Пустая и глупая

Оля в сорок лет в куклы играет, в любовь с первого взгляда верит и в зеркале себе постоянно подмигивает. Оля серо-зелёными глазами очаровательно стреляет, пухлыми губами обворожительно улыбается и нежным полушёпотом кокетливо бред в уши чужие льёт. Оля Николь раздражает, конечно. Потому что Якубович верят при любых раскладах и обстоятельствах, потому что маску глупо-наивно-доброй волшебницы на безупречное лицо не то, что на супер-клей налепила, нет — нитками двойными вшила и сверху шуруповёртом саморезы в кость вкрутила, чтобы уж точно крепко-накрепко держалась. У лица с маской сцепление безупречное, не доёбёшься, на совесть сделано, от души. Души больше нигде и нет. — Ты чего здесь? — Кузнецова от напряжения, в пустой гримёрке возникшего, будто от холода ёжится, — Не твой же съёмочный, — добавляет. Ведьма её одной из самых обворожительных и самых притворных улыбок наделяет тут же, отчего Николь морщится. Оля ощущается противно скрипящим на зубах сахаром, дешманским ванильным мистом в душной школьной раздевалке и самой попсовой и глупой песней, которая в голове на весь день заседает. — Соскучилась, — елейно совсем, интонация настолько вязкая, что Кузнецова отчётливо чувствует в воздухе липкость какую-то. Будто подруга в рот карамелек по рублю напихала и дышит тебе в лицо прямо. Только вот они с Олей не подруги вовсе. И не будут никогда. — Можешь расслабиться, — Кузнецова цокает, бросает зелёный взгляд, под огромными голубыми линзами спрятанный, на лицо бледное, выточенное, кукольное. — Камер тут нет. Якубович подходит ближе. Больничным шлейфом вонючей и мускусной «Баккары» душит буквально, проморгаться быстро-быстро вынуждает и губы приоткрыть. Николь не удивляется ни разу. Конечно же, по законам жанра госпожа Якубович не может пахнуть ничем другим. — Не могу, — улыбка невозможно натянутая ослабляется на секунду. — Ты же есть. Николь на секунду теряется даже. Зрачки от света тусклого расширяются чуть. Выдыхает облегчённо. Теперь точно не видно ни цвета глаз настоящего, ни эмоций живых. Оля тоже неживая, ненастоящая. Глазам Николь подстать. — Прекращай, — Николь ненавидит слова, где больше одной «р» из-за картавости и нечестных женщин из-за собственной искренности. — Что? — ведьма рядом с ней тональность понижает, не моргать старается — гипнотизирует. В глазах у Оли, несмотря на улыбку очаровательную, сегодня пасмурно. На глазах Николь, несмотря на честность показательную, сегодня линзы. — Вот это твоё, — сквозь зубы сжатые, отрывая небрежно будто. — Я не ведусь. Кузнецова, по правде говоря, даже врать убедительно не старается. Уверена, что брюнетка, аккуратно на краешек стола присевшая, эмоциональным интеллектом не наделена вовсе. Незачем ей. Оленьку Якубович все любят, облизывают и жалеют по определению, по какой-то ебанутой традиции, по сложившемуся обычаю. Оленьку Якубович на отборочном «багажнике» комплиментами засыпали, слюни пускали, в такт словам кивали глупо, будто заворожённые. Оленьку Якубович на отборочном «багажнике» поддерживали, как могли, рты в улыбке растягивали так, что скулы болели потом, и победы желали совершенно искренне. Оленьку Якубович на отборочном «багажнике» не заставили шарф снимать и камеру не подносили к трубке, из горла прямо торчащей. В общем, Оленьке Якубович повезло сказочно. — Как твоё испытание? — каре идеальное за ухо заправляет, ещё чуть-чуть и замурчит, об ноги начнёт тереться. Николь морщится. У неё на кошек аллергия. — Я думаю, ты в курсе, — разговор продолжать не желает совсем, глаза с огромными голубыми линзами в стену направляет и огромный комок поперёк горла вовнутрь проталкивает. Оля губу прикусывает и взгляда не отводит. Она гипоаллергенная. — В курсе, — кивает вяло совсем, нехотя. — Я думала, ты открытая, общительная, нежная. Как там было? Белая фея? Кузнецова улыбается. — Не думай больше, — расстояние на полшага сокращает, надеясь, что от шлейфа чужой «Баккары» глаза слезиться не начнут. — У тебя, судя по всему, плохо получается. — Это типа я тупая? — цокает, но в лице не меняется абсолютно. — Это типа не надо свою энергию на психологический портрет незнакомых женщин тратить, — к губам Николь, кроме блеска противного, ещё и ухмылка хитрая липнет. Оля в ответ губы надувает обиженно, по-девичьи совсем и очаровательно по-своему. — Я пытаюсь с тобой познакомиться, если ты не заметила, — для большей театральности даже ножкой топнуть хочет, но Кузнецова слишком близко стоит. — Но ты колючая. «Колючая» где-то в горле оседает неприятно, перцем в носу ощущается, лёгкие пощипывает. «Колючая» звенящую пустоту под рёбрами заполняет вакуумом засасывающим. «Колючая» под дых бьёт больно, неожиданно и точно. — Долго колоться собираешься? — разворачивается, уходить собирается, парфюм чужой на виски давит настолько сильно, что голова идёт кругом, но по какой-то силе неведомой голову поворачивает обратно. Оля действительно крышесносная, опьяняющая и незабываемая, только вот в самом отвратительном, мерзком и липком смысле этих эпитетов. Оля молчит, языком проводит по клыкам, задумывается о чём-то, в голове переваривает, осмысляет. Оля в лицо чужое всматривается внимательно, щурится даже и за кукольными ярко-голубыми линзами малюсенький зелёный островок разглядывает. — Посмотрим, — фыркает Якубович наконец и выходит из гримёрки первая. Оля на десять сантиметров выше и на два года старше. Оля на опережение. Оля под кожу, по артериям, по венам. Николь на приоткрытую дверь таращится озлобленно, пальцы заламывает, дышать глубоко пытается. И душу почему-то мысль греет о том, что Якубович этот разговор в голове заевшей виниловой пластинкой совершенно точно прокручивать будет. Николь ведь всегда в мозг. Оля — в сердце. *** Кузнецова для четверть-финала себя четвертовала буквально, разорвала, болью нафаршировала, сердце побитое и больное из груди вырвала и участникам испытания подарила — жаль, ленточки розовой под рукой не нашлось, чтобы обвязать. Николь, кстати, этот цвет с детства терпеть не может, как и всё, что её девочкой по определению делает. Когда приёмные родители из дома малютки забирали, сначала за мальчика приняли. Николь не слабый пол. Николь — прочный фундамент, не пошатнётся, выстоит. — Я им покажу, блять, революцию, — голосовое, записанное мужу любимому, обрывает красноречиво. Николь из-за диагноза всегда шёпотом. Николь из-за подколов жизненных всегда уверенно, словами громкими, ярко, цепко, броско. — Показала