Mental accident

Запах запечённой крови застревает в трахее, не давая пройти новой порции кислорода, блокируя путь. Крик заглушает собой любой, даже малейший звук. Даже условная тишина уже кажется не такой дружелюбной и радушной, в ней собственный мысли начинают цепляться друг за друга ещё сильнее, обвивая ядовитой лозой плоть мозга, череп, пока не поглотят всё предоставленное им для пищи тело. - Саймон..., — Дэвид молчит, не зная, что и добавить. Он не привык говорить с ним. Для него стало естественно считывать, понимать по одному лишь взгляду, одному лишь нервному, отрывистому взмаху ладони, одному лишь тяжёлому, прерывистому вздоху. Он слишком привык к невербальному общению, кажется, что всё это время они и не разговаривали толком в привычном понимании, а все диалоги сплетались в тонкое искусное кружево из длинных нитей ментальной материи их собственного все целого сознания. Но не сейчас. В данный момент ему необходимо сказать хоть что-то. Хоть одно слово. В надежде на то, что этого хватит. - Прости... Чëрт, прости меня. Мужчина замирает от пронзающего осознания только что сказанного. Ужас от понимая проходит сквозь всë тело, цепляя каждый нейрон, каждый кровеносный сосуд, разрывая их стенки. Боже, нет. Это вообще не то, что нужно было произнести. Вообще не то, что он собирался сказать. "Чëрт возьми", — крутится в голове. Старые, потёртые от постоянной нескладной работы шестерёнки царапают костяной панцирь изнутри, оставляя глубокие полосы внутри черепа. - Прекрати, — голос Хенрикссона абсолютно ровный. В нём нет ни капли дрожи от внутренней бушующей обиды, ни капли скрытой ненависти. Ничего. Он пуст. Абсолютно, блядь, пуст. Чужие руки покоятся на собственных коленях. Тонкие запястья открыты, занавеса толстовки не мешает разглядеть каждый порез, каждый ожог от сигареты, каждый след от иглы шприца на руках. Но он быстро поправляет рукава, резко закрывая весь чëткий обзор. - Зачем ты сделал это? - трезвый взгляд цепляется прямо в тушу Лезерхоффа, как нож, режет вдоль всего тела, с мерзким звуком органы выпадают на пол, оставляя следы крови на старом полу апартаментов. Дэвид послушно стекает на колени вслед за собственной полусгнившей плотью. Он опускает голову, повинуясь властной, травящей жалости. Этот вопрос, этот взгляд, эти чертовы блики инвалидной коляски, которые так бесцеремонно маячат где-то на периферии зрения, словно крошечные фантомы, застрявшие между мирами реального и чего-то эфемерного. Всё это ощущается, как нечто безумное. Галлюцинации. Очередной несносный бред при бед трипе. Но на этот раз все чересчур реально. Тело слишком ощутимо дрожит, глаза слишком ощутимо влажные, губы кривятся, вот-вот превратившись в уродливую гримасу под паническим давлением мыслей и сожалений. Хочется снять хирургические швы, содрать их с кожи и кричать, кричать, пока Саймон не убедиться, что ему, Дэвиду, хреновому наркоману, конченому маргиналу, действительно жаль. Жаль так едко, так до тошноты противно, как никогда не было. Но ему остаётся лишь тяжело вздохнуть, усмирить собственное эго. Воротит от самого себя ужасно сильно, как никогда раньше. - Ты же знаешь, я был ни в себе. - Это твоё алиби? - Заткнись! Я знаю, Саймон, я знаю, что я сделал! Я знаю, что это моя вина! Руки закрывают глаза, кажется, что ещё немного, и Дэвид собственными пальцами сможет содрать с самого себя кожу, открывая вид на мясной каркас. В ответ тишина. Хенрикссон лишь бессмысленно уставил на него свой потерянный взгляд, сквозь туманную пелену пытаясь разглядеть за широкими ладонями испуганные глаза напротив. Кровь продолжает пачкать руки, крик нестерпимой боли режет слух. Тепло его тела отпечаталось на руках Дэвида, ослабляя болевой порог с каждой секундой. Пальцы Саймона тянутся к рукаву его кофты, а веки дрожат, пропуская тонкие зеленовато-синие полосы узора вен под тонкой кожей. Линия сухих губ содрогается в нервной улыбке. - Я люблю тебя. Всë ещё люблю, Дэвид. По телу проходит вереница мурашек, мгновенно парализуя мышцы. Мужчина резко оборачивается, с нескрываемым ужасом смотрит на тусклые ямочки. Отвратительные, мерзкие, гнетущие ямочки