Стрелки часов —
Датчик движения.
Дверь на засов,
От напряжения
Грудь колесом:
Выпрями спину,
Дыши глубоко;
Мы не одни.
Дверь на засов,
Окна на выкате.
Солнца кусок
За бетонными спинами.
Мы высоко,
Мы забираемся
Выше домов.
Выше планеты всей.
Круче, чем жизнь,
Бесконечнее Сартра
Одна только мысль:
Шире экватора
Наша любовь.
Моя любовь.
Нас разделят с тобой,
Нас с тобою найдут.
Нас разделят с тобой.
Нас с тобою найдут все равно.
Все равно.
Арсений хмурится за что получает кисточкой в глаз. — Ай, ай, ай, извините, пожалуйста, я случайно, — квохчет визажистка, спешно стирая какую-то белую косметическую хтонь с его брови. Арсений хмурится ещё сильнее и натянуто улыбается. — Дайте я. Забирает у девушки салфетку и стирает это недоразумение со своего лица. Смотрит в зеркало. Смотри, Арсений, какой ты красивый и блестящий в этом дорогом зеркале в этой питерской гримёрке. Так и не скажешь, что главный гей страны. Ну, после Алексеева. И пожалуй что Лазарева. Выходить на сцену им через полчаса. Ещё тридцать минут в помещении не самых просторных размеров один на один (один на три?) с людьми, с которыми он проводит непозволительно много времени. Аж тоска берет. Все прячутся в телефонах, чтобы лишний раз друг с другом не контактировать, и не поднимают глаза выше мысок кроссовок. Их сопровождает тишина. Вешают микрофоны, последний раз одергивают одежду и быстро зачитывают список игр. Арсений переминается с ноги на ногу и теребит пальцами бахрому на забавной жилетке. Зал, конечно, полный. Полный молодых девчонок с телефонами, которые жадными глазами проводят каждое их действие. Облизывают каждый жест и слово, чтобы потом надстроить бог знает что. Перед самыми выходом Арсений цепляет его взгляд. Как всегда тревожный и чуть-чуть умоляющий. Пожалуйста, давай не сейчас. Арсений выходит на сцену и играет очередного гиперболизированного персонажа. Слишком весёлый, слишком агрессивный, слишком грустный. Чтобы сбросить здесь все и держаться вне сцены. Он такой красивый. Кудри отросли, щекочут наверное шею. Арсений вот-вот отгрызет себе руку, чтобы не дотронуться. Нельзя нельзя нельзя нельзя нельзя. Картина за стеклом — не трогай. Античная статуя — не трогай. Мировая звезда — не трогай. Антон — не трогай. С недавних пор концерты стали проходить чуть напряжённее. Чуть большой процент внимания переведен на взгляд «пожалуйста, давай не сейчас», чуть менее провокационными стали шутки. Антон больше не позволяет прикасаться к себе. Разговаривать с собой. Смотреть на себя. Их разделяют километры, тысячи взглядов, тысячи камер последних айфонов, голодных глаз, голодных юных мозгов. Блестя глазами, кричать ему «я люблю тебя!», а в ответ получать испуганное движение рук и мольбу быть тише. Тише, ты же видишь, что они смотрят. Пожалуйста, не дай им понять. Невозможность дотронуться. Стас на общей волне стеба вкидывает что-то околонамекающее на голубоватость Арсения. Парни смеются, он закатывает глаза и фыркает, но сам поджимает пальцы, улавливая слева от себя его тревогу. Кликбейтно, опасно. Антон улыбается, стреляет глазами вправо-влево. Редко, почти никогда, на сцене получается словить глазами его взгляд. Чтобы вспомнить, как Шаст ругался на него в «ГВ», как, нахмурившись, смеялся с глупого перетягивания одеяла в «историях», как касался мизинцем ребра ладони, отыгрывая пьяницу в «Импровизаторах». Сейчас этого ничего нет. Все ушло, как в сериалах уходят персонажи-сюжетные дыры. Арсений — Антонова сюжетная дыра. В гримёрке они шумно заполняют пустоту, разъедающую каждого после каждого концерта, и обсуждают, как прошло и что исправить, как всегда ни к чему конкретному не приходя. Хотя как минимум Арсению это точно надо. Прийти к конкретному. Неужели никто не замечает, что что-то изменилось? Что стало чуть труднее дышать и что они на людях стараются даже не разговаривать? Неужели никто не замечает, что Антон вздрагивает каждый раз, когда кто-то шутит с гейским подтекстом? Арсению хочется встать прямо на стол визажистов и, упираясь макушкой в потолок, кричать об этом всем так громко, как только может. Но это прямо противоположно тому, что они с Антоном решили делать. Что Антон решил делать. Домой они приезжают