уже, — хмыкает рядом, улыбается, по слогам тянет, мурлыкая будто. Николь вздрагивает. Почва из-под ног вылетает так, будто плита литосферная прямо под ботинком по швам расходится. Дыхание спирает даже, комок сладкий, приторный, сахаром присыпанный из горла ниже проталкивает, чтобы вздохнуть свободно. — Извини, — осекается Якубович тут же, ладонью с ногтями длинными в районе плеча ткань пальто своего цепляет. Хочет, конечно же, цепануть и куртку чужую, но по-животному боится. — Мне сказали просто, что ты крутая была. На улице холодно, снег идёт мокрый, ветер зябкий. На улице зима почти. — Снова колешься? — беззлобно совсем, вымотано, рыжие локоны в капюшон куртки свободной пряча. Оля улыбается так широко, что сигарету, между пухлых губ зажатую, изо рта выпускает, но у Кузнецовой реакция хорошая, безупречная почти. Ловит двумя пальцами и в чужую бледную раскрытую ладонь вкладывает. — Благодарю, — и не без удовольствия смотрит, как лицо чужое от пафосного «благодарю» совершенно ненаигранно кривится; разъясняет дополнительно: — Пытаюсь подступиться. Николь языком зубы с внутренней стороны обводит, смотрит, как Якубович зажигалкой пару раз чиркает и затягивается расслабленно. Даже зажигалка со стразами броскими. Кузнецова вместе со сладко-трупно-спиртовой «Баккарой» чувствует ещё и горько-больно-мерзкую тошноту. — Получается? — Кузнецова где-то в глубине души признаёт, что курит Оля очень красиво. Ещё глубже, в недрах самых, осознание того, что Оля делает красиво всё. И сама Оля красивая. И парадокс весь в том, что красивой её делает ещё и то, что она даже такому простому, банальному и избитому комплименту радуется совершенно искренне, щурясь чуть и губы в нежной улыбке растягивая. — Это ты мне скажи, — затяжку делает, дым во рту держит, тонкой-тонкой струйкой выпускает изящно; добавляет затем: — Ты же не куришь? Николь смеётся вслух, не сдерживается. Очаровывается чужой милой глупостью, не сердится совершенно. — Сама догадалась, или подсказал кто? — Извини, — глаза опускает виновато. Бледно-зелёные, красивые. Кузнецова всматривается внимательно, пытается понять — свои или линзы. К выводу однозначному так и не приходит. — Расслабься, — бросает Оля снова, не боязливо больше, а уверенно совсем — почву ведь прощупала. — Челюсть разожми, плечи опусти. Как будто напасть на меня готовишься. А я бороться не хочу с тобой, я не самоубийца. Николь усмехается самодовольно, но плечи всё-таки расправляет послушно. Николь чужому мурлыканью внимает доверчиво, глаза от удовольствия прикрыв. Если об ноги начнёт тереться, Николь не оттолкнёт. Оля всё-таки гипоаллергенная. Оля вновь затягивается медленно, губы размывает естественно-сексуально, воздух спёртый из лёгких выпускает, но губы обратно смыкает тут же. Перед Николь робеет, волнуется, колени под свободным кашемировым пальто сводит. Перед Николь мысли в клубок путает, путает слова, путает падежи, рода, числа, времена. Перед Николь в глупый и детский бардак превращается. Перед всеми идеал с иголочки. Перед ней — катастрофа несуразная. — Не понимаю, чего ты от меня хочешь, — начинает Николь неуверенно, говорит медленно, вкрадчиво, будто скальп с Якубович снять хочет и слова собственные сначала пережевать тщательно, а затем в голову вложить. — Но спасибо тебе за разговор. Оля теряется даже. От чужого сухого «спасибо» будто глаза открываются полностью, сосуды головного мозга расширяются и небывалая работоспособность появляется. — Николь, — ладонью бледной с ногтями длинными к куртке чужой всё-таки тянется, проводит быстро, чужой недоумевающий взгляд ловя. — Не ищи во всём подвох. Я понимаю… Взгляд недоумевающий взглядом испепеляющим и уничтожающим в секунду становится. Оля дёргается даже. — Не понимаешь, — отрезает, чеканит, гвоздями ржавыми, но прочными под кожу вгоняет уверенно. — Нихуя не понимаешь. И не поймёшь никогда. Олина мать после выписки из роддома в просторную квартиру возвращается, где к рождению доченьки любимой и долгожданной всё обставлено уже. Николь глаза матери биологической только на родах видит и не запоминает, конечно же, а потом видит стены детского дома. Якубович в шесть лет переживает первую поездку за границу. Кузнецова в шесть лет переживает первую клиническую смерть. Приёмные родители Николь за пацана приняли, но всё же сжалились, забрать решили в то время, как родители Оли от очередной выходки избалованного подростка принимали антидепрессанты. Даже в своём сезоне «битвы» Оля никому ничего не доказывает, испытания проходит спокойно и достойно, после готзалов с участниками обнимается, улыбается очаровательно. Даже в своём сезоне «битвы» Николь с первых секунд с недоверием сталкивается, получает косые взгляды вместо «белых конвертов» и на финале даже после позорного третьего места выдыхает с облегчением, потому что этот ужас закончился наконец. Оля её никогда не поймёт. Они разные. Принципиально. — Ну да, — Оля ладонь собственную сжимает, ногтями впивается, нарочно одну из самых приторных улыбок на лицо натягивает и окурок на землю бросает. — Что с меня дуры взять? Николь теряется. Эффект произвела неверный и крайне нежелательный. Фалангой на сгибе пальца указательного колечко в носу теребит, нервничает. — Самокритично, — хмыкает нервно, Николь не смешно совершенно, Николь горько и странно. — Но я не хотела тебя обижать. Правда. — Удивительно, — голос на полтона ниже делает, теперь с Кузнецовой по громкости звучат одинаково почти. — Учитывая, что я к тебе с добрыми намерениями и открытым сердцем. Николь не находит, что ответить. Хочет в огромный капюшон зарыться стыдливо, но через себя переступает и голову задирает ещё выше. — Ты не на машине? — и Оле совершенно правильно думается, что не будь на Кузнецовой лживых ярко-голубых линз, глаз на неё она бы так и не подняла. Страшно. Стыдно. Неуместно. Будто бы они вдвоём сейчас перед пропастью огромной и глубокой стоят, и Николь, шутя, одну ногу вперёд вытягивает. Показательно-смелая и нарочито-безбашенная. Якубович знает — Николь не шагнёт никогда. — Нет, — губу пухлую закусывает, ногу в пропасть вытягивает тоже. — Давай подвезу? — в пропасть с разбегу прыгает. — С удовольствием, — закрывает глаза и ныряет следом. Николь ломает, не щадя, шаблоны, рамки и устои. Оля ломает голову. *** Кузнецова молчит, зубы плотно сжимает, капюшон снимает и в дорогу внимательно всматривается, голову вбок не поворачивая нарочно. Сладкий, мускусный и душащий аромат в воздухе