Вслух

      Антон сегодня не связан, рот его не заткнут силиконовым кляпом, на шею не давит туго застегнутый широкий ошейник, да и в комнате совсем не душно, но дышать ему все равно нечем. Каждый вдох дается с трудом, потому что горло сковывает от стресса невидимым, плотно застегнутым воротником. Антон тяжело сглатывает, отчего кадык, ярко выделяющийся на вытянутой шее, прыгает вверх и вниз, а горло почему-то дерет. Хочется сбросить с себя морок и встать с колен, прерывая игру, хочется попросить Арсения прекратить, а иногда даже хочется взбрыкнуть и крикнуть ему, чтобы тот заткнулся уже наконец, потому что Антону невыносимо. Невыносимо настолько, что, потерявшись в собственных чувствах, он уже себя не ощущает в полной мере. Будто бы его душа вышла из тела и теперь наблюдает со стороны, как Антон Андреевич Шастун, тридцати двух лет отроду, с каждым произнесенным вслух словом пунцовеет отчаянно в щеках, сбивается напрочь в дыхании, потом насильно его восстанавливает, прикрывая на долю секунды веки и пытаясь смириться, а затем снова распахивает глаза, потерянным взором упираясь в Арсения, не веря до конца в то, что сейчас происходит.              Ему казалось, он был готов сегодня ко всему: к тому, что будет в беспамятстве висеть под потолком, не чувствуя ничего, кроме легкости в теле; к тому, что будет кричать до сорванного голоса, отзываясь на жалящие укусы паддла, с громкими хлопками опускающегося на ягодицы и бедра; что всем телом будет содрогаться от разрядов тока, пронизывающим каждую клеточку; что будет с остервенением насаживаться на фаллоимитатор, картинно выгибая спину, жалостливо выпрашивая Арсения заменить игрушку своим членом; или что будет давиться слюной, в возбужденном запале умоляя Арсения позволить ему отсосать… Ко многому был готов, но…              Но это же Арсений. Как он мог забыть, что его гребаная фантазия не оставляет ему и шанса. Никогда. Как он мог рассчитывать, что сможет предугадать?              Это же Арсений, который огорошил его в самом начале, заявив, что дело Антона на сегодня — просто слушать. Звучало все настолько невинно, что он поверил на долю секунды, что это и правда просто. И успел расстроиться слегка. Нельзя сказать, что он ждал чего-то определенного, но точно хотел экшена, динамичного действа, а не это легкое, брошенное будто невзначай «слушай». Но кто же знал, что простая задача окажется настолько неподъемной? Писать пошлости — это он может, а вот слушать, что сгенерировала его фантазия, — ни за что. Он не готов. Да он даже сам не перечитывал написанное явно в бреду, справедливо опасаясь, что не выдержит и сотрет нафиг отправленные сообщения, а тут — его же просьбы Арсеньевским вкрадчивым голосом.              — Хочу попробовать на себе тот стек, который ты забраковал, назвав слишком жестким. Пофиг на жесткость эту, зато, я уверен, он оставит на моей заднице красивые четкие отметины, что будут наливаться кровью и сладко пульсировать. — По спине бежит озноб от холодного взгляда, которым Арсений одаривает вскользь, и хочется сжаться в комок, скуля и упрашивая, чтобы тот в самом деле изукрасил его задницу горячими метками, а не просто зачитывал это непотребство.              Все ощущается как самая настоящая пытка. Антону натурально плохо от каждого слова, звучащего вслух: ладони давно вспотели, уши горят так, будто скоро не выдержат и отвалятся, а стыд затапливает по самую макушку, покрывая обнаженное тело неровным слоем румянца. Он смешивается с тянущим ощущением внизу живота, сворачивается там огненным клубком, печет изнутри. Шастун вообще не ебет, чем он думал, когда писал это в телеге. Наверное, жопой и окончательно пизданувшись от длительной разлуки, иначе он себе объяснить ситуацию не может. Или спермотоксикоз ударил ему прямо в голову, когда он детально прописывал все, что хотел бы реализовать, о чем фантазировал долгими одинокими вечерами, листая вкладку с порно. Что бы то ни было, сейчас он бы предпочел перейти сразу к делу, мастерски игнорируя тот факт, что все эти идеи, собранные в несколько длинных сообщений, родились в его голове, и делая вид, будто все, что происходит, — это исключительно фантазия Арсения, а он лишь позволяет ему воплощать ее в реальность. Позволяет, но ни в коем случае не жаждет этого и вообще тут ни при чем.              