возле уголков грязного рта. - Почему? Вопрос звучит слишком резко, скорее как угроза, смешиваясь со свинцовой тяжестью голубого разочарованного вздоха. Лезерхофф медленно касается его руки, держит в своих ладонях так нежно и хрупко. Как будто одно неверное движение, и он сможет её уронить. Кости с дребезгом разобьются о пыльный пол, осколки разлетятся в стороны. Несколько попадут на кожу, в глаза. Пройдут сквозь ороговевшие частички эпидермиса. Остриëм достанут ëбанное сердце. Безвозвратно потеряв, он не сможет больше вот так прикасаться к нему, гладить острые выступающие кости, перебирать неестественно длинные пальцы. - Не знаю. Просто... не могу отпустить тебя. Не так просто, — он неловко отводит взгляд, сжимая чужую ладонь в своей собственной. Ногти грубо впиваются в кожу, оставляя глубокие следы кровавых полумесяцев. - Я... Блядь, я не понимаю, — нервный смех режет наточенным лезвием липкий ком в горле, давая вздохнуть чуть глубже, насладиться комнатным, смердящим от слишком долгого пренебрежения проветриванием воздухом чуть больше, чем следовало. - Вечно тебе приходится всë объяснять, - ухмылка ясно сходит с его губ, взгляд тревожно блуждает по трещинам в стенах. - Идиот. - Ты можешь...сказать, в чëм дело? Я... сделаю всë, что угодно, только скажи. Пожалуйста. - Останься, — визави резко поворачивается к Дэвиду, с секундной мольбой в глазах цепляется за его образ, за каждую его родинку на лице, за шрам на худой щеке, за каждый дрожащий блик полуоткрытых глаз. - То есть... Чëрт. Прямо сейчас я совру, если скажу, что отношусь к тебе также, но... В какой-то степени я понимаю, что ты не мог ясно мыслить и случайно... - он тяжело вздыхает, впиваясь в рукоятку собственного инвалидного кресла.Его новой клетки. - Причинил мне боль. Но... всё-таки это довольно дёшевое оправдание. Мне тошно видеть тебя, но... Чëрт, я прошу тебя, только не уходи... Только не бросай меня. Только не ты. Крупная горячая слеза обжигает щëки. Мужчина болезненно давиться кашлем, пытаясь сдержать всхлипы от резко подкативших к горлу молящих криков и просьб, что в беспорядочном потоке вырываются наружу. Глотка болит от давления всех тех слов, что впиваются своими когтистыми, хищными лапами в мысли, бессовестно сжирая их, прогрызая до кровоточащих дыр. Каждый укус отзывается вибрацией в висках. Хенрикссон опускает голову, зажмуривается. Слезы щипят бледную кожу, кусают её своими острыми, наточенными клешнями. Наверняка отполированными, так как оставляют чётные, влажные дорожки высоченных следов. - Хей... Прекрати. Я рядом. Я рядом до тех пор, пока ты этого хочешь, — вновь тихий шёпот в ответ, руки всё так же осторожно держат чужую худую ладонь, сжимают неестественно холодные пальцы. Пальцы фактического трупа. Возможного мертвеца. Пальцы, по чьим венам уже никогда бы не могла спокойно разгуливать кровь. Тихое, дрожащее, робкое "Спасибо" врезается в слух. Режет насквозь, задевая старые раны. Проходится по ним чистейшем спиртом. - Я знаю, я... противен тебе. Особенно теперь, я... Блядь, я совершенно жалок и буду доставлять тебе ещё больше проблем, но... Пожалуйста, не бросай меня. Побудь хотя бы немного... Хотя бы несколько часов вытерпи мое присутствие рядом. - Саймон, - собственные колени с отчётливой тяжестью касаются пола, руки теперь покоятся на острых, скомканных коленях собеседника, обвивая их, как крона дерева. - Не неси чушь. Меня вообще удивляет, что ты до сих пор терпишь меня, ведь... всë это, — Дэвид опускает взгляд на железный корпус инвалидной коляски. - Это моя вина. И быть рядом - самое меньшее, что я могу сделать. Ты же знаешь. - Да-да, в курсе... Руки прилипают к ткани джинс, обнимая колени, бëдра, всë, до чего возможно было дотянуться. Зрачки фокусируются на каждой складочке кожи, на каждом движении лицевых мышц. - Я идиот. - Даже хуже. Сухие губы Саймона слабо дрожат в саркастической ухмылке. Вновь расправляют крылья бабочки, открывая тусклому свету неглубокие ямочки. Открывая их прекрасный рисунок внимательному взгяду Лезерхоффа. - Ты... правда останешься? Его пальцы крепко обхватывают запястье мужчины, цепко держа руки Дэвида в