Тару всегда был уверен, что у него есть все время моря Стикс. Он знал об этом с самого начала, когда понял, что оно такое. Его нахождение здесь никогда не ограничивалось одной людской жизнью. И теперь он чувствует, как время ускользает сквозь пальцы, и он понятия не имеет, сколько еще осталось. В сущности, это единственный разумный вопрос — сколько?
Тару прекрасно знает, зачем. Это никогда не было секретом. Он не хочет знать, почему. Есть причины, о которых лучше не задумываться. А все остальное — сущие формальности. Тару просто существует в мире, где его собственное солнце пытается остановиться, пока настоящее — что иронично — движется все быстрее. И ночи все короче.
Он словно стоит на земле и чувствует, как она крутится вокруг своей оси каждую секунду. Это забавно, Тару казалось, хуже в долгосрочной перспективе быть не может, и в этом была своеобразная извращенная зона комфорта. За самыми ужасными временами все обычно налаживается.
Время только идет быстрее, Тару просто не успевает, проходит день, второй, третий, он едва может вылезти из Памяти и остановиться на каком-нибудь острове. Ему хочется сбежать, но бежать некуда. От себя и от своих мыслей не сбежишь. И от того, кому это все принадлежит, тоже. Он пытается уснуть, чтобы оно хоть немного затихло, но впервые за сотни лет у него не получается.
Самое ужасное и смешное, что это было логично. Тару знает Харона так долго, что все это было очевидно. Неважно, каким образом, у него бы это получилось. Но Тару всегда казалось, что, когда не останется ничего, его самого будет достаточно. Точно так же, как ему было бы достаточно одного Харона.
Но в этом разница между ними. Кто-то существует для маленьких свершений, кто-то придумывает миры. Для кого-то все слишком просто, кто-то постоянно задает вопросы и усложняет каждое действие в сотни раз. А Тару до сих пор слишком наивен, чтобы думать, что некоторые решения и некоторые слова не имеют права на существование. Для него, может, и нет. Но что запретного есть для богов?
Тару даже не может по-настоящему злиться. Он всегда злился из-за разных мелочей, но сейчас это слишком больно и слишком выбивает из колеи. Как пытаться дышать, когда в грудь кинули камень. Что-то очень похожее. Только на море Стикс не нужен воздух, но Тару чувствует, что задыхается. Все эти несколько дней, пока у него нет ни одного слова, чтобы что-то сказать в свою защиту.
Он не может объяснить, что ему бессмысленно быть здесь без Харона. Морю Стикс бессмысленно быть без Харона. А Харон думает, что все прекрасно справляются без него. Это замкнутый круг. Харон уверен, что ничего не может исправить, и уход Аида и Персефоны, и вся эта история с «паромщиками» повлияли на него гораздо сильнее, чем предполагалось. Возможно, он сам не осознает, что происходит. Скорее всего. Но он ведь это сказал.
Это не поможет, Тару знает, но ему все равно хочется прийти куда-нибудь, где собираются все эти сумасшедшие люди, и хорошенько на них накричать. У него неплохо получается запугивать, и, конечно, с большой вероятностью, они послушаются, хотя бы на какое-то время. Но это не поможет. Потому что такими вещами Тару ни за что не докажет Харону его важность.
Он мог бы давить на жалость, мог бы попытаться запереть его где-нибудь, но об этом даже думать невыносимо. Харона невозможно удержать на месте, он никогда не останавливается, и он игнорирует время и эпохи, поэтому Тару всегда считал, что они всегда идут шаг в шаг. Как же неприятно осознавать, что он все это выдумал.
Им нужно поговорить, он знает, но три дня в порту на новой земле и созерцание парома, который не двигается с места с рассветом — это слишком. Это проблемы с логистикой, это проблемы с прибывшими людьми, но Тару смотрит туда и думает только про то, что именно его мир рушится. Он смотрит туда и видит того странного высокого человека, который сказал, что все будет в порядке. А потом соврал про имя. Вот, какой Харон на самом деле. Слишком сочувствующий, добрый и нуждающийся в любви.
Мир живых его сожрет. Он сломает все это, и, даже если они с Тару когда-нибудь еще встретятся, от Харона почти ничего не останется. И имени тоже.
