***
Сатору сложно находиться в вертикальном положении, что уж там ходить. Но у Сугуру такой страшный взгляд, что Сатору крепится, хотя идея соскользнуть с креплений звучит соблазнительно донельзя. Потому что, кажется, если он признает, что чувствует себя не просто нехорошо, а отвратительно, то у Сугуру все мозги в черепе перевернутся… А терять Сугуру от заворота мозгов не хочется — мало им одного больного в доме? К тому же, потерявшие Сугуру — пропащие люди. Нельзя быть счастливым после него, чему подтверждение все бывшие: кто-то уехал из страны к чёрту на коленки, кто-то кардинально сменил род деятельности, кто-то вообще пропал со всех радаров и найден не был. Раньше Сатору очень интересовало, можно ли стать счастливым хотя бы с Сугуру? Как показала практика — да, можно. Как показал анализ всей своей жизни — только с ним счастливым быть и можно. Повстречать Сугуру равнозначно везению поймать в руки шальную звезду. Шанс — один на миллион и маленькую тележку тысяч. — Мне кажется, ты запизделся от жара. Сатору усердно моргает, пытаясь вспомнить, на чём они остановились вообще. А, точно, на том, что он — распоследний кошмар, раз не хочет принимать таблетки и микстуры, которые ему все равно не помогают. Ему помогают только объятия и нежные разговоры.***
— Если я выпью твою бесполезную дрянь, ты меня оставишь в покое? — спрашивает Сатору осторожно и медленно, будто ступает по гвоздям. Но Сугуру сейчас — совсем не гвоздь программы, да и лечение гвоздестоянием не практикует, поэтому он пытается закатить глаза не слишком сильно, когда отвечает вопросом на вопрос: — Ты как думаешь, я здесь зачем? — Добить меня, — мрачно отзывается Сатору, и хер поймёшь, шутит он или правда обижается. — Заботиться о тебе. Лечить и лелеять. В итоге это их приводит к тому, что Сугуру измеряет температуру больному (всё оказывается даже не так плохо), и, скормив ему сироп для горла, укладывается рядом. Кризис миновал, если судить по тому, как Сатору чешет его за ухом, как какого-то бродячего кота. Путает нарочно пальцы в волосах, а потом царапает кожу, посылает водопад мурашек по позвоночному столбу. Неделю назад они красили друг другу ногти — вышло криво и косо, зато с душой. И Сугуру крайне приятно думать о том, что ему сейчас чешет затылок пропасть космоса с брызгами-звёздочками. Пусть даже космос вылезает на кутикулу и успел немного поотпадать неровными кусками. Своенравный космос — прямо как сам Сатору. Шальной и самовольный, как звёзды. Дурной и сумасшедший, как первая любовь. Любви в жизни у Сугуру было много, но такой — никогда. — А если серьёзно, то чем мы завтра займёмся? Становится понятно, что в данной ситуации дурак — Сугуру, и серьёзно ничего до этого вопроса не было. Ну конечно. — Думаю, пересмотрим какой-нибудь из наших фильмов на дисках. Могу приготовить пасту на двоих и сделать всё красиво. — Давай так. Космос целуется с прибоем, качает в себе брызги белого лака, заигрывает с кораблями и лодками. А ещё очень крепко спит, ехидничает, когда теряется с ответом, умеет крайне выразительно стучать зубами и на спор пару раз ел ложками чёрный перец.***
Космос стыдливо прикрывает глаза в самый романтический праздник на свете. Стыдливо прикрывает глаза на влюблённую чушь, когда Сатору вытаскивает припрятанный до настоящего момента букет сухоцветов, и следит за быстро сменяющимися эмоциями на лице Сугуру: в изломе бровей, в дрогнувших губах, которые почти растянулись в улыбке, но вместо этого выбрали целоваться. Он знает, что Сугуру очень быстро пропускает через себя все варианты реакций: очароваться романтичностью, остановить его на пол пути резким «Только не на кровать! Оно же сыпется», отшутиться или счастливо рассмеяться. Знает ещё, что поцелуй был не выбором, а первым порывом, за что и ценит это сильнее любого другого действия. Спина Сугуру была вылеплена богами только для того, чтобы поместить на себя тепло ладоней Сатору или его же царапины. Сатору так и поступает — проводит ногтем на пробу, начиная с атланта и заканчивая гораздо ниже. Запоминает каждую мурашку из всех, которыми окатывает Сугуру, как одним импульсом. Всё, что между ними успело случиться с момента знакомства, очень тяжело объяснить. Можно сказать, что в жизни им только друг друга и не хватало, можно сказать, что Сатору был рождён любить Сугуру и пугаться за его завороты-вывороты мозгов. Можно сказать, что они любились во всех жизнях — неизбежно, как катастрофа. Но, вообще-то, название этому давно придумали. И сейчас у Сатору по костям пляшут шальные звёзды, посылая столько импульсов, что их бы хватило на искусство. — Если честно, Сугу, хочется заняться с тобой сегодня чем-нибудь нежным и порочным, ты как на это смотришь? — Ты знаешь, я всегда тебя хочу. — Сугуру гораздо честнее Сатору в плане того, что он свои желания никак не заворачивает, а так и подаёт. Я здесь, чтобы заботиться о тебе. Я люблю тебя. Я хочу тебя. Всегда. — Но? — Сатору чувствует рёбрами незаконченность предложения. — Ещё я хочу, чтобы ты выздоровел и чувствовал себя хорошо. Сатору же в ответ на это не расстраивается вовсе, только наигрывает что-то ласковое напоследок по рёбрам — то ли щекочет, то ли дразнится — сам понять не может, слишком много в нём чувств к… — Сугуру. Любовь необъятна по своему определению — это чувство и должно быть непостижимо, и не должно помещаться в пару слов, набор звуков. Но Сатору зовёт его по имени — три слога, скомканные нежностью буквы, язык спешно толкается о нёбо. — Сатору? Он зовёт Сугуру по имени, и Сугуру отзывается, потому что это любовь. Любовь в трёх слогах и пульсе, который бьётся суматошно, как пойманная в ладони птица. В имя помещается вся его любовь, облачённая в звук. Сугуру — вся его любовь, обречённая чувством.