слышит отчётливо. А значит, Оля здесь, рядом. Значит, с Олей всё хорошо. В пробку встают. Николь расстёгивает куртку. — Уже раздеваешься? — Якубович всем корпусом пытается к Николь повернуться, показать, что заинтересована, что слушает, что поговорить с ней можно не только о съёмках обыденных, но и о чём-то другом. — Жарко, — поясняет тут же, но лицо прежнее незаинтересованное абсолютно выражение сохраняет. — Ты тоже пальто расстегни, ехать долго ещё. — Мне всегда холодно, — и Оленька, кстати, говорит правду чистую, прозрачную, больную. Мир к Оле — так же, как Оля к миру. Показательно-добрый, милый, с улыбкой широченной и глазами широко распахнутыми. Мир к Оле — так же как Оля к миру. С улыбкой лживой и взглядом прохладным. Оттого и ёжится вечно, шапку в начале октября начинает носить и без перчаток тёплых в любое время года, кроме лета, не может. — Любовную ведьму любовь не греет? — короткими красными ногтями по коже руля постукивает, а Якубович последнее отдать готова, чтобы короткими красными ногтями по коже её. — Кстати, «любовная ведьма» несуразно как-то звучит. Сразу с проституткой какой-то дорогой и элитной ассоциация. — Если бы не знала меня, — хмыкает, улыбку привычную держать всё труднее, скоро руками помогать начнёт. — Приняла бы за шлюху? — Нет, — Николь выдыхает облегчённо, когда впереди стоящая машина медленное движение начинает. — За дорогую эскортницу. Не путай. — «Белая фея» тоже звучит так, как будто ты нюхаешь, — Оля губы поджимает и от женщины отворачивается наконец. Кузнецова на педаль газа жмёт увереннее, головой качает снисходительно, а затем мягко совсем заключает: — Нюхать смысла нет, духи твои слизистую выжгли. Они разные. Полярные абсолютно, противоположные, ни в одной другой Вселенной никогда бы не встретившиеся. Даже разговаривать друг с другом не могут по-человечески. Николь, несмотря на уверенность показную, не знает, как подступиться. Оля, несмотря на лёгкость нарочитую, не понимает, почему в голове каждое слово Кузнецовой прокручивает. И каждое слово задевает ведь, на подкорку куда-то вмещается, на нежной бледной коже остаётся зудом неприятным. И Якубович специально до крови расковырять хочет, до мяса, заражение себе занести какое-нибудь, чтобы Николь увидела, как ей больно. — Прости, — Николь дыхание выравнивает, улыбается едва-едва. — Прости, Оленька. Оля, кажется, за секунду исцеляется и совершенно точно на секунду из реальности выпадает. — Прощаю, — вторит, улыбку осторожную, боязливую на свои губы перетягивает невольно. — Прощаю, Николь. Оля на всех своих подруг, знакомых и коллег лепит невольно «зайка», «котик», «милая», «хорошая». Жить без этого не может, получается как-то само. Но к Кузнецовой по имени исключительно. Величественное Николь не терпит ни форм уменьшительно-ласкательных, ни сюсюканий наивно-детских. Брюнетка замечает вдруг, что в величественное Николь столько силы и боли вложено, что коверкать и чем-то приправлять не может просто. Николь хороша сама по себе. Аксиома. — Я правда хотела, чтобы ты прошла, — бормочет Оля быстро-быстро, уязвимой слишком себя чувствуя, обнажённой. — Я и прошла, — плечами жмёт безразлично совершенно, но за реакциями и эмоциями своими следит внимательнее, чем за дорогой. — Можно, скажу кое-что? — Якубович на шёпот переходит интуитивно, на что Николь хмыкает, но кивает. — Ты ярче, чем в своём сезоне. Увереннее, красноречивее, круче. — Погоди, — пальцами с коротким маникюром красным в руль впивается плотно. — Ты смотрела мой сезон? — Ну да, — отвечает Ольга так легко, повседневно и буднично, будто с подругой давней за чашкой кофе встретилась последние сплетни обсудить. — Ты там прям добрая фея. А ты мой? — Да, — признаётся Николь нехотя, чувствует себя к стенке прижатой. — Пару серий всего, не заискрило. Думала тогда, что ты куколка фарфоровая. — Нежная и хрупкая? — Оля самой чистой и детской радостью наполняется, вспоминает вдруг, что на четырнадцатое февраля в восьмом классе ей больше всех валентинок подарили, и почему-то именно с этим событием в голове параллель проводит. — Пустая и глупая, — у Оли, кажется, шум в ушах появляется. Оля вспоминает вдруг, как в детстве её собаку любимую машина сбила, а она с животным на руках, в крови перепачканная, на дороге в слезах сидела и прохожим неравнодушным адрес свой назвать не могла. В голове вместо адреса пустота звенящая была. Сейчас чувствует то же самое. Оля замолкает растерянно. Оля понимает вдруг, что если бы Николь в навигатор её адрес не забила перед поездкой, сейчас Якубович бы точно его не вспомнила. «Пустая и глупая» в голове повторяется многократно, заедает, повторяется вновь. Шёпотом мягким и картавым тянется противно. Мысли остальные выедает, вытравливает, выгоняет. «Пустая и глупая» теперь тут надолго по праву. А Якубович по наивности своей надеется, что не навсегда. — Земля вызывает, — Николь пальцами прямо перед идеальным носиком щёлкает, а ярко-красный цвет ногтей в роли провокатора и раздражителя выступает. — Приехали. Красный — сексуальность, страсть, желание. Красный — кровь, боль, агрессия. Красный — Николь. — Спасибо, — кивает в знак благодарности коротко, но из машины выходить не спешит. Кузнецова поворачивается вынуждено. На дорогу смотреть сосредоточенно не может больше, взгляд прятать в быстро-быстро мелькающих авто и светофорах — тоже. На Ольгу засматривается невольно, заворожённая будто, самым сильным магнитом притянутая и самой крепкой верёвкой по тонким щиколоткам и тонким запястьям связанная. Оля нежная, тонкая, хрупкая. Оля сахарная, приторная, тягучая. Оля лёгкая, мягкая, волшебная. Обольщает, завлекает, губу нарочно прикусывает — делает всё, чтобы Кузнецова сдалась. И Николь, про себя матерясь, конечно же, сдаётся. — Наклонись, — шепчет. И готовится цокнуть на наивное «зачем», но наивного «зачем» не поступает. Оля молча слушается. Оля наклоняется. Оля ещё и жмурится забавно, дыхание затаив, когда пальцы ледяные на своём подбородке чувствует. Ситуацию отпускает полностью и в не по-девичьи сильные руки Кузнецовой передаёт. Кузнецова вперёд подаётся, Оля чем угодно поклясться готова, что улыбается, и наконец целует не спеша. Медленно-медленно, вязко-вязко. Николь нарочно губы поджимает чуть и расслабляет только перед тем, как кончиком языка между губ чужих провести. Отстраняется ненадолго, разрешения спрашивает. Забавно. Не спрашивала перед тем, как с Якубович кожу снять, все маски сорвать и заставить что-то