своих. Границы между их ладоней практически неразличимыми. Ни одной хотя бы немного чëткой, ярко выраженной линии. Их тела сливаются в один огромный левиафанский организм, вены, аорты, нервны сплетаются, уверенно проходят друг в друга, как тонкая нить в узкое ушко иглы, будто делали это уже невообразимое множество раз, образуют крепкие цепи. Каждое кольцо надежно держится друг за друга. - Да. Я правда остаюсь. Саймон, я рядом. Ты мне ни черта не противен. Уверенно кивает, в подтверждение собственных, только что сказанных слов. Он прекрасно знает, что Хенрикссон ему не доверяет. С опаской относиться к каждому сказанному слову, к каждому малейшему движению. Для него это не в новинку. Как и не в новинку чувствовать себя недееспособным, бесполезным куском мяса. Только теперь, в его собственной репрезентации, он действительно такой. Теперь, он не только ощущает себя так. Он и являлся этим. Жалкий, не приспособленный к совершенно нормальной жизни, навечно прикованный к жëсткому инвалидному креслу, наглядный пример человеческой невозможности. Отсутствия превосходства над всем его окружающим. Теперь каждая клеточка головного мозга таит в себе правду о его истинной сущности. И они же меркнут, сгнивая под давлением гнетущих, мерзких, липких, разбухших верениц мыслей. Гниют в его собственной черепной коробке, разрастаясь раковой опухолью. От которой не избавиться так просто. Существование которой игнорировать невозможно, иначе в конечном итоге сорвëшься ещё сильнее, корнями пальцев вцепившись в нож, чье лезвие уже режет эпидермис, оставляя глубокие, неистово болезненные шрамы. Остаётся надеяться, что не вдоль. - Ты для меня всë тот же Саймон Хенрикссон. Ничто, говорю тебе, ничто не заставит меня относиться к тебе по другому. Никакая инвалидность не изменит это. - Ты дрожишь, — мягко замечает мужчина, осторожно проводя вверх по фалангам пальцев Лезерхоффа, покрытых сухой кожей. - Неважно. Я просто надеюсь, что ты, - Дэвид нежно высвобождает одну ладонь из крепкой хватки, дрожащими пальцами касаясь лба собеседника. - Хотя бы на несколько минут в это поверишь. Отбросишь к чëрту все остальные мысли, и наконец поверишь в то, что кто-то может любить тебя. Несмотря ни на что. - Я... - он резко замолкает, задумывается. Губы смыкаются в тонкую, напряжённую полосу, худое лицо слегка вытягивается, когда его носитель погружается в мысли и сомнения ещё глубже. - Прошу тебя, не думай, — собственные пальцы обводят очертания впалых скул, как кисть проходится по холсту, оставляя за собой горячий след человеческих прикосновений. - Я хочу, чтобы ты просто... доверился мне... Хотя, конечно. Как ты можешь это сделать, если я, блядь, сбил тебя на машине. Чëрт... я бы сам себе не доверял после такого! Хотя, почему "бы"... Его голос дрожит, срываясь на истерический крик. "Возьми. Себя. В. Руки. Чëртов. Нарик." - вновь с трудом вертятся в голове шестерёнки. Как он смеет требовать доверия со стороны человека, жизнь которого сам же и угробил? Какой же он эгоист. Гордыня ласково указывает ему тропу среди кромешной темноты, подхватывая на руки. Красную тропу, обугленною его собственной кровью, особенно ярко выделяющуюся среди редких-редких развилок. Она ведëт его под руку, нашептывая лишь одно единственное указание. "Следуй за красным". С другой стороны его старый, уже давно ставший родным, знакомый. Зависимость, грубо схвативший его за локоть, чуть ли не волоча по багровой земле, как бесформенное, обвисшие тело трупа. "Следуй за красным". И ведь Дэвид сам беспрекословно повинуется, жертвенно склоня голову. Закатив рукава толстовки до самого локтя. Как же тошнит от самого себя. - Прости. Саймон, я правда не знаю, как ты меня терпишь. - И сам не знаю. Наверное, — мужчина неожиданно чувствует, как холодные пальцы касаются его щеки сквозь острую щетину. - Я не думаю. Поддаюсь чувству, а не разуму. И хочу, чтобы ты чувствовал себя любимым. Мы ведь похожи, знаешь. Действительно. Двое падших в собственных, и между тем, чужих глазах. Двое, что могут находить хотя бы малейшие утешение лишь друг в друге. Не боясь того, что прячется в самых затоëнных, опасных и тëмных углах переулков их разума. - Но, есть одина разница, — тяжелое дыхание отчётливо слышно в длинных, мастерски высоченных из дерева паузах между словами. Голос начинает предательски взволнованно дрожать. - Я верю, что ты любишь меня. Во всяком случае, пытаюсь. - Что ты... - Послушай. Дэвид, если я... всë ещё так важен для тебя, то... почему ты уверен в том, что я должен резко бросить тебя? Почему ты думаешь, что ты - пустое место для меня? Что, блядь, этот чëртов инцидент изменил между нами? Почему ты считаешь, что я позволю себе так...