Был один человек. Тоже слишком сочувствующий и добрый, и он верил во все эти вещи так же, как верил, что добро всегда воздается. Когда ему говорили злые слова, он улыбался, когда его избивали и оскорбляли, он улыбался и просил выслушать его. Но никто не слышал, и он говорил громче, и улыбка приклеилась к его лицу, потому что без нее он выглядел слишком уставшим. Без улыбки он начинал сомневаться, а сомнения он считал чем-то совершенно неправильным.
В один день этот человек пытался что-то исправить, в другой — молился за здравие своих врагов. А однажды в городе случился пожар, и человек молился за всех погибших и пострадавших, и он верил, что они попадут в вечное и прекрасное место, которое, несомненно, заслужили. И что, конечно, им воздастся за их страдания.
Что же с ним случилось? Так получилось, что его забили камнями.
Вот поэтому Тару никогда не поверит, что добрые люди способны выжить. Времена меняются, а человечество все такое же. Ищет наивных дураков и легко живет за их счет. Мир живых растит жестокость, он состоит из жестокости и жесткости, и, если бы того человека научили защищаться, а не улыбаться, он бы и, может, протянул подольше. Но теперь это не имеет никакого значения. И этой истории тоже не было. Тару просто ее придумал.
Но Харону всегда можно было улыбаться. Он думает, мир живых — это такое же удивительное место, как и море Стикс, только дни там текут по-другому. Для богов, может, так и есть. Не для людей.
Тару много раз задавался вопросом, почему он этим занимается. Почему каждую ночь он помогает кому-нибудь вернуться домой. Но он устал искать смысл. Мир живых — это такое больное и родное место, это кровоточащая рана у мертвых, как родной дом с любимыми родителями, которые никогда не проявляли ласки. И, вырастая, человек всегда будет и любить, и ненавидеть их с одинаковой силой. Таковы люди. Сплошное противоречие.
Каждый день в отражении Тару видит только противоречие.
В конце концов, ему приходится остановиться. Невозможно слишком долго бежать от чего угодно, и всегда нужно действовать. Если просто мириться со всем, что происходит, можно остаться ни с чем. Когда мир окончательно разрушится, Тару не хочет жалеть о том, что не попытался все исправить.
Он знает, какой Харон упрямый, когда дело касается его идей и фантазий, и он скорее убедит всех в своей правоте, чем признает, что ошибается. Даже если фантазия — это сплошной бред про утопический мир живых и мифических хороших людей. Но это не повод от него отказываться. И не повод отказываться от своего собственного счастья.
Все может быть хорошо. Все может наладиться, если найти правильные слова. Нельзя смириться с тем, что выхода нет. Надежда всегда должна быть, почти нереальная, неосязаемая и больше похожая на яд, но без нее ни один человек, ни живой, ни мертвый, не может существовать и продолжать чувствовать себя человеком.
И поэтому Тару отправляется на остров Сомнительной Надежды. Разговоры с Китой и Геттой не будут иметь никакого смысла, но есть кое-кто, кто знает гораздо больше. И, возможно, у нее найдется достаточно понимания и сочувствия для одного несчастного человека, чтобы дать подходящий совет. Во все времена хорошие советы ценились почти так же, как ценились золото и власть.
Хотя «будьте добры друг к другу», конечно, никогда не воспринималось всерьез.
Иногда Тару кажется, что она была здесь всегда, но в действительности он помнит ее совсем недолго. Боги — изменчивые создания, способные исказить пространство и время, и никто никогда не скажет, сколько им на самом деле лет. Может, тысячи и миллионы, а может — секунда, умноженная на вечность во всех загробных мирах. И не загробных тоже.
Тару старается не попадаться никому не глаза, пока идет к ней. На торговой улице компания из трех человек поет песни, восславляющие революцию во Франции. Из книжного магазина выходит пожилой мужчина и катит за собой тележку с коллекционным изданием произведений Льва Толстого. Пахнет кофе, выпечкой и пылью.
Чтобы найти нужное место, нужно потеряться без определенной цели. Вот такие вот дела. Тару знает об этом, но у него в голове есть конкретные вопросы, конкретная богиня и конкретное чувство, что он вот-вот сломается и рассыплется, если ему никто не поможет.