кроме натянутой винирной улыбки на лице появиться. Язык сквозь сцепленные зубы пытается пробраться, Николь — пытается пробраться сквозь чужие барьеры, установки и преграды. Получается. — Удивительная, — хмыкает Оля. — Бесстрашная. К губам Николь тянется уже сама, не медлит, накрывает тут же, ведь Оле некогда рассуждать, обдумывать и анализировать. Хмыкает, кончиком языка по шарику пирсинга проводит и целует вновь, языком чужой горячий обплетает, ладонь с ногтями длинными прячет сначала в чёрном капюшоне, затем — в рыжих волосах. Николь бесстрашнее, бесцеремоннее, наглее. Николь пуговицы большие на пальто кашемировом расстёгивает, в губы выдыхает сипло и талию ладонями сжимает. Не по-девичьи сильные руки по ощущениям ещё и диафрагму сдавливают. Оле критически мало воздуха, но это не страшно. Оле критически мало Николь — вот это страшнее. Кузнецова отстраняется. От темноты Москвы вечерней и чувств нахлынувших зрачкам за ярко-голубыми линзами тесно становится, бледная зелёная радужка пропадает совсем, на её месте окантовка круглая появляется. — Пойдём на заднее? — в чужое бледное лицо всматривается, ответы ищет, и когда Оля вопросительно бровью ведёт, поясняет тут же: — Поговорим просто. Обещаю. На заднее сиденье переползают молча, ни слова друг другу не говоря, не решаясь. Якубович воздух тёплый носом вбирает громко, будто доступ к кислороду только сейчас открыли, и глаза прикрывает устало. Чувства собственные Олю, как куклу в платье тряпичном на шарнирах расшатавшихся, во все стороны дёргают. Кукла, по всей видимости, ещё и пустая и глупая. — Если ты хочешь, — у Кузнецовой привычно уверенный тон, но непривычно проседающий тембр. — Можем об этом забыть. Сделать вид, что ничего не было. — Нет, — головой качает медленно, идеальное чёрное каре на левую сторону чуть сильнее спадает. — Мы точно не можем. Ты делай, что хочешь. У Оли чужой блеск липкий на губах пухлых и страх липкий на душе израненной. Хочет для «белой феи» силой стать, пристанищем, ручным зверем диковинным. Но, к сожалению, Якубович для Николь слабость, что-то чужое, холодное и инородное. Николь — не родная тихая гавань. Николь — чужой военный концлагерь. — Душно, — Оля с себя пальто всё-таки стаскивает, на переднее пассажирское кладёт, улыбается не к месту. — Тебе же всегда холодно, — Николь ладонь на чужую кладёт, пальцы переплетает, большим водит туда-сюда. — Забыла? — Согрелась, — пальцы поверх чужих сжимает доверчиво, дыхание выравнивает, успокаивается. — Могу окошко открыть, чтобы холодно стало, — шанса поддеть не упускает, и Ольга уверена, что Николь в детстве кровяную запёкшуюся корочку от болячек отдирала сразу же, как только она появлялась. — Хочешь, Оленька? — Чтобы мне стало холодно, ты можешь открыть только рот, — сквозь губы сомкнутые, от чужого блеска по-прежнему липкие. Николь только ладонь крепче сжимает и голову на плечо чужое расслабленно кладёт. В её вселенной Оля не говорит даже, мурлычет по-кошачьи нежно-нежно, успокаивает, убаюкивает. Рукой свободной с шеи чужой шарфик стаскивает осторожно, за спиной прячет, и когда Ольга голову поворачивает, язык показывает. — Фокус, — поцелуями из-за блеска липкими нежную кожу шеи покрывает. — Видела, как могу? — Видела, — Оля абсолютно без энтузиазма кивает, свою ладонь из чужой освобождает, отодвигается чуть и Кузнецову за плечи приобнимает аккуратно. — Был у меня уже один фокусник. — Погоди, — у Николь навыки дедукции развиты безупречно. — У тебя с Ларионовым было что-то? А Ольга мысленно ликует, радуется, взгляд с чужих глаз хитрых и ошарашенных на губы пухлые опускает. — А с тобой? — свои губы прикусывает при этом, искушает, манит. — Что? — Николь переспрашивает вкрадчиво, с хрипотцой лёгкой, с дрожью. — У нас с тобой, — повторяет. — У нас с тобой, — на языке перекатывает, распробовать не может, глаза опускает обречённо. — У нас с тобой ничего, Оль. — Тогда у меня с ним тоже, — пространство между ними стеной делит надвое. — Что? — Ничего, — плечами жмёт, взгляд расфокусированный в пол опускает неловко, из-под ресниц дрожащих смотрит зло. Кожей чувствует, что Кузнецова бесится. С Николь ведь так не работает. Николь конкретика нужна, факты сухие, даты точные. Если ей чёткий ответ не дать, сама найдёт, где угодно достанет. Вот и сейчас в лицо бледное внимательно всматривается, щурится в поиске ответа, анализирует. — У тебя был секс с женщиной? — Якубович чужим замешательством пользуется, на чужой ошарашенный взгляд лишь бровью вверх ведёт. — Сегодня ещё нет, — Оля привыкает и к шёпоту гулкому, и к сарказму надменному. — Не язви, — ладонь с ногтями длинными с плеча на колено переползает, тонкую ткань воздушного платья сжимает, на что Николь лишь выдыхает громко. — Я серьёзно. — У тебя был, судя по всему, — свою ладонь поверх чужой кладёт. Ролями теперь меняются. Метаморфозы подобные Кузнецову злят, а Олю, напротив, веселят и забавляют. — Был, — говорит спокойно совершенно, как о будничном чём-то, абсолютно обыденном, бытовом. — И как? — что-то отдалённо ревность напоминающее на душе чёрной кошкой скребёт, болью тупой и ноющей под рёбрами отдаёт, горло сушит моментально. — Волшебно, — Оля ладонью ведёт чуть выше, внутренней стороны бедра касается. — Я бы повторила. С тобой. Сейчас. Ольга Якубович, кстати, — прекрасный пример того, как рациональную Николь Кузнецову рассудка полностью лишить, с ума свести, в точку невозврата телепортировать. Делает всё, чтобы Кузнецова тоже только чувствами руководствовалась слепо, чтобы с Олей говорила на её языке. Любила на её языке. — Я тебе обещала, — шёпот на шипение становится похож. — А я обещания держу. — Не держишь ты ничего, — Оля хмурится. — А боишься. — Не боюсь! — Николь наконец в наступление переходит, ждала ведь, готовилась. — Хорошо, будь самой умной. Я уступлю, если тебе полегчает, — улыбается мягко, пальто с переднего пассажирского забирает, чмокает в щёку впалую поцелуем мокрым. — Спасибо, что подвезла. Якубович дверцей машины слабо хлопает и убийственный амбровый шлейф «Бакары» после себя оставляет. Николь в эту же секунду торжественно самой себе клянётся, что купит в авто самую ядрёную еловую пахучку, лишь бы запах убрать. По губам проводит подушечками пальцев ледяных. А Оля — не «Баккара». Олю вонючей еловой пахучкой не убрать, из головы не прогнать, из сердца не вытравить. От сообщения пришедшего дёргается, от имени отправителя — улыбается. «Ты у меня шарф украла, фокусница». «И сердце».