играть с тобой? - Потому что сейчас ты пытаешься оправдать мой поступок, не более. - Что? Ты...не понял? Я всегда, всегда был инвалидом и уродом, всю свою жизнь. Только теперь, я ещё и физически неполноценный, но, блядь, знаешь что? Мне плевать. Мне плевать, потому что... Если ты будешь рядом, мне будет плевать на всë вокруг. Я буду знать, что рядом есть ты, и что тебе плевать на мою инвалидность. Внутреннею и внешнюю. Для тебя я... нормальный. И пока для тебя это так, то я буду пытаться продолжать в это верить. Может, мне удастся себя убедить. - Погоди, что ты... тебя вообще не волнует, что я разрушил твою жизнь? - С чего ты взял, что ты её разрушил, чëрт возьми!? Дэвид, я вижу, прекрасно вижу, что тебе больно и страшно. Страшно, что... ты снова останешься один, только ты и таблетки. Я вижу, что тебе жаль. И я знаю, что ты не хотел всего этого. Просто потому, что я знаю тебя настоящего. Знаю твою Зависимость, каждый миллиметр улочек в твоей идиотской башке. И, единственное, о чëм я прошу... Продолжай относиться ко мне, как к нормальному. Не строй из случившегося лишней драмы. Не думай слишком много. - Предлагаешь забыть мой очевидный и самый крупный косяк? - Не забыть. А немного смягчить. Мне всё ещё больно, больно вот так утешать тебя, потому что кажется, что на твоём месте должен быть я, и я считаю это... несправедливым. Но разве жизнь бывает объективна и справедлива? Вот именно, что ни черта. И именно поэтому, я прошу тебя. Пожалуйста. Поверь мне так же, как я верю тебе. Молчание на цыпочках выходит из уголков комнаты, виртуозно очерчивает окружности между двумя нервно застывшими фигурами. Проходит мимо них, оставляя после себя приятно окутывающий, еле уловимый шлейф чистого, кажется, почти природного, настоящего воздуха. Тëмные зрачки, ранее спрятанные за тонкими веками, теперь чëтко смотрят внутрь, сквозь костную броню, проходясь вдоль каждой шестёрки, рассматривая строение целого механизма разом. Пытаясь понять принципы его систематизированной работы, охватив одним быстрым взором. И как назло, именно в этот момент система прекращает движение, замирает. Гордыня резко бросает его посреди пути, убегает, растворяясь в черноте неба, глупо посмеиваясь. Зависимость за ней, но трупный аромат оставляет скромное понимание того, что он обязательно настигнет вновь. Схватит за горло, сдавит в своих руках, покрытых выпирающими сквозь бледно-синюю кожу венами. На этот раз, точно насмерть. Но сейчас это не имеет смысла. Тело перестаëт неконтролируемо дрожать, дыхание постепенно нормализуется. Лезерхофф неосторожно поднимает взгляд. Чужие субтильные пальцы уже не кажутся такими холодными. Пусть всë также грубо стесняют собственное лицо, плевать. Он чувствует, как под слоями кожи, мышц, сплетений нервов, сосудов, тканей органов и костных образований пульсирует кровь. Живая, настоящая, бурная. Горячая. Она продолжает движение. Не смотря ни на что. - Саймон. - Что? - Спасибо, что даëшь шанс. Шанс всë исправить. - Говоришь так, будто собираешься искуплять свои грехи. - Не-а, это бесполезно для такого кретина, как я. Ты же знаешь, я покрыт каменной коростой последствий своих же поступков,- "И среди этого месива - следы твоей засохшей крови. Покрывают кончики пальцев и пачкают ладони." - мельком проносится в голове. - А теперь ты реально звучишь, как человек на исповеди. - Ага. И ты, судя по всему, мой проповедник. - Это комплимент? - Самый настоящий. И ещё, Саймон... - Что опять? - Спасибо, что прощаешь. - Идиот... Спасибо, что продолжаешь ко мне относится, как к человеку. Нормальному человеку.