с разницей в час. Арсений по прежнему считает эту предосторожность ебанутой, но Антону так проще. Ужинают остывшей пастой, Антон хмуро ковыряет кусочек песто на краю тарелки. Арсений закрывает глаза. Выключает свет. Антон придет только минут через десять, может двадцать. Слишком мало времени, чтобы заснуть, но достаточно, чтобы потерять всякий сексуальный интерес к человеку рядом. В полной темноте, за задернутыми шторами, когда на экране мерцает убийственное двенадцать, предвещающее отвратительное от недосыпа утро, Антон наконец выдыхает. Закидывает Арсению на грудь руку и утыкается носом в волосы. Арсений засыпает, разглаживая беспокойные морщины на лбу. Утром Антон варит отвратительно кислый кофе, Арсений снова смеётся (каждодневный ритуал, да), отбирает у него загаженную турку и начинает исправлять ситуацию. Каждый день одно и то же, но Арсений все равно умиляется тому, что Шаст пытается приготовить ему завтрак. Ну и что, что кофе он не любит, а из турки поливает цветы. Ну и что, что ненавидит тушёный перец, но все равно кладет его во вторую половину яичницы. Ну и что, что забавно бурчит, что у Арса изо рта дохлыми кошками несёт, когда тот тянется за своим (не)законно положенным утренним поцелуем. Правда, проблема в том, что это все остаётся в маленькой квартирке на отшибе, стоит двери за ними закрыться. — Нам предложили интервью на всех, — Стас хлопает в ладоши, обводя взглядом импровизаторов и пару человек из крю. — Что у кого по графику? Общим кадром нужно будет отснять часа два всего, временное окно у всех должно совпадать. — Стас, у ребят совпадает на пятнадцатое апреля, — щебечет очередная администраторша, поправляя волосы и флиртуя с каждым человеком в помещении просто на всякий случай, — плюс Карену подходит, так что если… — Пацаны, я не смогу. Девушка замолкает на полуфразе и, как и все остальные, удивлённо пялится на Антона. — Почему? Только Арсений даже не поднимает от телефона головы. Он уже знает, почему Антон не может. — Блин, ну я только с Ирой расстался, он же лезть опять будет, — тянет Антон, глядя на кого угодно, но не Арсения. «Не сейчас» Почему, почему не сейчас? Почему хотя бы не намекаешь? Так было бы гораздо проще. Всего лишь одному человеку сказать. Да хотя бы подать знак. Почему ты ставишь видимую натуральность своей жопы выше, чем меня? Да хотя бы посмотри на меня. — Мы можем просто внести вопросы о личной жизни в черный списо-о-о-ок, — тянет Стас, озабоченно нахмурившись. Арсений видит, как моментом загорается в его глазах продюсерский огонек. Как Стас поджимает губы, потому что Шасту-другу будет некомфортно, и как Стас вертит в руках телефон, потому что Шаст-работник на этом интервью нужен. О, Стасик, если бы ты только знал, почему Антон не хочет идти на это интервью. Ты бы разодрал его в клочья. Потому что срывать такой выпуск из-за такой мелочи? Арсений даже не знает, почему уверен, что Стас был бы на его стороне. Как и все в этой комнате. Арсений уверен, что узнай они правду — не отвернулись бы. Восемь лет работы вместе и все рушится, потому что кто-то там предпочитает члены вагинам? Антон как всегда драматизирует. — Стас, ну прошу, ты знаешь этих вот. — Я не буду тебя уговаривать, хоть мы и теряем огромный шанс вкинуть супер качественного контента, но хотя бы попытайся думать рационально. Составь список запретных тем и никто их не будет трогать. А если затронет — вырежем. Материал Карена, но он точно предоставит нам доступ, в случае чего. Антон не смотрит на Арсения с немой мольбой и не переговаривается с ним глазами. Не смотрит, как было раньше. Когда Антон не говорил, что так шутить — опасно. Когда Антон говорил «бля, Арс, хватит смотреть, как будто трахнуть хочешь», а Арсений отшучивался глупо и пошловато, совсем не в его стиле, но все смеялись. Когда Антон ещё не произнес обрушевшее всё «теперь в отношениях». Антон себя так больше не ведёт. И от этого больно, чуть-чуть страшно. А ещё это сильно раздражает. Арсений зажимает его в коридорах главкино, пыльно целуя в шею. Антон морщится, боязливо оглядывается. Терпит его поцелуи пару секунд, а потом стряхивает с себя руки. — Арсений. Мы не одни. Не сейчас. Арсений чуть не плачет, глаза