солнце вышло покурить на балкон

Утро приходит как-то слишком быстро. Но глаза Тихон открывает только тогда, когда лучи солнечные под веки уже забираются внаглую. Попытка уснуть заново проваливается. Попытка перевернуться - тоже. Ваня спит, закинув на него ногу, и даже не шевельнется. Позвоночник можно в стакан ссыпать, и рука занемела давно, но раз Ваня ее занял, значит не так она и важна, получается, Тихону. У Тихона вообще с приходом Вани в жизни многое поменялось. Две щетки в ванной, два полотенца, шкаф одеждой пополнился, кружек с тарелками больше стало. Даже солнца два у Тихона теперь. Первое сейчас светит ему в лицо, лучами - по коже - греет, согревает. Из-за него выцветают волосы, на щеки и плечи накапывают веснушки. Оно далеко-далеко, даже представить страшно - как. Второе солнце поближе, у него непослушная копна на голове и острые скулы, в глазах - шоколад горячий. Оно ворочается у Тихона под боком, мягкое, ласковое, щекочет волосами и наконец сдвигается с места - перекатывается на живот, лицом в подушку утыкается. И ямочки на пояснице у этого солнца такие трогательные, бедра по-девичьи узкие, изящные, кожа светлая, прозрачная почти, бархатная - пальцы сами к ней тянутся. И теплее все равно с этим солнцем Тихону. Он на бок переворачивается аккуратно, ладонь свою широкую на лопатку Ване кладет и наверх ведет, к шее тонкой, волосы отросшие в сторону убирает. Ваня спит - или только вид делает - и даже ухом не ведет, мол, делай, что хочешь, не проснусь, совесть имей, дядь. А совесть и правда мучает немного - весь день вчера работали, сегодня выходной обещанный, заслуженный. Ванечка устал жутко на площадке, но сдержаться не смог все равно - как только ключ в замке провернулся, полез на Тихона с поцелуями сначала в прихожей, потом - в прямом смысле на Тихона в спальне. Дорожку из одежды так и не убрали в итоге - вырубило нещадно сразу же. И вроде как совесть то и правда мучает, но Ваня в дугу изламывается по-кошачьи, руки вперед вытягивает, под подушку засовывает, и одеяло с бедер его сползает так соблазнительно, так призывно, что мысли все в голове вдруг в пар превращаются. И всего его хочется, прямо так, сразу - Тихон остановить себя не может, за секунду практически в планку над ним встает, колени по сторонам от бедер Ваниных ставит, руки на талию кладет. Ваня сквозь марево сонное выдыхает только сладостно - из-за контраста чужих теплых ладоней и прохлады проветренной комнаты, осевшей на коже тонким дисперсным слоем. Тихон руками наверх ведет ласково, невесомо почти, по ребрам скользит, фигуру его тонкую оглаживает, и вся эта нежность невысказанная громадой сплошной поперек горла встает, на сердце давит - Тихон губами к шейному позвонку выступающему приникает тепло, влажно, к чужой спине грудью своей прижимается - кожей к коже, чтобы еще больше Ваню согреть. И пусть сознанием Ваня еще не до конца здесь, тело его все чувствует, на прикосновения реагирует - мышцы упругие под пальцами чужими перекатываются, плечи подрагивают, дыхание учащается. И терпение у Тихона, до этого собранное практически по кускам, снова по швам расходится, и невыносимо почему-то вдруг так становится - у него стоит до боли почти от одного только взгляда на это чудо обнаженное. Он губами родинки Ванины собирает, к лопаткам сведенным спускается, щетиной своей кожу нежную царапает слегка. И понять не может - откуда в нем все это ласковое, приторное, чувственное. А Ваня только выдыхает судорожно, с еще закрытыми глазами голову в сторону поворачивает, щекой к подушке и брови - на излом, когда Тихон бедрами вперед качает и членом между ягодиц вжимается, притирается горячо, плотно, и жарко так вокруг враз становится, и воздух - как желе - в легких пленкой тонкой застывает. И кровь вся как будто от мозга отливает, соображать - никак. Остановиться - тоже. Тихон руки на внутреннюю сторону бедер чужих кладет, в стороны разводит аккуратно, но настойчиво, и в плечо целует, а Ваня - Ванечка - под ним дрожит уже весь, и кожа у него влажная уже от жара, и вздох его судорожный на стон протяжный срывается, когда Тихон в него до основания проскальзывает. И не тяжело, не больно совсем - Ваня растянутый, влажный внутри еще, нежные мягкие стенки член обхватывают, принимают, раскрываясь, и Тихона ведет, размазывает. Ваня гибкий, податливый, под ладонями широкими плавится, как пластилин, и не деться ему никуда, не увернуться - Тихон крупнее, шире, сильнее намного, Ваню всем собой в кровать вжимает и двигается, двигается настойчиво, ритмично сразу же, потому что невозможно рядом с Ваней себя сдерживать - ну вообще никак. Ваня до конца просыпается - сон как рукой снимает от чужих толчков размашистых, глубоких, рук сильных, в кольцо его обхвативших, дыхания горячего в загривок, кудрей мягких, кожу щекочущих. Ваня лбом в подушку вдавливается, дышит тяжело, судорожно, всхлипами жалобными захлебывается, и весь он - нерв оголенный. И получит Тихон, конечно, за это все - за то, что утром ранним, без предупреждения, что себя в руках держать не может, а член свой - в штанах, если б они были на нем. Получит, конечно, но не сейчас, когда Ваня в пояснице прогибается и слезами наволочку мочит от всех этих ощущений, через край на него льющихся. И обороты бы сбавить Тихону, понежнее да помягче со своим солнцем быть, по плечам гладить, шею губами греть - изводить его неторопливо, методично, до исступления сладкого, пока в голове у Ванечки каша не сварится, а между ног лужа не натечет. Но его ведь всего хочется, прямо так, сразу, и не до этого сейчас вообще - в другой раз, точно. Поэтому Тихон за бедра его наверх тянет, приподнимая, и Ваня скулит почти от такого положения, потому что угол этот круче и острее намного, ярче - до звездочек разноцветных перед глазами. И толчки с новой силой нарастают словно, член дальше достает, глубже, и по позвоночнику Ване как будто ток электрический пускают - он цепляется за простыню пальцами и топит нескончаемые стоны в подушке. И надолго Вани не хватает, естественно - Тихон из него все попытки соображать нормально выбивает, словно по нервам наждаком водит, и напряжение вниз волнами сладкими стекает и в тугой узел закручивается, когда рукой одной его поперек груди перехватывают, а второй за член сжимают, место чувствительное под головкой трут, и Ваня - потому что много слишком этого всего уже вокруг - давится немым стоном и пачкает чужую ладонь, на кровать стекает вымученно, бессильно. Тихон следом за ним - на него - собой укрывает практически. - Ты - мудак, - выходит это у Ванечки как-то совсем жалобно, загнанно. Тело не слушается, как будто кости все разом из него вытянули. - Прости, - Тихон отвечает честно, носом в волосы Ванины утыкается и в шею порозовевшую целует. Рядом ложится. Ваня на спину переворачивается, дышит глубоко, из-под ресниц густых смотрит томно, и в груди у Тихона опять чувство это щемящее закипает - не избавиться от него никак. И скулы у Вани красные-красные, и волосы на голове перемешались все, и зрачки - море черное. И весь он в этом небрежном великолепии своем говорит только: - Сижку дай. И тогда, может быть, прощу. И улыбается. И когда Ваня на балконе курит, заботливо обернутый чужими руками в одеяло, Тихон думает, что правда это - с этим солнцем все равно теплее ему.