«Шарф верну».

*** Оля весь следующий день отстать от себя не может, обдумывает, анализирует, боль собственную ложками столовыми в себя запихивает на завтрак, обед и ужин. Проглатывает, чувствует одновременно тяжесть в желудке и пустоту под рёбрами, дальше проталкивает в надежде, что хоть чуть-чуть легче станет. Оля наивная. Оля много курит, постоянно обновляет «Инстаграм» и нервно заламывает пальцы. Оля набирает полную ванну почти кипящей воды, ложится в надежде свариться. Не выходит. Не получается. Злится. У Якубович ведь с детства получается абсолютно всё. Брала сначала деньгами родительскими, затем научилась очарованием и обаянием. Оля лёгкая, в небесах где-то парящая, воздушная, неземная, нежная; поэтому и достаётся ей всё легко, по щелчку, по первому зову и первой натянутой улыбке. Доставалось. До Николь. Кузнецова, в отличие от Оли, на земле стоит крепко, корнями врастает, только о материальном и думает. У неё внутри, кажется, ничего никогда не сталкивается, не борется, не конфликтует. У неё цепочка чёткая, не нарушаемая никогда ничем: причина — следствие — результат. Якубович уверена, что при любых других обстоятельствах скучной бы её назвала, пресной, занудной, несмотря на яркие волосы и глаза, не броской абсолютно. Но Оля уверена, что если при каких-нибудь обстоятельствах чудовищных её глазные яблоки из черепа достать и дать другим людям на Кузнецову взглянуть, никто равнодушным не останется. Стойкая, уверенная, прямолинейная, рациональная, манящая. Якубович от мыслей своих хмурится забавно и горяченную воду выключает наконец. Оля видит на геле для душа «нежность и забота». Оля полбутылки на себя выливает. Слезинки в уголках глаз быстро смаргивает, из ванны вылезает, в халат махровый кутается и к ледяному черному кафелю стены прислоняется. Невыносимо. Тошно. Странно. В «директ» заходит. Николь по всем канонам скрытной женщины даже статус «в сети» от всех прячет, так что Ольга не надеется ни на что.