Он не говорил ни с кем три дня. В нынешних условиях это почти суточный месяц. Тару просто чувствовал, что каждое его слово бесполезно, и теперь он не знает, как говорить сейчас. Словно, если он откроет рот, все это станет по-настоящему реальным, и не останется ничего, кроме простых шести слов.
Тару не помнит, как он ушел. Он обнаружил себя посреди моря абсолютно разбитым и сбитым с толку. Сказал ли он что-то тогда? Вряд ли. В любом случае, Харон решил не искать его, чтобы дать время или что-то вроде. Но времени, сколько бы его ни было, недостаточно. На самом деле, теперь Тару знает: он был согласен только на вечность.
Вывеска магазина музыкальных инструментов возникает перед ним, как только он отрывает взгляд от дороги под ногами. Возможно, ей просто стало жаль его из-за всего, о чем он думает. Или Тару и правда забыл, зачем пришел сюда. Он сомневается, что она действительно поймет, а он действительно сможет объяснить. Но с богами он ладит лучше, чем с людьми.
Обычно в магазинах над дверью висят колокольчики, но это просто глупая человеческая выдумка. Да и она вряд ли расстанется хотя бы с одним инструментом здесь, чтобы называть это настоящим магазином. Пахнет пылью и бумагой. Тару не решается сказать хоть что-нибудь, чтобы дать знать о себе. Он ждет ее на пороге, и абсолютно каждая мысль становится не такой отчаянной. Хотя бы здесь спокойнее.
Они виделись всего несколько раз, и Тару думает, даже Харон не в курсе, что она здесь. Боги, у которых нет своих миров, уже давно не могут существовать рядом с живыми. Все века легенд и героев закончились задолго до рождения Тару, и магия в реальности считается моветоном. Поэтому божества и духи вроде нее приходят в миры вроде моря Стикс и стараются слиться с пейзажем.
Она никогда не называла своего имени. Может, не хочет признаваться, может, забыла его, когда пришла сюда. Только сказала, что когда-то была богиней судьбы. В любом случае, Тару уважает чужие тайны. Потому что своих у него достаточно.
Он смотрит на белый рояль с полустертыми золотыми буквами над пюпитром, впервые за эти дни думая не о Хароне, а о том, что красивую музыку должны играть на красивых инструментах. Невероятно, как звуки и ноты можно извлечь из чего угодно, но еще невероятнее — то, как устроены все эти вещи. Как этот рояль. Совершенство в изяществе и сложности, и умение играть кажется ничем по сравнению с тем, как он работает.
— Разве ты умеешь играть? — слышит Тару.
Она стоит перед ним, скрестив руки на груди, словно недовольна чем-то. Например, тем, о чем он думает. Но вряд ли ее можно расстроить такими мелочами. К тому же, она же собирает музыкальные инструменты, а не ноты. Это логично.
— Возможно, — отвечает Тару, и собственный голос кажется ему слишком резким и громким. — Здравствуй.
— Я тебя не ждала, — говорит она, и уходит, чтобы почти сразу же вернуться с двумя чашками чая.
Тару смотрит на тонкий фарфор, на аккуратный тонкий рисунок, и ему неловко прикасаться к чему-то такому. Слишком хрупкие вещи. Но наваждение проходит, когда он замечает плавающую в чае шишку. Тару вздыхает. Что-то не меняется. Он садится в желтое неудобное кресло напротив нее и ждет, когда ей станет интересно послушать его.
— Недавно ко мне стала прилетать чайка, — произносит она. — Иногда я кормлю ее, но я не уверена, что ей нужна еда. И я ждала ее, а не тебя.
— Мне жаль, что я не оправдал твоих ожиданий, — Тару задумчиво смотрит в чашку.
— Я думаю, это хороший знак. После смерти судьбы и предопределенности не существует. Хотя эта чайка… — она слегка поджимает губы. — Она ведь никогда не умирала, поэтому для нее, наверное, судьба есть и здесь.
— Почему ты об этом говоришь?
— Потому что ты ничего не спрашиваешь, и я делюсь новостями. Кроме чайки, ко мне никто не заходит.
— Ты не хочешь, чтобы тебя находили специально, — замечает Тару.
