прощение

Слишком много всего за свою короткую жизнь приходилось Никите прощать. Вернее, слишком часто жизнь ставила перед ним выбор: простить однажды или мучиться неделями, месяцами, годами, сильнее увязать в депрессии и терять малейшую надежду однажды выкарабкаться и просто жить. В большинстве случаев он предпочитал первое. Не всегда, конечно, ведь сотни вещей он так и не смог простить самому себе, десятки людей не смог простить сам, да и на него наверняка по сей день кто-то обиду да держит. Музыканты, например. Хотя они сами ни разу не удосужились позвонить после безвозмездной помощи, что, по своей сути, оказалась попыткой побега от одиночества. Или, может быть, Сыр, за то, что непутёвый хозяин в очередной раз забыл наполнить его миску кормом перед тем, как до вечера уйти шататься по малознакомым улицам и дворам, привыкая к новому воздуху. Или Ваня. Или Феликс, хотя тому уж точно не на что обижаться. Может, Никиту он и вовсе успел забыть и охладеть к нему: прошло почти полгода с момента, когда Комякин под давлением своего я попросил разойтись на время, надеясь, что в одиночестве сможет привести голову в порядок, а затем сутками глухо скулил в подушку, разрываясь между двух огней. Ещё больше времени прошло с того дня, когда он переехал в Челябинск, а ушедшая дата, с которой начался конец, теперь и вовсе кажется недосягаемо далёкой. Но Никита слишком уж ясно помнит, как тогда Изуру сказал ему, что Ваню пора отпустить. Помнит тот сон-воспоминание, ненастоящий, но такой живой, позволивший закрыть болезненный гештальт, щекой прижимаясь к тёплой Ваниной груди с ещё бьющимся сердцем. Вроде, даже во сне он ничего не ответил на признание, однако за эту уловку Никита благодарен. Кто знает, смог бы он жить, если бы понял, что чувства взаимны? Взаимность ему никогда и не была нужна, достаточно только знать, что его слова услышаны. Теперь эта тайна похоронена вместе с человеком, её хранившим. Пора бы сдвинуться с места. Никита не верил никогда, что время лечит - оно и не лечило. Когда он шёл на встречу с Феликсом, он не был уверен, что поступает правильно и принял ли верное решение до этого, ограничив любую их связь. Не был уверен, что готов отпустить, простить, понять, в конце концов, Ваню, Фела и себя, но так продолжаться уже не могло. Ещё день, может, два, и он точно вновь начал бы гнить заживо, прямо как в Екатеринбурге, только в этот раз не было бы рядом совсем никого, кто смог бы хоть немного помочь, и ничего, что напоминало бы, ради чего необходимо стараться. Фотик, разве что. И старая-старая смятая фотография, на которой даже лица не видно. Ему предстояло разобраться ещё в стольких вещах в своей голове... — Ты начал курить? - Срывается с языка незамысловатый, очевидный вопрос. Сам же видел, как Феликс нервно затушил недокуренную сигарету об ограду набережной и бросил куда-то себе под ноги. Никита не курил никогда, но даже со своими скудными познаниями догадался о цене изящных сигарет, всё ещё в стиле Мецского, хотя ему казалось, что тот изменился до неузнаваемости. Одни только блондинистые волосы теми же остались, но и тут уже виднелись тёмные корни натурального цвета. Мысленно он просит Изуру его ущипнуть: опять он со своими мыслями уходит не туда. Изуру на просьбу деликатно не отвечает. — Да. Начал, когда ушёл, - севшим голосом вторит Фел. Тот самый Феликс-Вернер Мецский, который... ужасно виновен и всеми силами старается загладить свою неподъёмную для человека вину. Фел, должно быть, безумно сильный. Куда сильнее Никиты. Он тоскливо улыбается одними уголками губ. Ваня бы его сейчас больно-больно ударил, будь он здесь. Но Вани нет. Есть родной и любимый Феликс, прошедший через схожие страдания, чтобы всё равно в конце рядом оказаться. Люби грешника – ненавидь грех, ведь так? Религиозными замашками Никита не страдал никогда, а после Судьбы так и вовсе захотел сепарироваться от этой темы настолько, насколько возможно, пожелав напоследок, чтобы Ванина душа спала спокойно. Он