«Не спишь?»

«Нет». «У тебя всё нормально?»

«Нет. Думаю и плачу».

«Думать настолько больно?»

«О нас в смысле».

«Ну и о разном».

«Позвоню?»

«Мои загоны — не твоя ответственность».

«Позвоню». Оля дёргается, моргает быстро-быстро, носом шмыгает громко, вызов принимает не сразу. Молчит. Николь тоже. Молчание чужое децибелами нулевыми барабанные перепонки царапает неприятно. Якубович всхлипывает. — Оля, — шёпотом привычным раздаётся наконец. — Оленька. Ты чего? «Оленька» сладким сиропом от кашля на воспалённые гланды ложится, обволакивает приятно, вниз стекает — к сердцу. — Ты бы меня поцеловала? — шею выпрямляет, чёрными влажными волосами стены касается. — Тогда, в машине? — через экран айфона чувствует, как глаза чужие закатываются недовольно, в неудобном положении полторы секунды находятся, а потом обратно на «Любовная Ведьма» опускаются. — Сейчас, Николь, — на выдохе хрипло-хрипло. — В ванной, если тебе интересно. Кузнецова замолкает вдруг. Её не просто в угол загнали, будто зверя пугливого; вокруг неё стены прочные построили, в крепость заточили, бетоном залили сверху. Николь с ужасом осознаёт, что после любой из трёхсот с лишним операций ей дышалось легче, чем сейчас. — Приехать сможешь? Я такси тебе вызову, — с мыслями собирается наконец. Николь никогда не врёт, потому что от всех прямых вопросов уходит, и всегда обещания выполняет, потому что никому ничего не обещает. Удобно. — Вызывай, — улыбка мягкая на лицо бледное ползёт. — Собирайся, — выдыхает шумно, тоненькое колечко в тоненьком носу тоненьким пальцем теребит нервно. — Я тоже буду. И соплями динамик не залей. Якубович ледяной водой лицо ополаскивает и на раскрасневшиеся щёки в запотевшем зеркале смотрит. Волосы сушит в спешке, пальцы у корней сжимает постоянно в надежде, по всей видимости, процесс ускорить. Разговор с Николь облегчения не приносит никакого. Разговор с Николь подобен заходу в мёртвое море по грудь, когда на теле куча царапин свежих и ран открытых. Щипит, поморщиться заставляет, но Оля точно уверена, что когда-нибудь исцелит. Оля вообще в исцеление верит, в людей верит, в Николь верит. И Николь верит. Слепо. Вместо бледно-зелёных линз иногда и ярко-розовые очки надевает. На заднем сиденье машины дышит тяжело, в окно бесконечно смотрит, места себе не находит.

00:15 Перевод 800р от Ольга Владимировна Я.

«За такси».

00:21 Перевод 1000р от Ника Алексеевна К. «Не позорься».

00:23 Перевод 1000р от Ольга Владимировна Я.

«Хоть здесь отдаёшь больше, чем получаешь».