— Это правда, — она пожимает плечами. — Не считая тебя, в последний раз… дай подумать, это была девушка. Ей понравилась моя игра, но она начала плакать.
— Противоречивая реакция.
— Такие вы — люди, — она снова пожимает плечами. — Почему ты никогда не приходишь с хорошими новостями?
— Ну хватит, — Тару становится не по себе. — Прекрати рыться у меня в голове.
— В твоей голове «рыться», как ты выразился, я не могу. Я тебя знаю, — говорит она. — И я слышала о пароме.
— Ты выходила отсюда?
— Чайка принесла, — она смеется. — Конечно, иногда я выхожу. По-твоему, откуда у меня чай? Я не хозяйка этого мира, и я не могу подумать, чтобы что-то появилось или произошло. Я могу только играть.
Тару хочется накричать на нее. Она словно издевается над ним, потому что говорит о простых вещах, пока ему так больно, и все это не имеет никакого значения. Но здесь виноват только он. И поэтому ему еще больше хочется закричать, и уйти, и никогда больше сюда не возвращаться. Он быстро допивает свой чай, и она тяжело вздыхает. Возможно, она и правда знает его.
— Харон хочет увидеть мир живых, — наконец произносит Тару. — И я уверен, он знает, как это сделать.
— Никаких хороших новостей, — констатирует она. — И когда он собирается уйти туда?
— Я не знаю, — Тару отводит взгляд. — Мы не говорили об этом.
— Поэтому ты пришел ко мне. Что я должна сказать?
— Я не знаю, — повторяет Тару.
Некоторое время они молчат. Она медленно пьет чай, а он смотрит в стену и снова чувствует, как весь мир распадается на части. Глупо было приходить сюда. Она хорошая богиня и хорошая собеседница, но это неважно. Лучше от этого не становится. Тару не уверен, что ему вообще может быть лучше в такой ситуации. Есть только один выход — уговорить Харона остаться. Но это эгоистично, почти так же, как уйти из своего мира и забыть самого себя.
Проблема в том, что Тару всегда будет желать ему самого лучшего. Может, через пару десятков лет, когда построят железную дорогу, Харон вернется, и все снова станет по-прежнему. Но Тару не хочет, чтобы он уходил. Ему все равно, как это повлияет на море Стикс, все, что его интересует — собственное спокойствие или счастье Харона. Раньше это никогда не было противоречием.
— Мне нравился мир живых, — говорит она, когда Тару становится невыносимо прикасаться к своим мыслям, — но я ушла оттуда, потому что моя история закончилась. Ты правда думаешь, что Харон не вернется сюда? Мне кажется, «увидеть» и «жить» — это немного разное.
На это Тару нечего сказать. А потом он вспоминает.
— Семантика. Я знаю, что Харон хочет сделать, — он зажмуривается. — И это определенно значит «жить».
— Похоже, в божественных делах ты разбираешься лучше меня, — она произносит это без иронии, и это ужасно. Самая ужасная вещь в мире. — И в том, чего хочет Харон. А ты хочешь, чтобы я нашла ответ, которого нет даже у тебя. И я бы хотела, но… тебе стоит говорить не со мной, а с ним.
Сколько раз мир человека может рассыпаться? Много, пожалуй. Тару не собирался это проверять, но его никто не спрашивал.
— Если судьба есть только у живых, у него же она должна быть. Ты можешь… — Тару осекается под ее пристальным взглядом. — Ты ведь можешь это увидеть?
— Есть разница между живыми и бессмертными, — она качает головой. — Но, если бы я могла, я бы не стала. Судьба — это результат прошлого и настоящего. И ты правда хотел бы знать, что он уйдет и вы больше никогда не встретитесь?
— Я просто хочу…
— Я знаю, — она грустно улыбается. — Я и сама хотела бы знать, что все будет хорошо.
Вот и все. Тару просто потерял время, как терял его все эти три дня, и ему стало хуже, чем было. Он не был уверен, что это вообще возможно, но теперь он действительно думает о самых худших сценариях, и они становятся до того правдоподобными, что ему хочется исчезнуть. Но он сидит там, в этом неудобном кресле, напротив богини судьбы, которая не может найти подходящие слова для него.
