Коноха. Июль, 18 лет после рождения Наруто.
Алена Швец — Слезы пахнут ванилью и морем
+++
Акеми везет, что Яхико оказывается на миссии и вернется с нее через пару дней, а Исаму-сан и большая часть клана отправились на юг страны Огня из-за ежегодного вылупления ящериц в том регионе. Икимоно выращивают свои кладки, это правда, но злоупотреблять, ускоряя процесс роста и развития, не стоит, потому что от излишнего вмешательства может что-то пойти не так. Многие в клане предпочитают придерживаться естественного пути, и это уже вошло в традицию — в дальнем поместье клана собрано много яиц, в том числе там же место обитания и диких ящериц, которые также используются для новой крови. Все заняты, и Акеми как никогда этому рада. От Мэйко-сан она уходит в смятении и не знает, к кому ей пойти. На ум приходит Накику, которую она находит легко: на тренировочной площадке, к счастью, без Неджи. Будь здесь Хьюга, то ей бы, наверное, стало плохо до тошноты. — Анэ, — зовет ее Акеми, останавливаясь в паре метров от нее. Накику поднимает на нее взгляд, и этого хватает, чтобы все понять: она знает. Непонятно от кого, но знает, поэтому в глазах у нее тревога и беспокойство. — Ты поговорила с Мэйко-сан? — больше утверждает, чем спрашивает Накику. Акеми пытается понять кто кому что сказал, но не может. Саске в это уравнение не вписывается вообще, хоть и пошло все, кажется, от него. — Имото, ты… — Мой дед был социопатом и маньяком, который перебил твою семью, — забавно, как легко ей удается подытожить все, что она узнала. — Половина всего, что у нас в деревне не так — это его рук дело, и уже даже неважно, что им двигало. Что там, он два клана порешил! Он… кто хуже, Данзо или Орочимару? — Я не знаю, — честно говорит Накику, потому что ответ на этот вопрос так просто не найти: оба ведь делали страшные вещи, только у одного была великая цель, а второй ничем не пытался оправдаться. Акеми облизывает пересохшие губы и приваливается плечом к мишени, не представляя даже, на сколько жизней повлиял Данзо. — Все, что пошло не так — это от него. Твоя семья, семья Саске… — Учиху она не любит, но прекрасно же помнит каким ребенком он был до той ужасной ночи и каким стал после. Если у нее сердце рвется на куски от тоски по родителям, то что должен был испытывать он? Акеми чувствует иррациональный стыд, прекрасно осознавая, что нисколько не виновата в случившемся, что ради нее Данзо не сделал ничего, но у нее такое чувство, будто она должна просить за него прощение. Мерзко. Гадко. Тошнотворно. Накику тянет к ней руку, подходя ближе, едва касается плеча, но Акеми качает головой, выдавливая из себя, что придет к ней завтра. Она обещает поговорить нормально завтра, но не сейчас. Перед Накику ей стыдно, за Накику ей больно, и особенно плохо от того, что та все еще зовет ее сестрой. Если бы не Данзо, то ее родные были бы живы. Ей от этого не горько разве? Акеми не знает с кем ей говорить и что делать. Она думает о Канкуро, но при мысли о нем глаза начинает щипать. У всех у них свои скелеты, свои демоны и свои плохие воспоминания: его отец испортил детство своим детям и едва не вырастил из Гаары чудовище; ее собственный, как оказалось, дед, исковеркал великое множество жизней, в то время как она жила счастливо и ничего не знала. Ей тошно от мысли о том, что он ее дед, что она появилась, так или иначе, благодаря ему. Лучше бы Мэйко-сан ей ничего не говорила. Лучше бы сказала куда раньше, когда он еще был жив. Тогда Акеми хотя бы могла воткнуть ему сенбон в единственный оставшийся у него глаз. Она останавливается посреди дороги и трет свои, которые начинают болеть. Ей страшно, что она вот-вот расплачется от душащей ее обиды, что слезами выльется наружу все то горе, которое она в себе носит. Она радуется, что ее мать ничего не знала об этом, и вместе с тем находит