*** Кузнецова всю жизнь за чем-то недосягаемым сломя голову несётся, падает больно, колени в кровь сбивает, слезами невыплаканными зелёные глаза разъедает, встаёт и бежит дальше. Людям шансов вторых не даёт, боится, зато себя прощает перманентно. Меняет простую Нику сначала на роскошную Агату, а затем на величественную Николь. У Ники на успех и признание целых три шанса. У Николь — один. На любовь, судя по всему, тоже. — Нельзя так, — одними губами роняет пухлыми, прядь чужих тёмных волос за ухо заправляет. — Мы в машине попрощались же. Взглядом цепким с чужим испуганным встречается. Якубович всё детство мечтала модельером стать, платья вечерние и пиджаки строгие перекраивать. Сбылось. Ещё и образ мысли Николь перекроила полностью, план перевыполнила. — Ну да, — кивает только, ногу на ногу закидывает, взгляд топит не в чужих глазах, а в большой кружке с чаем — тоже с зелёным. Кузнецова локти на стол кладёт, левой рукой подбородок подпирает, выжидает, когда Оля всё-таки посмотреть на неё решит, а затем произносит вкрадчиво: — А ты во сне ко мне приходишь. Так не делается. Оля смеётся. Громко, развязно, рот рукой не прикрывает привычно даже. Маску глупо-наивно-доброй волшебницы слезами недавними разъело, грим размыло. Настоящая перед ней, живая, искренняя. — Давай не будем думать о том, как делается, а как нет, — на стол локтями опирается, о ладонь чужую холодную тёплой щекой трётся. — Откуда, кстати, знаешь, что я с сахаром пью? Николь хмыкает. — Не можешь по-другому, — большим пальцем по скуле ведёт. — Хорошенькая вся такая, слащавая, тошно аж. Холод чужой ладони перетекает и во взгляд пасмурный, и в слова громкие, но Якубович не ведётся. Якубович губу нижнюю прикусывает, глазами быстро-быстро хлопает и мягко-мягко просит: — Так научи меня плохому. Паника. Николь смотрит на женщину ошарашено, переспросить хочет, но понимает, что если Оля фразу с такой же манерно-флиртующей интонацией повторит, надвое расколется, расклеится, на кухонный пол вытечет. Скорость. Николь встаёт, ладонь с щеки на подбородок опускает, на себя тянет, Олю чуть нагнуться из-за разницы в росте вынуждает. В глаза смотрит. Бешенство. Николь своими губами в чужие буквально врезается, шепчет что-то, целует властно. Нижнюю губу Якубович своими зубами зажимает, оттягивает, прикусывает. Языком толкается вовнутрь, с чужим сталкивается — горячим, шершавым, влажным. Смятение. Оля ладони на бёдра чужие опускает, на себя тянет, пальцами под свитер свободный лезет, чувствуя тут же, как рёбра чужие сильнее выпирать начинают. Вырваться не даёт, опомниться — тоже, ладони уже на чашках бюстгальтера лежат. — Быстро учишься, — возбуждение от развязности чужой непринуждённым тоном перекрыть пытается. Не получается. У Кузнецовой впервые что-то не получается. И вот она мысленно снова в две тысячи пятнадцатом году с позорным третьим местом и мизерным процентом зрительских голосов. А Оля, кажется, не понимает ничего абсолютно. Оля свободной внутренней заполнена, от которой у Николь голова кружится. С кухни уходит молча, на край кровати усаживается, свитер отдёргивает. Якубович тут же рядом садится, словно кошка подкрадывается, в плечо чужое что-то коротко муркает, глаза прикрывает. — Ника, — замолкает на секунду, кончик языка обжигается будто. — Тебя вообще можно Никой? — Вообще нет, — выпаливает, не задумываясь, на рефлексах безусловных и адреналине слепом. — Но тебе можно. И долгожданное понимание приходит наконец, темноту в голове абсолютную, вакуумом засасывающую, ярким-ярким светом озаряет. Николь больше не наивная девочка с душой нараспашку, открытым сердцем, позорным третьим местом и торчащей из горла трубкой. Такая же — наивная, открытая, ранимая, всем вокруг улыбающаяся вечно — перед ней сейчас сидит и серо-зелёными глазами, татуажем стрелок обрамлёнными, на неё смотрит обеспокоено. — Ты не обязана мне верить, — Оля рядом с ней на шёпот переходит неосознанно. — Я не смогу дать тебе каких-то гарантий, к которым ты, наверное, привыкла. Но я буду очень рада, если ты попробуешь. И Николь пробует. Свитер серый сама с себя через горло стаскивает, плечом оголённым к плечу чужому жмётся, целует мягко, нежно, трепетно. Якубович носом шумно воздух втягивает, в поцелуй улыбается, ладонями по покрывшейся мурашками коже живота проводит, чувствует при этом, кажется, слишком много, а нужно для этого слишком мало. Оля не торопится. Ресницами щёку щекочет, поцелуями на линию челюсти сползает, на подбородок. Шеи даже касаться боится. — Мне не больно, — догадывается Кузнецова тут же. Оля кивает с облегчением явным и поцелуями медленными на шею сползает всё-таки. Сначала губами мягко до пульсирующей вены дотрагивается, потом шрам выпуклый языком обводит, губами припадает. Николь дышит громко, часто, глубоко, голову влево склоняет, доступ к шее открывает полностью. Самая больная зона по нелепому стечению обстоятельств самой эрогенной оказывается. Оля понимает. Оля целовать не прекращает, на изумрудную простынь мягко укладывает, к бретелям лифчика тянется. В глаза заглядывает. Николь кивает. Оля стаскивает и застёжкой щёлкает, вещь в сторону отбрасывает. Поцелуями ниже, к груди обнажённой. — Ты очень красивая, — роняет Оля губами одними. — Спасибо, — прерывисто, полувсхлипывая. — А ты очень банальная. Якубович цокает. Языком по соскам затвердевшим проводит, прикусывает чуть в отместку, к нежной коже живота спускается, родинку целует, жар чужой губами ловит. Не чужой больше — общий. Все родинки, шрамики, татуировки странные поближе рассмотреть хочет, глазами впитать, экзамен по ним сдать. Чтобы экскурсии по телу тонкому, податливому, идеально сложенному устраивать, только