— Я бы хотел посмотреть на людей, которые в тебя верили, — тихо говорит Тару. — Интересные у них запросы.
— В меня никто не верил, а ты грубишь. Ты же знаешь, все боги реальны. Некоторых придумали, чтобы им поклоняться, других — чтобы рассказать историю. Люди — самые невероятные мечтатели. Жаль, чудеса случаются где угодно, но не в их мире.
Тару не отвечает. Он молча уходит, не прощаясь и не пытаясь извиниться за свои слова. Все это бессмысленно. Даже с самым хорошим собеседником ужасный разговор ни за что не станет лучше. На улице Тару все-таки оборачивается, уверенный, что дверь музыкального магазина теперь навсегда исчезла для него.
Вместо этого он видит, как к пыльному окну подлетает чайка.
***
Так или иначе, ничего не меняется. Тару словно ходит по кругу, и ему, как совсем-совсем давно, хочется снова исследовать море Стикс в одиночестве и делать вид, что никого, кроме него, не существует. Тогда он тоже чувствовал себя потерянным и брошенным, и это тоже было связано с Хароном, но вряд ли желание уйти в мир живых хоть как-то можно назвать недопониманием.
В то время Тару еще не мог позволить себе злиться, и ему просто было обидно и грустно, и он думал, дело в нем, потому что боги, даже если это Харон, не обращают внимание на обычных людей. На обычных людей вообще никто внимания не обращает, пока они не сделают что-то не так. Но потом Даина решила взяться за Тару, и он вряд ли хоть когда-нибудь поймет, зачем ей был нужен именно он.
Сейчас это уже давно неважно. Даина канула в небытие, где ей самое место, и… Тару резко поворачивает руль Памяти, меняя направление. Он сам понятия не имеет, что делает. Это просто невыносимое чувство, что нужно деться хоть куда-нибудь, подальше от людей и их разговоров. Время уходит слишком быстро, но там, где нет ничего, оно всегда замедляется и почти останавливается.
Он не был здесь несколько столетий. Он ненавидит это место так же сильно, как ненавидел абсолютно каждый урок Даины. Она была ужасной и невыносимой, и она считала, что только это поможет сохранить порядок, который придумала она сама. И только она всегда знала, что делает. Неважно, было это правильно или нет, Тару всегда будет завидовать ее уверенности.
На острове Даины, как и всегда, нет посетителей. Пусть эта история забудется и закончится, никому не нужна такая древность. И воспоминания о ней тоже. Не считая Харона, Тару — единственный человек, который видел все это своими глазами. И он терпеть не может слушать легенды и сказки, совершенно не соотносящиеся с настоящей историей. Даина была хорошим руководителем и ужасным человеком, а не мифической героиней, которая могла все.
Рядом с полуразрушенным пирсом плавает всякий мусор, наверняка оставшийся с каких-нибудь старых времен. Тару даже не пытается разобраться, что там. Ему это ни к чему. Если все закончится так, как хочет Харон, то вообще все уже ни к чему. Да и вряд ли древний мусор заслуживает хоть какого-то внимания.
Тару быстрым шагом пересекает сквер и останавливается перед статуей Даины. Еще одна древность. Он существует дольше нее в несколько раз, но даже сейчас она нависает над ним и словно смотрит с высока. Что можно найти здесь, в этом забытом всеми месте? На вопросы Тару не ответила богиня судьбы, на эти вопросы не может ответить никто, в том числе он сам. Чего он ждет от давно ушедшей женщины и ее бронзовой статуи?
Под кожей шевелится мысль, что она нашла бы выход, каким бы он ни был. Она не боялась замарать руки, использовать манипуляции и угрозы, заниматься чем угодно, лишь бы сохранить порядок. Она всегда знала ответ, правильно выбирала людей рядом с собой и умела говорить так, чтобы ей верил абсолютно каждый. Тару зажмуривается. А чем он лучше нее?
Что, если она на самом деле не исчезла, а осталась здесь уродливым осколком прошлого, а он тащит его за собой все это время? Что, если столетия и эпохи, которые она не застала, Тару действительно подражал ей и считал себя лучше? Тогда самая большая проблема этого места — это не внезапное решение Харона уйти в мир живых, а сам Тару. Точно так же, как когда-то давно самой большой проблемой была Даина.