разъедает киношная пыль, пахнущая сюжетами и усталостью. Антон дёргано поправляет съехавшую на плечо футболку и испуганно осматривает коридор. Не идёт ли кто. Не увидит ли. Спасибо, что хоть здесь позволил притронуться. Хотя бы несколько секунд, ну, уже маленькая победа. Господи, как мало Арсению стало нужно. Всего лишь касаться и быть нормальным в глазах любимого. На общих пати и собраниях, даже за дружеское похлопывание по плечу, Шаст бы его отчитал, как маленького ребенка. Что ты делаешь, Арс. Здесь же люди, Арс. Веди себя нормально, Арс. Не позорь меня, Арс. Господи, лучше б уж Сенькой звал, раз такое дело. Антон сбегает, оставляя его одного. Снова. Чтобы ничего не случилось, надо быть тихими. Во вторник они снимают контакты с Калинкиным. Антон снова такой красивый, что захватывает дух. Женя тепло улыбается, протягивая ему руку. Арсений сидит рядом с оператором, грустно и тихонько жуя читос. Шаст пытался его выгнать, говорил, что это странно: что коллега просиживает штаны в чужом шоу, вместо того, чтобы мчаться первым поездом в Питер, но Арсений все равно пришел. Скорее всего за это Антон снова будет обижаться весь вечер и молча ляжет спать, аккуратно увернувшись от поцелуев, но Арсению не привыкать. Женя странно смеётся, глупо передразнивает свои контакты, а Антон подхватывает, разгоняя что-то совершенно дурацкое, но ужасно смешное. Арсений смотрит только на него. Антон не смотрит даже в его сторону. На пятиминутном перерыве Арсений тянет кислые сигареты в курилке, жалея, что здесь нет вечно ноющего Серёжи, чтобы поболтать. Антон не приходит. Хотя курить хочет, Арсений знает наверняка. Но не приходит. — О, привет. Арсений, верно? — Женя снова улыбается солнечно-солнечно, как будто он тоже не понимает гомофобного страха ведущего контактов. Арсению нравится давать другим людям свои мысли. Как будто чувствуешь сближение. — Привет, да, — Арсений улыбается ему в ответ. Женя не курит, а тянет черничную одноразку и это кажется очень милым. Высшая степень уважения. — Всё хотел сказать, ты очень красивый. Тебе безумно идёт этот цвет, — он довольно расплывчато обводит его рукой, видимо, имея в виду васильковую худи. Арсений удивлённо себя оглядывает, будто видит эту одежду впервые. Вау. Заметили. Вау. — Звучит как что-то, что не очень понравится твоей девушке, — хихикает Арсений и тут же затыкается. Как глупо. Очень-очень. Он закусывает щеку. Женя раскисает и поджимает губы, смотря чуть-чуть виновато и… хитро? — О, — Арсений давится дымом. — О, так ты… — Да, — его лицо снова принимает солнечно-доброжелательный вид. Женя подмигивает. — Ты не особо скрываешь. Это карьеру не сильно пошатнуло? Женя пожимает плечами, сосредоточенно стирая с матовой поверхности вейпа какую-то соринку. — Да ты знаешь, нет. Коллектив более менее адекватный. Не будут же меня со съёмочной площадки выгонять, в самом деле. Арсений согласно улыбается, откладывая сигарету. Курить не особо хочется. Хочется рассмотреть человека, который выбрал другой путь. — И что, ты совсем не боишься? — Не, боюсь конечно, — Женя морщится и отводит глаза. На секунду он становится похоронно печальным. — Я ж не афиширую на всю страну. Просто смысл прятаться от каждого муравья, если это только тебя жрёт, а остальным все равно? Конечно, я не хожу и не представляюсь со словами «привет, я Женя Калинкин и я гей», но, вот, если кто узнал… смысл отнекиваться. Арсений хмыкает и сжимает в руках сигарету. Пепел падает на пол вместе с лезущим из пальцев табаком. — У меня… есть знакомый, который признаться в этом даже самым близким боится, как огня. Я совершенно не знаю, как ему помочь. — Либо быть всё время рядом с ним и убеждать его, что все в порядке, он любим и мир не сгорит, если кто-нибудь узнает. Либо смириться и пойти своей дорогой. — Женя хлопает Арсения по плечу, успокаивающе и напутственно. — Реши для себя на что ты готов ради этого человека. Женя улыбается напоследок и выходит из курилки, печатая кому-то сообщение. Арсений хмыкает и выкидывает сломанную пополам сигарету. Они заканчивают поздно, Арсений ждёт Шаста в гримёрке, игнорируя его раздраженные взгляды и даже каким-то образом умудряется убедить его в том, что свою машину