вот экскурсия будет только для неё самой. Не отдаст никому, с детства делиться не привыкла. Языком ниже, медленнее, реакции выжидая. Кузнецова таз приподнимает, позволяет джинсы снять, ногти чужие длиннющие взглядом окидывает. — Не вздумай, — предупреждает. — До сих пор думаешь, что я пустая и глупая? — Да, — признаётся честно. — Иногда да, Оленька. Обидное признание мягкой «Оленькой» сглаживается чуть. Мягкая Оленька тазовую косточку губами задевает, подбородок приподнимает нехотя. — Меня даже тише быть не надо просить, — Николь картавит забавно и дышит совсем тяжело. — Заткнись, — Оля бельё стаскивает бесстыдно, между ног чужих усаживается удобно, колени разводит. У Оли сердце не горит даже — варится. Твёрдой кровяной корочкой покрывается и бьётся гулко-гулко в темпе бешеном. У Оли язык не скользит даже — ныряет. Зигзагами хаотичными по внутренней стороне бедра петляет, ладонь на затылке чувствует и вовнутрь толкается наконец. У Оли язык горячий, шершавый, влажный. Николь щёку с внутренней стороны прикусывает, взгляд помутневший на Якубович опускает, сглатывает. Оля совсем пропадает. Остаются одни глаза. Кошачьи, хищные, своего совершенно точно не упускающие. Чужие будто. — Не отворачивайся, — отрывается, чужую попытку взгляд отвести на корню пресекает. — На меня смотри. Николь слушается. Оля горячим дыханием нежную кожу обжигает, лижет и наконец толкается. Николь в чужих серо-зелёных глазах бледных с огоньком ярким остатки самообладания теряет. Всеми силами на земле остаться старается, корни пустить привычно. Оля толкается вновь, к приятному бархату кожи чужой щекой горячей прижимаясь. У Николь не бархат — базальт сплошной. Николь себя на лезвии ножа острого чувствует, баланс из последних сил старается держать. Оля толкается в последний раз. Николь с лезвия соскальзывает. — Оля, блять! — Якубович, кажется, впервые в жизни громкий шёпот лицезреет. Николь кончает, голову чужую коленями зажимает, дрожью мелкой покрывается. Якубович всё мутное и плохое из головы достаёт, копошится, по полочкам раскладывает, ясность вносит, всё пыльное и старое вынимает. — Оля-Оля-Оля, — быстро-быстро, к себе притягивает, поцелуй в макушке темноволосой прячет. — Ника-Ника-Ника, — передразнивает, язык показывает, платье велюровое сразу вместе с бюстгальтером снимает. Кузнецова сглатывает. Голая перед ней. До набитых на спине крыльев, на которых она не взлетит; до родинок природных на груди искусственной, до тоненьких бледных косточек. Обнажённо-честно-манящая. Целует мокро, пирсинг чужой привычно задевает, языком по зубам проходится. — Войди в меня, — в поцелуй громко. — Сейчас прямо войди. Пошло-развязная. Наивно-уверенная. Восхитительно-безобразная. — Я хочу тебя, Ника, — шёпотом мочку уха обжигает, голой кожей к голой коже жмётся. Голоса чужие Кузнецовой бесцветными кажутся, тусклыми, невзрачными, прозрачными почти. Голос Оли — чёрный, свет поглощающий будто, с чем-то ярким внутри, клокочущим. Даже шёпотом в миллионы раз громче всех остальных звучащий. Николь под бельё кружевное сразу двумя пальцами ныряет, подушечками размазывает, у входа задерживается. Якубович бёдрами двигает в нетерпении, мочку уха чужого кусает, укусами к плечу голому спускается. Николь толкается. На одну фалангу сначала, затем пальцы погружает полностью, темп набирает медленный. — Хорошо, — всхлипывает, кожу на плече сильнее прикусывает. Николь большой палец на клитор кладёт, пару круговых движений делает и в последний раз толкается грубо. Оля в изгиб между шеей и плечом носом упирается, вскрикивает, ноги сводит, чужую ладонь зажимая. На тату пистолета на левой руке смотрит, улыбается. — Считай, правда убила, — Якубович голову на подушку кладёт наконец. Кузнецова жмурится, чужое сердцебиение громкое чувствуя. Сердцу, кажется, в грудной клетке тесно. — Улыбнись мне, — просит Олю неожиданно. — Не как всем. Не дежурно. По-настоящему. Якубович глаза отводит смущённо, но улыбку на губы цепляет всё же. Николь вместо «спасибо» сухого на ключице поцелуй мокрый оставляет. На грудь ложится. У Оли по ощущениям разряды электрические сквозь кожу бледную. Сердце так стучит, что у Николь, кажется, синяки яркие на щеке впалой останутся. — Ник, — Оля взгляд на неё опускает. — Чего щуришься? — У меня минус два, — Николь кончиком носа до кожи чужой дотрагивается и с удивлением замечает, что «Баккара» чужая ей не воняет больше. Пахнет ягодами какими-то, сахаром жжёным, смолой еловой. Пахнет приятно, обволакивающе, совершенно. — «Минус два» — холодно, — заключает Оля с улыбкой, пальцами в капсулы волос нарощенных зарываясь. — Дура. *** Ольга у зеркала стоит, «директ» обновляет постоянно, тонкую сигарету тонкими пальцами зажимает и прямо в комнате закуривает. Всё, что угодно, себе позволить может. Она ведь в глазах окружающих всё равно девочка-зефирка: милая, воздушная, приторная, обаятельная. Оля с детства быть такой и мечтала. Оля врёт. У Олиной мечты яркие зелёные глаза, тату пистолета на левой руке и три первых буквы её полного имени на конце собственного. Николь — девочка-лакрица: терпкая, своеобразная, негибкая абсолютно, на любителя изощрённого. Оля — любитель.

«Нас вместе должны на испытание поставить».

«Да. Поставят».

«Как мне с тобой себя вести?»

«Как считаешь нужным».

«Поняла».

«Одно слово пять минут рожала?»

«Стёрла, там неважно».

«Заеду?»

«Я соскучилась, Ника».

«Заеду». Якубович взглядом случайно своё отражение ловит. Смотрит сначала на абсолютно стеклянные, блеклые и безжизненные глаза, а затем на улыбку несуразную, широченную, под ситуацию не подходящую совершенно. И понимает вдруг, что Николь права безоговорочно. Оля действительно пустая и глупая.