— Что мне делать? — спрашивает Тару, но статуя так и не научилась говорить. Впрочем, вряд ли и настоящая Даина отреагировала бы на это.
Она бы сказала что-нибудь про момент слабости.
— Ты же такая умная, ты всегда знаешь, как поступить, — продолжает он. — Что мне делать, а?
Неподвижная статуя молчит.
Это сводит с ума. То, что она должна быть чьей-то героиней, то, что с нее, как говорит Харон, — как говорят абсолютно все, — началось море Стикс. Это все неправда. Все это — просто глупая шутка, и лучше бы ее здесь никогда не было, лучше бы люди до конца времен отказывались оставаться между бытием и небытием и просто уходили через Врата. Никто бы не называл это место домом, никто бы не был привязан ко всему, что здесь происходит, никто бы не знал, кто такой Харон. В конце концов, никто бы не думался любить его так сильно, чтобы всерьез не представлять своего существования без него.
Идиот. Просто идиот. Хуже всех, кого только можно представить. За всю историю человечества не было таких идиотов.
— Да пошла ты к черту, слышишь?! — Тару со злости пинает постамент статуи. — Пошла ты и все это, понятно?!
Ногу прошивает вспышкой боли, но ему уже все равно. Статуя Даины все так же не отвечает, молчит, возвышаясь над ним огромной бронзовой громадиной. Как и всегда, невидимая тень, которая всегда следует за ним и исчезает, как только он вспоминает о ней. Но сейчас, кроме них, никого не осталось.
— Я тебя ненавижу, я тебя всегда ненавидел, и ты это знала, и тебе просто нравилось наблюдать за этим, да? — тихо спрашивает Тару. — Ты просто испугалась смерти. Ты не лидер, ты не придумала море Стикс, ты просто трусливая дура с комплексом бога. Вот и все.
И он, конечно, просто противоречивое отражение Даины. Ничем не лучше нее.
Возвращаясь к Памяти, Тару все-таки умудряется разглядеть старые деревянные четки среди прочего мусора, качающегося на волнах. Он смотрит на них так долго, что они должны воспламениться. Вместо это он спотыкается о свои собственные ноги и падает в воду с края пирса.
***
У Тару не остается ни одной идеи. В тот единственный раз, когда у него получается заснуть, ему снится мост к Вратам. В любое другое время его бы испугало что-то такое, но сейчас ему все равно, и только собственное равнодушие вызывает какое-то странное чувство опасения. Но здесь почти нечего терять. Осталось только увидеть счастливого от своей гениальной идеи Харона.
Море Стикс все так же существует, и люди здесь все так же существуют в свой рутине. По пути на новую землю Тару видит паром, подходящий к порту, и теперь нет совсем ничего странного. Все это — именно его трагедия, только ему здесь хуже всего, а остальные — им-то что. Время идет, ничего не разрушено, и человечество занято собой. Поразительная слепота.
Тару так устал от них всех. Нет ни одного места, где он мог бы спрятаться. Не осталось ни одного безлюдного острова, кроме острова Даины, но он никогда туда не вернется. Поэтому ему ничего не остается, только пойти в самое живое и громкое место и попытаться потеряться в огромной толпе.
В порту, как и всегда, невероятно шумно. Сошедшие с парома пассажиры осторожно оглядываются, пока кто-то из проводников объясняет им суть дел. Тару не видит ни одного знакомого лица. Где-то там группа этих новых «паромщиков» громко обсуждает, что все-таки паром — это хорошо, потому что они без него не справляются. Тару натягивает рукава пиджака пониже.
Он вздрагивает, когда видит красные буквы о вреде насилия вместо моря, кораблей и порта. Ну и ладно. Тару даже не пытался.
Он больше не будет ничего делать. С него хватит. Он никому ничего не должен, и ему никто ничего не должен, и он имеет право остаться наедине со своей собственной бездной и жалеть себя, пока не затошнит и не захочется содрать с себя кожу. Но это все невозможно, конечно. Рано или поздно он придет в себя и очнется на пустыре под названием море Стикс без Харона.