Но не выходит. Никак не выходит абстрагироваться от того, что Арсений безжалостно зачитывает вслух его собственные грязные мысли. Слишком неловко, слишком стыдно, просто слишком. Однако показания Антонового рассудка и его тела расходятся: пока затуманенный мозг красными всполохами недовольства сигнализирует о том, что пора завязывать, иначе он сойдет с ума, некоторые части тела напряжены так, будто одного короткого касания хватит для мощной разрядки. Член стоит уже болезненно, дразня открывшейся и покрасневшей головкой, почти пульсирует, умоляя уделить ему внимание. Но разрешения прикасаться к себе, как и вообще двигаться, никто не давал.              «Разрешение», — Антон судорожно цепляется за грешную мысль. Не то чтобы это новость, но менее пугающей ситуация со временем не становится. Страшно осознавать, что ты настолько слаб перед определенным человеком, что и жеста себе не позволишь без его слова. Страшно и восхитительно одновременно. А самое восхитительное то, насколько это нравится. Да что «нравится»? Антон в восторге и от всеобъемлющей власти над ним, и от того, что Арсений четко это осознает и умело пользуется полным доверием, каждый раз вынимая всю душу, выворачивая ее наизнанку и возвращая на место, будто так и было.              Каждый божий раз! И каждый раз Антон вынужден терпеть, сгорая от возбуждения, и отдаваться собственным противоречивым эмоциям с головой. Это запутанное состояние, очень некомфортное, до помутнения рассудка сложное, но оттого и безусловно любимое, хоть он никогда никому в этом не признается, даже самому себе.              Он смиренно ждет, пока Арсений наиграется с ним и примется наконец за дело, и чуть ерзает на уставших ногах, подогнутых под себя, получая за это недовольный взгляд, мазнувший по всему телу и быстро вернувшийся к экрану телефона. Этот короткий взгляд прибивает к полу сильнее, чем любые увесистые цепи, и даже слов дополнительных не требуется, чтобы Антон мгновенно замер, переключая внимание с отсиженных ног снова на Арсения.              — Хочу, чтобы этих отметин было много, чтобы ягодицы были полностью исполосованы, чтобы я пару дней сидеть не мог, — читает Арсений дальше бесстрастным голосом, излучая абсолютное спокойствие и отрешенную собранность.              Выглядит при этом он безразлично, как будто происходящее его вообще не волнует. Сидит себе расслабленно, ногу на ногу закинув, увлеченный текстом в телефоне, и периодически почесывает отросшую щетину. Непринужденно так, даже с грациозной ленцой. Но Антон не дурак, он его тоже всего выучил наизусть, как таблицу умножения во втором классе, и прекрасно видит, что Арсения и самого ведет. Детали сигнализируют об этом ярче, чем сам Арс: его голос звучит все ниже, грудная клетка вздымается тяжело, он облизывает пересохшие губы, а глаза, красиво подсвеченные яркостью экрана, горят той самой блядской синевой, которая покорила Антона еще семь лет назад. От этого кроет похлеще, чем от собственной мясорубки чувств, но он держится, проглатывая едва зародившийся стон, замаскировав его тяжелым вздохом.       Взгляд магнитит и заметная выпуклость в паху, и Антон ненадолго забывается в мечтах: прямо сейчас он был бы рад уткнуться носом в ширинку, вдыхая полные легкие особого, ни с чем не сравнимого мускусного аромата возбуждения его мужчины, потереться щекой, отчаянно прижимаясь и чувствуя кожей, как член напрягается еще сильнее, вылизать брюки, пачкая ткань густой слюной, если бы ему позволили. Если бы… Из размышлений его вырывает строгий голос:              — Антон! — недовольно цокает Арс, видимо, заметив, что тот поплыл, и, добившись полноценного внимания, продолжает читать дальше как ни в чем не бывало:              — Давай заменим джут на кокосовую веревку? Я прочитал на форуме, что она приятно колючая, и теперь не могу думать ни о чем другом. Только представляю, как будет покалывать все тело не только от долгой фиксации, но и от самого материала. Так сразу яйца гудят, как мне хочется ощутить это на себе. Нормально ли дрочить на фантазии о какой-то веревке, скажи мне? — Арсений усмехается тихо и переводит внимание на замершего у ног Антона, что ежится от осознания и вздрагивает от прилетевшего оплеухой вопроса: — Ну и как, Антош? Нормально?              