решает, что с него хватит, а Изуру, как самый настоящий Хранитель, помогает. Не бросается к Фелу в объятия и не кидается ему на шею, как наверняка поступил бы Слуга, - тот недовольно хмыкает на такую мысль, но, на удивление, задеть не пытается, - а сдержанно тянется, подступается ближе, вопрошая, и Феликс даёт согласие, но не Изуру, конечно. В поцелуй Никита улыбается уже сам: физически, сквозь пару курток чувствует, как расслабился напряжённый Мецский, потому что боялся, похоже, не меньше, что его не простят и не примут обратно. Да и в целом Никите он стал казаться куда более маленьким и пугливым после всего того, что между ними случилось... и наконец Комякин увидел в нём настоящего человека, а не эфемерного богача, непреодолимой стеной отделённого от мирских забот и самого Никиты. После той нежности, что Феликс вложил в прикосновение губ, видеть его потухшие глаза совсем не хочется. Никита крепко жмурится перед тем, как отстраниться, и лицо прячет у Феликса на плече, щекоча отросшими волосами подбородок. Он ещё полгода назад запомнил, как уютно вот так просто с ним стоять, даже если вокруг столько недосказанностей, однако теперь нет и их. Почти. — ...Ваня бы нами гордился, - шепчет Никита, больше не боясь упоминать друга при Феликсе. Он не говорит прямо, но Мецский не глуп, и всё понимает, улавливает "прощаю" в интонации и том, с какой чувственностью Никита держит его плечи. — Он был хорошим человеком. И был бы рад знать, что тебе легче. — Он с... он был самым лучшим, - стискивая зубы, Никита тихонько сглатывает и ластится сильнее. Феликс всё понимает. — Наверняка даже с тобой бы подружился. Это ранит, но Фел не возражает. Он знает, что заслужил муки куда более сильные, чем те, что пережил Никита за последние три года, но тот со своей благородной душой и не пытается ему навредить - и, наверное, никогда бы не попытался. Если это качество досталось ему от Вани, тогда он, бесспорно, был невероятным человеком, по этой и ещё тысяче других причин. — Ты не хочешь его навестить? - Вдруг предлагает Феликс. Не уверен, искреннее ли это побуждение, но как будто голос в голове нашёптывает, что стоит попытаться, что это может помочь Никите, впервые не финансово. В конце концов, за прошедшие долгие годы это желание было единственным неизменным, остающимся с ним - помочь Никите, и только после этого стоял стыдливо перечёркнутый с сотню раз пункт "искупить грехи". С произнесённой фразой всё стало словно немного труднее. Никита даже не дышит; стиснул в пальцах ткань плаща Фела и замер, в очередной раз борясь с рациональным и иррациональным в себе, путаясь, что именно сейчас будет лучше для него и для них. Одна только теоретическая нужда наведаться туда, где быть ему не положено, порождала смешанные чувства, отнюдь не самые позитивные. Теперь на неравную чашу весов упал ещё один фактор, которому нечего противопоставить, склоняя их в весьма определённую сторону, но в жизни далеко не всё логичное является правильным. — ...В Екатеринбург? - В голосе читается серьёзность, а горло пересыхает только при упоминании идеи. Сколько бы времени ни прошло, страх перед родным городом навсегда поселился у него внутри, раз за разом подкидывая сценки из недалёкого прошлого, заставившего бросить всё, что у него когда-либо было, и сбежать. Никита несколько раз сжал руки в кулаки, осознавая, что до сих пор ни к чему не привык, а город всё такой же чужой, как и полгода назад. Ещё и в затылке неприятно засаднило. — Я ни разу у него не был. Думаешь, стоит теперь? Феликс жмёт плечами, оставляя выбор целиком и полностью за растерянным Никитой; этим он невольно напомнил Изуру, хоть и проявляет сейчас тактильность куда большую, чем Хранитель, вероятно, за все свои тридцать с хвостиком лет. Где-то там наверняка Бьякуя морщится с отвращением. Изуру тоже извечно подкидывает почву для размышлений, а потом не отвечает ни на один вопрос и даже не пытается помочь в разрешении проблемы, которую сам и породил какой-то неосторожно