это нечестным. Это Кагуя-сан должна была испытывать такую бурю эмоций или хотя бы найти слова, чтобы успокоить и утешить свою дочь. Это к ней Акеми должна была бы побежать, а она не может. Она даже на кладбище если пойдет, то от этого не будет толку. Тело матери они так и не похоронили, и это ведь тоже по-своему вина Данзо. Интриг было слишком много, и все они вылились в войну. Акеми судорожно вздыхает и кусает губы, уговаривая себя собраться. Поболит и пройдет, если только она возьмет себя в руки. Все будет хорошо, ей просто надо успокоиться. — Акеми-чан? — Она слышит бодрый голос Гая-сенсея. Его инвалидную коляску никто не толкает, колеса он двигает сам руками, хотя рядом с ним идет Чоза-сан. Акеми смотрит на них обоих, вспоминает, что во время атаки Пейна один из них вроде как погиб или чуть не погиб, а второй никогда больше не сможет ходить из-за схватки с Мадарой. Почему-то для нее именно это и становится последней каплей. Рыдать Акеми начинает как маленькая — с громкими всхлипываниями и крупными слезами, катящимися по ее щекам. Она не может ни ответить, что произошло, ни что-то объяснить, когда ее спрашивают, и не затихает даже в руках Чозы-сан. Он привлекает ее к себе, обнимает своими огромными руками, и Акеми от этого начинает плакать только громче. Она вспоминает отца, по которому до сих пор скучает и цепляется пальцами за коричневый жилет мужчины. Успокаивается она не сразу, и даже потом еще продолжает всхлипывать и икать. Ей утирают лицо пахнущим стиральным порошком зеленым платком и дают попить из большой кожаной фляги. — Вот кто ее обидел? Акеми-чан, одно твое слово, и я покажу этому негодяю, как дорого стоят слезы наших девочек! — Гай-сенсей продолжает аккуратно вытирать ей лицо, и только сейчас она понимает, что ее успели усадить на скамейку. Как и когда это случилось она даже не поняла. — Можно разве так плакать? Потом голова болеть будет. — Девочка просто устала, Гай, — вздыхает Чоза, ласковой рукой гладя Акеми по волосам. — На детей много навалилось что до войны, что после. Акеми-чан, сейчас мы пойдем и поедим. Покушаешь, так сразу легче станет. — Я не хочу кушать, — выдавливает из себя Акеми, говоря в нос. Ей вдруг становится неудобно: она ведет себя как ребенок, а ведь взрослая уже, даже ветеран войны. — Высморкайся, — качает головой Гай, улыбаясь ей. — Конечно же хочешь. Силу юности надо поддерживать пищей! А если будешь упрямиться, то я тебя прокачу на своей коляске. Как раз и узнаю, как быстро я смогу разогнаться с весом двух человек. — Против воли Акеми начинает смеяться, представляя себе эту картину. — Вот, уже лучше! Пошли, пошли. Чоза-сан и Гай-сенсей приводят ее в ресторанчик барбекю. Еды они заказывают столько, что поначалу Акеми теряется, а потом вспоминает, что Акимичи всегда едят много, аппетит у них отменный. Чоза-сан подкладывает ей кусочки повкуснее, а Гай-сенсей все травит байки, и это действует на нее получше любого успокоительного. Под конец Акеми так расслабляется, что решает заговорить. — Что делать, если узнаешь чужой секрет, а он связан с тобой и давит? — Мужчины переглядываются между собой, будто бы решая, кому нужно ответить на этот вопрос. — Если тебе доверили секрет, то его не стоит никому открывать, но при том условии, что твое молчание никому не навредит. Не навредит же, Акеми-чан? — Она задумчиво прожевывает кусочек мяса, а потом качает головой. От того, что она внучка Шимуры Данзо никому ни холодно, ни жарко, разве что каким-то врагам старика. В таком случае лучше поберечь себя и брата, вычеркнув все из памяти. К тому же сама Кагуя-сан не захотела бы, чтобы ее знали как его дочь. Вырастившего ее человека, единственного известного ей отца, она очень любила. — Секреты нельзя выдавать, Гай прав, но если он причиняет тебе боль, то ты должна с кем-то поговорить, — голос