Отвечать не хочется. И будто бы не можется: кажется, что голос пропал и из сдавленного неуместным смущением горла вырвутся лишь хрипящие тихие звуки, а никак не четко сформулированный ответ. Да и следом, насколько Антон помнит, он расписал красочно, как не смог удержаться и довел себя до оргазма буквально за пару минут, распалившись до пропитанного прекамом нижнего белья лишь от одних мыслей, как они воплотят написанное в жизнь. И просьба проговорить все это вслух выводит из шаткого равновесия моментально. Он жалобно смотрит в ответ, стараясь передать мысленно свои ощущения, только вертит отрицательно головой и протестующе мычит, молясь про себя, чтобы Арсений не настаивал. Но все эти манипуляции срабатывают ровно наоборот: Арс молча ждет, лишь поднимая бровь в попытке поторопить.              Во рту сухо, как в пустыне в полуденный зной. Воды бы сейчас, чтобы горло промочить, иначе никакого диалога не выйдет. Как промелькнувшие вихрем мысли считывает Арсений — по его сложному лицу не понять, но тот, откладывая телефон на подлокотник дивана, тут же тянет ему бутылку негазированной, самостоятельно откручивая крышку. В руки ее взять не позволяет, да и Антон эти самые руки от колен даже не отрывал, продолжая сидеть, как примерный школьник из какой-то дурацкой порнухи. Пластиковое горлышко тычется в губы, и Антон припадает к нему, как к спасительному источнику: делает несколько глотков жидкости, ощущая, как прохлада спускается волной по разгоряченному телу, освежая изнутри. Теперь объективных причин молчать нет, и Арсений, вернув крышечку на место, а бутылку на кофейный столик сбоку, снова впивается в него сосредоточенным взглядом.              Ждет ответа.              В голове вертятся липовые отмазки: «это все не мое», «мне подбросили», «меня подставили». Признаться сейчас выше его сил. Антон обиженно поджимает губы, потому что попался как рыбка на крючок, и отпускать его никто не планирует, а сам сорваться с впившегося под жабры металла он не может. Или не хочет. На самом деле он больше хочет показательно брыкаться, четко зная, что Арсению будет легко его приструнить. Слишком легко.              — Что же ты молчишь, сладкий? — с наигранной жалостью вопрошает Арс, от которой Антону хочется не то взвыть, не то огрызнуться, наглядно демонстрируя острые зубки.              — А это был не риторический вопрос? — надо же, и голос прорезается сразу же, влекомый вскипающим раздражением на собственную беспомощность. Все внутри бесится от ситуации, от давления Арсения, от запретов и требований, но он ничего не может с собой сделать. Нечего ему противопоставить властным рукам, как всегда удерживающим поводья. А само раздражение, если признаться себе честно, — оно до чертиков приятное, будоражащее до глубины души, высасывающее все соки, но при этом дарит дурманящее чувство собственного безволия и чужой вседозволенности.              — Ни в коем случае. Не хочешь мне рассказать, что было дальше?              — Не хочу. — Пока еще есть возможность сопротивляться, которая, Антон знает, вскорости растворится окончательно.              — Ладно, мы к этому еще вернемся, — будто бы делает одолжение, и это звучит одновременно угрожающе и заманчиво. — А сейчас… Ты помнишь следующую свою идею?              Антон уводит взгляд в пол, покрытый тонким коричневым ковролином, но не видит ничего. Перед глазами мутная пустота и черные мушки, вспыхивающие в такт заполошно бьющемуся где-то в горле сердцу. Все он прекрасно помнит, но от этих воспоминаний по всему телу идет легкая дрожь, поднимая мурашками короткие волоски на загривке. Погрязший в смеси из чувства стыда, что пронизывает его насквозь, и бешеного возбуждения, которое давно уже горит внизу живота, заставляя все тело покрываться испариной, он не замечает, как Арсений склоняется ближе к нему и двумя пальцами тянет его подбородок вверх:              — Когда я с тобой говорю, нужно смотреть на меня.              Тело привычно повинуется, будто бы Антон не человек вовсе, а большая такая двухметровая марионетка, управляемая странным кукловодом. И этот кукловод дергает за неведомые нити, которые тянутся, по ощущениям, не из конечностей, а напрямую из разворошенного им самим естества. Тянутся сами и вытягивают за собой наружу все то, что обычно смущенно заперто в потаенных уголках разума. Антон медленно, вдумчиво моргает, прогоняя мутный туман. Раз, два… Сложное ведь действие, тут нужна особая концентрация. Три. И силуэт перед глазами наконец обретает четкость.              «Так не бывает», — уверяет себя Антон. Не бывает, чтобы один лишь взгляд парализовал, лишал воли напрочь. Это невозможно. Но перед ним Арсений — невозможный и реальный одновременно — все так же наклонившись, смотрит цепко, до боли остро, как умеет только он один. И Антон сдается почти без боя, не найдя ничего в противовес.              — Да.              В Антоновой тяжелой голове это короткое слово звучит пронзительно, как гром среди ясного неба, но на деле рассыпается тихим шепотом, смешиваясь с шумным дыханием. Так что Арсений хмурится недовольно и требует:              — Громче.              — Помню!              Еще бы он не помнил. То, что было описано в следующем сообщении, преследовало его с тех самых пор, когда он случайно наткнулся на короткий видос с контролем оргазма — всего на 6 минут, но таких, что Антон места не находил, стоило представить себя главным героем ролика. Смотря на парня, который изнывал буквально в желании кончить, но доверчиво подставлялся коварным — удивительно визуально похожим на Арсеньевские — рукам, которые обламывали его раз за разом, Антон не чувствовал ничего, кроме дикого, парализующего желания ощутить то же самое. Чтобы у него точно так же, как у того перевозбужденного и измученного ожиданием разрядки актера, дрожали ноги и сокращались мышцы живота, когда пропадали ладони, ласкающие затвердевший до предела, липкий от смазки член. Чтобы абсолютное доверие смешивалось с полным, безграничным подчинением перед человеком, который сегодня решает, когда ты будешь кончать и будешь ли вообще. Чтобы комнату заполнял такой же разочарованный скулеж, когда от долгожданного оргазма отделяют какие-то секунды, но тебя останавливают почти на финише, успокаивая следом и не давая сорваться. И так раз за разом — до потери реальности, до абсолютного помешательства.              От одних воспоминаний Антон чувствует, как поджимаются яйца, а член дергается в бесполезном поиске касаний. Он хочет, так этого хочет, что, кажется, даже готов валяться в ногах, умоляя Арсения отвлечься наконец от пытки текстом и заняться им напрямую.       И он бы уже, да команды не поступало. А без нее сложно делать вид, что это вовсе не твоя инициатива, если уже стоишь на коленях и отчаянно выпрашиваешь не дать тебе кончить.              — Ты только посмотри на это. Кто бы мог подумать, что у тебя такое богатое и извращенное воображение, м? — качает головой Арс, в поддельном порицании глядя на испещренный строками экран телефона, но следом, заблокировав, откладывает на подлокотник. И внезапно тянет вперед ногу, стопой расталкивая плотно сомкнутые колени и вынуждая развести их в стороны.              Такой раскрытый, полностью обнаженный не только физически, Антон представляет себя экспонатом на выставке уродов. «Не проходите мимо, перед вами сейчас взрослый самодостаточный мужчина, который стесняется до потери пульса своих же отбитых желаний!». Бред! Крошечной частью разума он понимает, что так сильно изводиться не имеет смысла, что он не ненормальный, а если и так, то их тут как минимум таких двое. И кому какое дело вообще? Но рациональные мысли утопают в потоке бурлящих чувств, что не дают расслабиться, а только больше подстегивают панический стыд.              Но Антон — хороший, послушный мальчик. Он, несмотря на безумное желание свести ноги, чтобы хоть немного прикрыться, остается в той позе, которую придали ему минуту назад. И продолжает слушать, потому что верит в Арсения — он остановится ровно тогда, когда будет нужно, ровно за мгновение до ёба. Даже если кажется, что уже невозможно, а Арсений продолжает — значит, в него верят взаимно. Это осознание подкупает, дарит крылья — и вот Антон способен продержаться еще чуть-чуть.              — О, я смотрю, ты весь в нетерпении, — удовлетворенная улыбка касается губ, когда Арсений кончиком большого пальца проводит по внутренней стороне бедра, а Антон плотно смыкает веки, обуздывая сам себя, потому что слишком велик соблазн поддаться игривому касанию и заскулить от его манящей близости к текущему члену. — Знаешь, мне тоже нравится. Читать очень интересно, но было бы совсем замечательно, если бы ты сам мне все озвучил…              «Сука, какая же невозможная сука», — не то ругается, не то восхищается про себя, но все же больше мысли напоминают кривую испорченную молитву. Как раз подходящую для в край испорченного Антона.              