказательства ему больше не нужны. Никогда ни на кого аль-Хайтам не смотрел с таким обожанием и нежностью, не впитывал каждую черту, не ловил дыхание. Наверное, Кавех правда ему нужен — точно так же, как аль-Хайтам нужен ему. — Спасибо, — аль-Хайтам первым разрывает невероятно долгий контакт взглядами, целует в уголок губ, — за подарок. Кавех еле сдерживает смешок, потому что добиться одной благодарности от него? Великое дело. Двух? Совсем неслыханное. — Ты уже говорил. — Не за наушники. За признание. За тебя. Нет, такие слова, сказанные таким нежным тоном, от человека, по которому он сходил с ума последний год? Это выше его сил. Кавех стыдливо прячет голову в изгибе его плеча. — С днём рождения, Хайтам. А бардак в комнате он разгребёт как-нибудь потом.