у Чозы-сан спокойный и дружелюбный, напоминающий ей голос Амена-сан. — Скажи мне вот что: почему тебя беспокоит этот секрет? — Я… если те, кого я люблю, узнают обо мне это, то я не знаю, что будет, — как станут относиться к ней, а к Яхико? Вдруг все изменится и их невзлюбят. — Но это не что-то, что я сделала! Это еще до меня было. — Тебя очень любят, Акеми-чан. Поверь мне, это видно со стороны. Прошлое останется прошлым, его не изменить. Важно то, что мы имеем сейчас, — Акеми слушает Гая-сенсея и опускает глаза вниз. Она вспоминает Накику, думает о том, что та беспокоилась о ней, значит все еще любит ее, а не видит в ней тень виновника всех бед ее семьи. Из всех, кто ей дорог, именно она ведь больше всего пострадала, и не держит на нее никакого зла. — Взрослая жизнь сложная, но что-то очень просто. Ты или любишь, или нет, или принимаешь свои слабости и учишься с ними жить, или сдаешься. — Твои родители очень вас с братом любили, — улыбается Чоза-сан. — Ты же любишь варабимоти? И твой брат тоже. Как-то моя жена приготовила варабимоти и раздала всем нашим друзьям. Вам так понравилось, что Кагуя два дня училась у нее как это делать так, чтобы вкус был таким же. Акеми вспоминает варабимоти матери и начинает улыбаться. Она слушает еще рассказы мужчин, незаметно для себя начинает клевать носом, опираясь на стенку плечом. Уже сквозь сон она слышит обрывки беседы и новые голоса. — Все они после войны уставшие, дети еще. — Надо ее укрыть… подложите под голову, а лучше… — Официантка!.. — Мы тоже такими были… нужно время. Прикосновение к ее волосам, мозолистые пальцы проходятся по ее щеке. Акеми отстраняется и что-то мычит в ответ. — Что тут… …что вы сделали с моим ребенком? — …сяке?! Как можно, мы… устала, девочка, поэтому… — …а-сан, заплаканная вся, нужно ей будет потом дать… — Я помогу ее донести, тебе нельзя перенапрягаться. Аика… — Не нужно, я заберу ее. — И ты тут? — Ей нужно выспаться и… — Утром я зайду, и если что-то будет не так!.. Акеми кажется, будто ее поднимают и несут. В нос ударяет запах сандала и кофе, она вдыхает его, утыкается лицом в шею, щекоча дыханием чужое ухо, и плывет дальше, пребывая где-то между сном и явью. Ей спокойно и хорошо, тепло и уютно, поэтому тяжелые веки она поднимает лишь тогда, когда ее вдруг отпускают. Она не помнит, как вдруг оказалась в квартире, в которой обычно живет Темари во время своих визитов в Коноху. Канкуро, видимо, тоже здесь остановился, хотя с него бы сталось сразу же отправиться в Суну, настолько зол он на нее был. От мысли о том, что он все еще сердится, у нее начинают дрожать губы. — Куро? — тянет она, сонно хлопая глазами и глядя на него. Она не сразу понимает, что сидит на кровати, а опустившийся перед ней на колени Канкуро снимает с нее сандалии. — Я, кто ж еще. Давай разденемся, умоемся и спать. — Акеми качает головой и тянет к нему руки. Канкуро медлит ровно секунду, прежде чем садится рядом с ней и обнимает. Она зарывается лицом ему в плечо, жмурится и дышит сандалом и кофе, которые перебивает даже запах недорогого геля для душа. Пока она бродила по Конохе, он успел уже помыться. — Ты меня снова любишь? — спрашивает она, откидывая голову назад и пытаясь заглянуть ему в лицо. Канкуро вздыхает, убирает с ее лба челку, зачесывая ее назад, и к припухшей от слез щеке Акеми прижимаются его сухие тонкие губы. — Когда я переставал-то? Утром поговорим, бестолочь, — гладит ее по коротким волосам, опускает ладонь вниз, задевая шрам. Она думает, что он опять одернет руку, но вместо этого он оглаживает выпуклые рубцы так, словно ничего необычного в них нет. — Я уже понял, что у тебя включилась девочка. У нас у обоих есть неделя, проведем ее на источниках, хорошо? Канкуро целует ее еще раз, и Акеми вдруг верит, что все будет хорошо.Коноха. Август, 18 лет после рождения Наруто.