Гул бурлящей в висках крови заглушает тот же вкрадчивый голос:              — А давай так: ты расскажешь мне, как фантазировал о том, что я свяжу тебя, а я после разрешу тебе кончить? Возможно, не с первого раза, но разрешу.              В данный момент Антон думает, что он вовсе не Овен, как утверждала Олеся, он Весы, потому что тщательно взвешивает с щедростью подаренное ему предложение. В одной чаше — постыдное, но такое до дрожи вожделенное ожидание оргазма, а в другой — собственное смущение и необходимость открыть рот, что делать напрочь не хочется. Но это блядское «разрешу» жжется в груди, опускается раскаленными угольками вниз и, естественно, склоняет весы к первому варианту, потому что, если подумать, выбора-то у него сегодня не было. Все вело именно к этой точке.              — Я… — слова застревают в горле, и приходится прокашляться, надеясь, что комок нервов, вставший поперек гортани, пропадет. — Я представлял…              — Так, — подначивает его Арсений, — дальше.              — Представлял, как будут туго стянуты руки за спиной. До сведенных максимально лопаток, чтобы я дугой выгибался, — тараторит быстро. Как пластырь оторвать — раз, и не было его, не было. Может, получится себя в этом убедить.              — М-м-м, — на лице Арсения на долю секунды застывает мечтательное выражение.              Нравится тебе, дьявол?       Антон и рад бы потешить чужое любопытство сполна, да только мысли яростно разбегаются по черепной коробке. Говорить мешает и душащий стыд, и то, что перед глазами уже стоит картинка, что виделась ему в тот самый раз. Четкая и явная до самых мельчайших подробностей, до хитросплетения узлов и побелевшей под ними кожи. До фантомно ощущающегося покалывания от шершавой веревки.              В отчаянии он сжимает руками кожу на бедрах, впивается ногтями до легкой боли, чтобы ни в коем случае не перенести их туда, куда уже очень давно хочется. Каким-то образом удержаться удается. Знал бы Арс, каких усилий ему это стоило, — гордился бы.              — Ты можешь подрочить.              И Антон будто в прострации отрывает ладонь, тянется к члену, стоящему по стойке смирно, но замирает на расстоянии нескольких миллиметров. Так, что головкой чувствуется тепло ладони, но он медлит, выжидая. Будто ему могло показаться, будто это все глюк воспаленного сознания.              — Давай, можно.              «Можно» отметает все сомнения.       Стон срывается с губ раньше, чем кисть руки опускается на нежную кожу головки. Она влажная и такая чувствительная, что Антона перетряхивает всего от долгожданного прикосновения.              — Сядь как тебе удобно.              Вот теперь Антон в своей тарелке. А всего-то лишь надо было, чтобы Арсений взял все бразды правления в свои руки — надежные, повелительные — и перенял у Антона инициативу, до последней капли забирая всю самостоятельность, а главное, ответственность за все будущие извращения. Это привычно, это его зона комфорта.              Тиски сразу отпускают пережатое горло. Дышать становится легче, существовать становится легче. И Антон расслабляется, разводя колени еще шире и усаживаясь полноценно задницей на палас. Откидывается чуть, опираясь на левую руку. Да, теперь он еще больше раскрыт, теперь напоказ все — от красного налитого члена до периодически сжимающего ануса — но стыда нет. Потому что сейчас это прямая команда, а он лишь послушный и исполнительный. Идеальный нижний.              Памятуя дарованное с барского плеча разрешение, принимается водить кулаком по члену. Не разменивается на легкие прикосновения, а сжимает пальцы крепко, ведет по всей длине размашисто и достаточно резко. Возбуждение, давно пульсирующее внизу живота, нарастает быстро, опасно приближаясь к критической точке, маячит близкой финишной лентой, но чем дольше Антон дрочит, тем яснее понимает, что оргазма не будет. Не сейчас. Вот если бы это была рука Арсения, тогда бы все действо заняло не дольше минуты — слишком велико напряжение и желание кончить, да только вот чего-то не хватает.              