Арсений забыл, а на такси денег не хватает. В этот момент даже забавно следить за тем, как в Антоне борется желание просто скинуть ему денег и усталость от съёмок. Усталость, кстати, в итоге побеждает и Антон позволяет залезть в глубины Тахо. Они чертят дрожащую поздними дорогами Москву и молчат. Разглядывают рыжие фонари, красные неоны банковых вывесок, зелёные глаза светофоров, черные скелеты парковых зон. Арсений мычит себе под нос одну единственную строчку из песни о том, что Москва никогда не спит, и следит за напряжением слева от себя. Вот сейчас сорвется. Нет, вот сейчас. Вот ещё чуть-чуть и... – Зачем ты это делаешь? Не сорвался. Устало и хрипло сдался, даже не надеясь на ответ или понимание. Но это ещё хуже, чем если бы он его ударил или накричал, хоть никогда так и не делал. Арсений тогда хотя бы не чувствовал себя монстром. – Что делаю, Антон? – Ставишь нас под угрозу. – Шаст, открой глаза. Никакой угрозы нет. Ты пересмотрел стендапов или, не знаю, переобщался с воронежской шпаной. Ты боишься стереотипов. Антон молчит, сжимает руль крепче. До побеления костяшек. Арсений вздыхает, прикладывается лбом к холодному стеклу. – Арс, поверь, я просто хочу защитить нас. От гомофобных придурков, которые нас окружают. Мы в России. Здесь всегда так. – Господи, да я понимаю. Но ты словно не их боишься, а себя. Ничего не случится, если ты позволишь себе чувствовать. Любовь – не преступление, не запрещено законом. Почему мы с тобой можем быть вместе только за дверьми нашей квартиры? Почему им можно, а нам нет. – Потому что мы другие. – Геи, Антон. Не бойся этого слова. Антон молчит. Машина летит по пустому проспекту, словно специально для них бессонная столица прикрыла веки. Исключительно на пару минут. Чтобы они разобрались. – Шаст, я живу со своей гомосексуальностью уже сорок лет. И ничего никогда не случалось. Ещё до того, как появились мы в коллективе были шутки обо мне и моих предпочтениях. И все. И никто меня не убил, не расчленил и не повесил на ратуше. А шуток про гейство ты не боишься, как в целом и любых шуток, ты же комик. Бебур, вон, на этом карьеру построил. – Нет, Арс, ты не понимаешь, – Антон мотает головой, не отрывая взгляда от дороги. – Ты заперся в своем идеальном мирке на десять человек и не видишь всей картины. Эта гомофобия повсюду. Каждый третий хотел бы истребить таких как мы. Ты просто игнорируешь это, и окей, все в порядке, я тебя понимаю, я бы тоже так сделал. Но кто-то из нас должен следить за безопасностью. И если это не делаешь ты, приходится мне. – Господи, Антон, послушай себя. Какая безопасность, какое истребление. В каком веке ты живёшь. Мы в Москве, у нас куча денег, мы от любых нападок можем просто откупиться. Я не понимаю, почему ты говоришь о безопасности, но на людях ведёшь себя так, словно я тебе противен. – Потому что никто не должен знать, – Антон то ли устало, то ли зло растирает пальцами переносицу. – Связи все решают, а наше, мое, твое «признание» может все эти связи порушить. Арсений молчит, щурится на лезвия фонарей, проносящихся мимо них. Долгая дорога бескайфовая. Они давно должны были быть в квартире, пробок то нет. Может, Шаст специально наматывает круги. Может, он тоже не хочет домой. – Они тебе важнее меня? – Арсений, ты специально ставишь так вопрос. Зачем? – Зачем что? – Провоцируешь меня. Манипулируешь. Выставляешь ситуацию так, словно это я виноват в наших с тобой проблемах. – А разве это не так? – Нет, блять, разумеется это не так! – Антон срывается на крик и стучит по рулю. Машину слегка ведёт в сторону. – Перестань строить из себя жертву. «Это ты во всем виноват» Арсений кивает и молчит. Разговор закончен, всё, конец, птицы устали петь, бездетного Басты не стало, испанцы произнесли все свои синонимы к слову «прощай». Во дворе они долго сидят в машине, следя за шумящем на ветру голым клёном. Он бьёт мокрыми обрывками листьев подъездный козырек и белый холодный фонарь мигает ему в такт. Оба почему-то знают, что это первый и последний раз, когда Антон подвозит Арсения. Как во время ковида. Главное, не оставаться наедине надолго, и тогда семья не развалится. Они, вроде, соблюдали все правила. Но почему же тогда всё так?