Fleurie — Sirens
+++
Неджи покидает особняк Хьюга уже за полночь, хотя почти все уже разошлись по комнатам, и только один из его дальних кузенов, у которого жена и сын погибли на войне, запивает горе сакэ. Не дождался годовщины и сорвался. Неджи решает остаться с ним, чтобы поддержать, но сам не пьёт: не чувствует, что достаточно восстановился для того, чтобы брать в рот спиртное. Не хотелось бы, чтобы весь прогресс, который он смог получить за пару месяцев, скатился коту под хвост из-за рюмки алкоголя. Утром он нашёл время для спарринга с Тентен, которая была очень рада, хоть и расстроилась, что Ли нет в Конохе. Он с ней и подольше бы потренировался, но у его сокомандницы неожиданно наклюнулось свидание с каким-то парнем из Камня. Неджи почувствал укол стыда: он не знал, что у Тентен появился молодой человек. Совсем утоп в своих мыслях, а тренируется он в основном со своими соклановцами. Надо бы почаще навещать Ли и, особенно, Гая-сенсея, хотя тому, вроде как, вполне себе весело в компании его лучшего друга Рокудайме. Он пообедал с Хинатой и Ханаби, с ними же и провёл всё время до девяти вечера, делая короткие паузы. Хорошо, что Сакура дала неплохой запас восстанавливающих пилюль, хоть и предупредила, что нельзя превышать определённую дозу. — Неджи-нии, — сказала Ханаби, прежде, чем отправиться в кровать. — Я так рада, что ты с нами. Она стала постоянно обнимать его и напоминать о том, что скучала. Неджи от этого неловко, но тепло на душе. Ханаби тоже меняется: она теперь больше общается с ровесниками, больше интересуется другими странами. Она часто спрашивает о Суне и песчаниках, особенно о Гааре. Хината смеётся на это и говорит, что сестра решила переплюнуть Конохамару и взять интервью не у гения клана Хьюги, а у самого Казекаге. Только когда ещё она в Суну попадёт? — Я тоже рад, — заверил Неджи, хотя внутри у него всё ещё какая-то часть не знает зачем и куда двигаться. Он от неё отмахивается: сначала восстановится, а потом и придумает. Ему не хочется быть жалкой подобией себя прошлого. Даже Ханаби сейчас сильнее его — если бы не сдерживалась, то определённо бы отделала. Пожалела его эго, не иначе. Август — его любимый месяц. В Конохе уже не так жарко, как в июле, а вечера тёплые. Темнеет всё ещё довольно поздно, хотя, конечно, в такой час улицы уже не многолюдны, кроме пары кварталов; и мрак рассеивают тёплым золотистым светом фонари. На клумбах обилие цветов, среди которых столь любимые коноховцами хризантемы. Когда он возвращается домой, Кику ещё не спит. — Зачем ты ночью пьёшь кофе? — морщится Неджи, улавливая стойкий запах крепкого горького напитка, который, кажется, уже въелся в стены их дома. Кику ставит кружку на стол, склоняет голову к плечу и в такой странной позе не менее странно на него смотрит. — Я тебе изменила, — чеканит она неожиданно твёрдым и равнодушным голосом. — Что? — глупый вопрос, но переспросить Неджи не может. — Я напилась в усрачку и переспала с одним парнем, — как ни в чём не бывало, продолжает Ритсуми. Словно о погоде сообщает. — Так бывает. — И зачем ты мне это говоришь? — Неджи устал, очень устал, поэтому злость сразу ударяет ему в голову. Он прислоняется к косяку двери и даже не делает шага ей навстречу. Накику усмехается, словно и не ожидала ничего другого, и его это ещё