Молчание. Полное бездействие Арса, который только лишь рассматривает увлеченно изнывающего Антона, скорее, не способствует, а тормозит процесс. В голове сплошная каша, но даже в полной неразберихе мыслей Антон умудряется выцепить нужную: дрочить разрешали, кончать — нет. Точнее, не сразу. И это пиздец. Насколько же его тело натренировано этим голубоглазым гадом, что, даже не отдавая себе отчет, он подсознательно ждет команды, помощи, будто сам с таким простым делом, как дрочка, справиться не может. Да даже не «будто», а действительно: без Арсения, без его хотя бы минимального участия — никак.              Переварив в который раз осознание своей поразительной подконтрольности, все это время не переставая двигать рукой, но не только не приближаясь, а уже даже отдаляясь от оргазма — удивительно, но с собственными ощущениями не поспоришь, — Антон впивается в глаза напротив умоляющим взглядом, строя брови домиком.              — Что? — коварная ухмылка расцветает на Арсеньевском лице. Антон иллюзий не строит: тот ожидал такого поворота, даже был уверен. Сволочь. Великолепная, восхитительная сволочь с манией величия, которую из раза в раз он только тешит. — Не получается?              Вопрос звучит издевательски смешливо, что снова поднимает внутри Антона волну раздражения. Он как собака на привязи: лаять и пугать прохожих может сколько угодно, да только поводок крепкий — сорваться не выйдет, сколько не пытайся. Арсений привязал к себе, по ощущениям, толстыми корабельными канатами, а теперь веселится, гад. В ответ выдает только лаконичное:              — Поможешь?              — Ну, смотри… — На это Антону хочется закатить глаза, нагло спиздив любимый жест не будем говорить у кого, потому что сразу становится понятно, что он поторопился, что так легко быть не может. Рано он расслабился. — У нас был уговор: ты рассказываешь, а уже после я как-нибудь поспособствую твоему оргазму, так? Думаешь, тот лепет я засчитаю за полноценный рассказ?              И правда, не поспоришь. Обвели вокруг пальца, а Антон и не заметил. Интересно, это тянет на жульничество? Он прикидывает в голове и решает, что скорее нет, чем да. Приходится признать:              — Нет, наверное.              Ей-богу, сейчас начинает казаться, что чтение вслух его писанины — это еще полбеды. Стремно, стыдно, но, как выяснилось, терпимо, хоть и в процессе было ощущение обратного. И в разы лучше, чем тот липкий ужас, что перехватывает грудную клетку, стоит вспомнить, что он должен сделать прямо сейчас. Должен, потому что наряду с невыносимым желанием кончить Антона затапливает невыносимое в той же мере желание, чтобы Арсений был им доволен, чтобы гордился. Чтобы знал, что Антон у него лучший.              — Наверное?              Щеки щиплет до красноты, но он, собравшись с духом, исправляется поспешно:              — Нет.              — Я тоже так думаю, — припечатывает уверенный в своей правоте Арс.              На него смотреть тяжело: он не отвлечен на бездушный телефон, он пытливо высматривает в Антоне оставшиеся сомнения, пока тот под въедливым взглядом теряет все самообладание, от которого и так остались жалкие крошки. И дрочить уже не хочется, вот те на.              — Не могу так… — признается глухо, почти себе под нос. Прячет взгляд под опущенными светлыми ресницами, будто это поможет отгородиться.              Следом оказывается, что доброта Арсения сегодня поистине безгранична. Тот с готовностью подскакивает и удивляет Антона: садится прямо на пол за его спиной, позволяя, даже вынуждая облокотиться на крепкую грудь. Голой кожей чувствуется легкая ткань футболки, но на этот контраст Антон не обращает никакого внимания — Арсений рядом, он обнимает его поперек живота, гладит широкими ладонями вспотевшую кожу, кладет подбородок на плечо и щекочет ухо дыханием. Правда, не касается члена, что все еще в мертвой хватке Антоновой руки, но пальцы, легонько пробежавшие по низу живота, все равно будоражат настолько, что не получается думать ни о чем другом.              — Говори, — выдыхают тихо ему на ухо, и Антон готов выдать любой шпионский секрет, лишь бы почувствовать прикосновения ниже, а еще лучше — на месте своей руки. Не быть ему партизаном однозначно.              Арсения он теперь чувствует, но не видит, и так значительно легче. Его объятия дарят необходимую поддержку, а взгляд не смущает настолько, что все невысказанные слова собираются в огромный ком, мешающий дышать, не то что говорить.              Но он попытается. Ради Арса он готов попробовать.              