«Паромщики» — группка сумасшедших — собираются рядом с доком парома. Единственного настоящего, а не того, что они там себе возомнили. Тару подходит поближе, пару раз толкая плечом незадачливых прохожих. Ну, он уже решил, что ненавидит и их, и Даину всем сердцем, теперь нет смысла пытаться быть вежливым.
Ему так больно, что хочется расплакаться.
Все эти ненормальные «паромщики», возомнившие себя подобием богов, разговаривают о самых обычных вещах. О тех, кого они встретили на широком берегу, о странных следах, которые они иногда находили перед самым рассветом. Какой-то призрак широкого берега, честное слово. А теперь он не появляется. Вот незадача. И не появится больше, потому что он устал, ему плохо, и он хочет снова быть счастливым, но в это уже не слишком верится.
«Паромщики». Как глупо. Они смеются, обсуждают свои глупые вещи и проблемы, и они кажутся слишком добрыми, но Тару уверен, что за всем этим есть что-то другое. Что-то мерзкое и корыстное, как и во всех других людях. Он слушает, и это так далеко и так неважно, потому что его мир уже развалился, и он не может ничего сделать. Так какого черта они веселятся и смеются здесь, доводя все до самого извращенного абсурда?
А потом появляется Харон. И Тару становится еще хуже. Потому что во всем этом мире, во всех мирах он никогда и ни за что не хотел кому-то счастья так сильно, как он хотел этого для Харона. Но теперь его улыбка и все эти разговоры, которые он слышит, похожи на окончательный приговор. Тару чувствует себя бесполезным. Окончательно. Дело никогда не было в нем и уже вряд ли будет. Это ничего не стоит.
Собрание «паромщиков» заканчивается, они расходятся, а Тару стоит на том же месте за деревянным ящиком и смотрит, как Харон разговаривает с какой-то женщиной. Они оба улыбаются, и Тару не хочет слышать ни одного ее слова. Когда она тоже уходит, а Харон остается один, все время моря Стикс становится неважным.
Пейджер в кармане пиджака начинает вибрировать. Тару достает его и смотрит несколько секунд, не понимая, что делать дальше. На мгновение ему действительно хочется бросить его на землю и сломать, чтобы он никогда больше не звонил. Но это глупо. Тем более, что Харон умудряется заметить Тару. Он всегда замечает. Жаль, этого оказалось недостаточно.
Тару быстро вытирает слезы, и безжизненное отстраненное выражение остается единственной преградой перед тем, как броситься Харону в ноги и просить его остаться. Ни за что. Пусть делает, что хочет. У Тару не осталось никаких сил думать об этом. У него вообще не осталось никаких сил.
— Поверить не могу, что ты здесь, — говорит Харон и, прежде чем Тару попытается сделать хоть что-то, обнимает его своими длиннющими руками. — Я хотел с тобой поговорить.
— Ты уже достаточно сказал, — Тару осторожно отстраняется.
— Но…
— Ты не должен извиняться передо мной. Или оправдываться. Ты вообще никому ничего не должен, тем более мне, — от каждого слова у Тару разрывается что-то в груди. — И нам не о чем разговаривать.
— Я правда хочу объяснить!..
—
Я не хочу это слушать, ясно? — Тару делает шаг назад.
Он сам не понимает, что делает. Не имеет ни малейшего понятия. Ему необходимо, чтобы Харон схватил его за руку, потряс за плечи, сказал, что он идиот, но тот только стоит перед ним, широко распахнув глаза, и, видимо, так закончится их история. И правда. Слишком долго для человека, который решил, что может быть равным богу.
— Тару…
Черт возьми. А ведь это действительно его имя. И, кажется, оно еще никогда не звучало так грустно.
— Пожалуйста, перестань, — просит Тару. — Просто… не думай обо мне, ладно?
По крайней мере, хоть одному из них не придется.
И Тару уходит, оставляя Харона там, посреди всех этих огромных ящиков. Больше ни одного лишнего слова. Он чувствует пристальный взгляд на своей спине, но не рискует обернуться, боясь не увидеть там ничего, кроме обезличенной толпы. В конце концов, Тару все еще знает, как сделать правильный выбор. Даже если это не закончится ничем хорошим для него самого.