больше выводит из себя. Имя, которое она не произнесла вслух так и висит между ними. — Хочешь, чтобы я пошёл и морду ему набил? Или сам поискал себе развлечение на ночь? Чего ты добиваешься? — Знаешь, если бы не твоё воспитаааание, — она тянет это слово так ехидно, что Неджи с трудом верится, что перед ним его девушка. Он никогда не видел Ритсуми такой. Таким… скорпионом. — То я была бы уверена, что ты только этим и занимаешься. Я тебя практически не вижу. — Я тренируюсь, — сквозь зубы выдавливает Неджи, борясь с желанием подойти и встряхнуть её как следует. — И ночую почти всегда дома. — Почти, — цепляется Кику за одно слово. — Мы даже твой день рождения вместе не отмечали. Я могу понять, почему меня не пригласили на посиделки в клан, но, знаешь… а, забей. — Ты на это обиделась? — Хьюга аж рот приоткрывает от подобной глупости. — Я не обиделась, Неджи, — Накику отворачивается к окну, за которым мигает единственный неисправный уличный фонарь. — Только зачем это всё? В чём смысл нас? — Так и шла бы к нему тогда, — срывается Неджи, широким и ни разу не грациозным шагом подходя к столу и упираясь в него ладонями по обе стороны от её худенького стройного тела. — Зачем ты тут, со мной? — Я ему не нужна, это просто секс, — пожимает плечами Накику, нисколько не устрашаясь его позе. Зато ухмылка на её лице его пугает. — А тебе нужна, ты же сам говорил. Бред какой-то. Неджи наклоняется к ней, чувствуя дурацкий аромат кофе на её коже и что-то незнакомое, цветочное и сладко-горькое. С удивлением отмечает, как у Кику, которая никогда и мочек-то не прокалывала, восемь серёжек в ушах. С сестры, что ли, решила взять пример? И когда успела вообще? — Неделю назад, — отвечает Кику на его немой вопрос. — Ты вроде бы ночевал дома, что, только заметил? Неджи, сам от себя такого не ожидая, даёт ей пощёчину. Просто злая насмешка в её глазах — это последнее, что он готов в них увидеть. Он хочет, чтобы она оттуда пропала. Он не знает эту девушку. Эту… песчаницу. — Спасибо, — всё также равнодушно произносит она и поднимается, видимо, желая его обогнуть и уйти. Куда уйти? В их общую постель или из дома насовсем? Он не готов её отпустить. Не сейчас. — Я чувствую себя лучше. — Я понял тебя, — Неджи сжимает пальцы на столешнице, нагибаясь к ней и целуя в красную от удара щёку. — Прости. Ты права, нам стоит начать всё заново. Нормально. Хочешь, мы съездим на горячие источники на неделю? Отдохнём от Конохи. От всего, что… тут есть. Кику выгибает левую бровь домиком. Её жёлто-зелёные глаза прямо напротив, хотя она ниже его ростом почти на двадцать сантиметров. Он как-то незаметно вытянулся, ещё пока спал. Пока пропустил так много, что непонятно, успеет ли однажды нагнать остальных в чём-то помимо роста. Но он сознательно склоняется, чтобы быть с ней на одном уровне. Неджи не может прочитать что скрывается в тёмных глубинах, но насмешки там больше нет. — Зачем, Неджи? — опять спрашивает она. — Я всё равно хочу быть с тобой, — несмотря на предательство, но он этого не скажет. — Я не знал как правильно. Залечи себя, пожалуйста, — он морщится, стыдясь своего порыва. Но Кику не торопится двигаться. Он берёт её за руку и тянет в сторону комнаты. — Пойдём спать. Я устал. Ты устала. Завтра будет лучше, я обещаю. Это обещание он постарается выполнить.