Возбуждение возвращается сразу же, стоит ему воскресить те мысли, что бродили в его беспокойной головушке в тот самый вечер. Тело резко вспоминает, что еще несколько минут назад оно было готово взорваться, истомленное сладким напряжением. Он сжимает в кулаке чувствительную донельзя головку, и рвущийся наружу стон застревает внутри примитивных по сути слов:              — Я думал, как же прекрасно ничего не решать. Просто следовать за тобой, за твоими руками, Арс. Ты ведь всегда знаешь, как будет лучше.              Арсений усмехается еле слышно — Антон впервые подтверждает это вслух, — но не мешает. Лишь чмокает легонько в переход шеи в плечо, вкладывая в этот жест необходимую Антону поддержку. Тот всхлипывает тихо, вжимается спиной в чужую грудь, но говорить продолжает:              — Думал, какое же приятное и волнующее ощущение, когда ты не падаешь только благодаря натянутым веревкам и твоему члену в заднице. Дополнительная точка опоры, да, — Антон не сдерживается и хихикает сам со своих же слов.              Ему все еще безумно стыдно признаваться в таких деталях, но теперь неловкость отходит на второй план — она все еще маячит на периферии сознания, но он распаляется с каждым словом все сильнее, и желание кончить затмевает все. Антон путается в этом сумбурном клубке чувств, и нет никаких сил на анализ. Все потом.              «Потом», — твердит он себе мысленно, когда рассказывает Арсению, что чувствует, пока тот со всей страстью трахает его изогнутое в веревках, точно изломанное тело. Как ярко ощущает все прикосновения, не имея возможности шевелиться самостоятельно. Как его кроет от осознания всеобъемлющей власти, и как, полностью скованный, он чувствует себя легким и свободным.              Арсений слушает внимательно, параллельно оглаживая напряженное тело, прижимает к себе ближе рукой поперек груди, и эта рука давит, мешая сделать глубокий вдох, но чувствуется такой нужной в моменте. И Антон себя отпускает: слова льются бесконтрольно и ощущаются буквально исповедью, дарующей облегчение. Оказывается, что чувство легкой эйфории можно поймать не только в физической подконтрольности, но и в такой — когда ты ничем не ограничен, кроме личного желания быть послушным и ведомым.              Чем быстрее сдерживаемые все это время фантазии выливаются, чем громче звучит изначально почти неслышный голос, тем быстрее двигается Антонова рука на члене. Но даже почти болезненное возбуждение не идет ни в какое сравнение с теми оковами, которые Антон сам на себя навесил, стесняясь своих грязных желаний, и которые постепенно спадают, даруя освобождение, граничащее с экстазом. И он бы, может, остановился бы вовсе, но Арсеньевский голос, что вливается теплым шепотом прямо в ухо, меняя настроение:              — Умничка мой. Такой хороший. Хочешь кончить?              И кто Антон такой, чтобы сопротивляться наваждению?              Он лишь стонет приглушенно, не отвечая на вопрос прямо, но Арсений понимает и так. Да и как не понять, если в его руках дрожащее от перевозбуждения тело, совсем потерявший себя Антон, что наверняка метался бы уже по всклокоченным простыням, если бы ситуация была другая. В благодарность за удивительное послушание Арс невинно целует в чуть колючую щеку и выдыхает мягко:              — Теперь можно.              И кладет свою руку поверх Антоновой. Прикосновение это будто током бьет, но Арс не дает времени, чтобы опомниться, и увеличивает скорость. Говорить Антон уже ничего не может, он весь превращается в дрожащий сгусток чувств — его распирает желание, голова кружится от переизбытка эмоций, а яйца, кажется, вот-вот взорвутся. Арсений улавливает нетерпение и дрочит стремительно, с силой сжимая Антонову кисть. Чужая ладонь даже не чувствуется на члене, но все равно создается ощущение, что дрочит именно Арсений, а уж когда его рука соскальзывает и накрывает головку, Антон и вовсе выть готов, потому что наконец-то. Но лишь хрипит беспомощно севшим голосом. Арс мягко трет уздечку подушечками пальцев, дразняще щекочет отверстие уретры. Прикосновения едва заметные на самом деле, но напряжение резко доходит до критической точки, и через мгновение Антон обмякает в объятиях, выплескивая тугую струю и пачкая спермой свои и чужие пальцы.              — Спасибо, — шепчет онемевшими губами, пока Арсений покрывает поцелуями точеное плечо.