брошенной фразой. И всё же Никита очень рад, что он тут. И Изуру, и Феликс. — Поедем одним днём. Сыра можно оставить Виктории присмотреть. Ты же... знаешь, что я смогу постоять за тебя, - Фел неловко упоминает один из давних разговоров, и Никита усмехается. Деньги сектантам вряд ли нужны, а пистолета среди вещей Мецского он так и не заметил, сколько бы их не перебирал. По всей видимости, он всё уже решил и как будто давно думал над таким предложением, хоть голос его плыл от неуверенности и страха вновь всё запутать. Собираясь с силами, Никита размышляет над тем, стало ли ему самому хоть немного легче, после того как вся правда вскрылась, а затем, напоследок глубоко вдохнув запах горького табака и густого одеколона, делает уверенный шаг назад, стараясь не обращать внимания на то, как вздрогнули некогда твёрдые руки Феликса. — Ладно, Фел. Познакомишься хоть. Может и Кристинку заодно проведаем... я же с ней виделся, ещё до этой мути с судьбами и сектами, - интонация далека от непринуждённой, но, по крайней мере, Никита чувствует себя достаточно комфортно, чтобы говорить. Не один день ушёл на то, чтобы просто прийти в себя, и Комякин знает, что ему предстоит ещё много работы над собой и их с Фелом отношениями. Эта поездка с какой-то стороны шаг слишком смелый и большой, и они оба не знают, к чему она может привести, но кому будет лучше, если совсем ничего не делать? "Ты уверен, Комякин? Ты ведь даже тогда не пришёл." В привычно пронёсшемся внутри черепной коробки голосе Никита смог даже расслышать едва уловимый намёк на беспокойство, но эта фраза заставила его только нахмуриться. Иногда он не понимал ни своего Хранителя, ни помощника своего Хранителя, который, само собой, тоже был где-то неподалёку. "Ты на чьей стороне вообще, Изу? Вот именно, что не пришёл. А теперь приду. Сам мне мозги компостировал своим отпущением, так дай мне хоть попрощаться с ним по-человечески." Усилием воли пришлось расслабить напряжённые брови и сжавшиеся в недовольстве губы. Не хотелось, чтобы Фел подумал, что Никита внезапно на что-то разозлился, и ещё меньше - что это что-то связано с поведением самого Феликса. Впрочем, он, похоже уже достаточно примирился с мыслью постоять ещё немного на набережной, молча переглядываясь уставшими глазами. По крайней мере это помогло понять Мецскому, что хотя бы привычка Никиты зависать посреди диалога никуда не делась. "Да ну, у нашего дорогого сосуда появилась хоть капелька ясного ума?" Мурчащего букву "р" Слугу решил проигнорировать не только Комякин, но и сам тяжело вздохнувший Изуру. Они оба знают, что Слуга в какой-то мере прав, но поддерживать его уничижающие речи решительно никто не намеревается. "...не переусердствуй, Никита." Никита кривит губы в улыбке, обнаруживая, что его до сих пор держат за руки. Было бы хорошо, если бы он знал меру и собственные границы и пределы, но всё это вне его досягаемости, поэтому руководствоваться приходится лишь оголёнными чувствами, слишком ранимыми, если суметь подобраться к ним близко. — Поехали домой. Сыр по тебе соскучился. И я тоже. Феликс слишком долго не думает, чтобы взять себе выходной спустя несколько дней воссоединения. Съехаться обратно они пока не решились, но напряжение постепенно сошло на нет, возвращая их отношениям былой домашний оттенок и первые намёки на утраченное доверие. Первая пара ночей тоже прошла в тишине: Мецский оставался, просто чтобы побыть рядом и позволить привыкнуть к своему присутствию вновь, борясь с чувствами вины и сожаления, так его и не покинувшими. В этом они с Никитой оказались до странного похожи. Вещей они решили с собой не брать. Лишь вручили ключи от квартиры Вике спонтанным отчасти утром, попросив пару раз покормить Сыра, пока они не вернутся на следующие же сутки. Усаживаясь на переднее пассажирское, Никиту охватывает беспокойство и ожидание злой шутки сознания. Он солгал бы, если бы сказал, что за прошедшие месяцы ни разу не представлял Феликса за рулём той злополучной Тойоты, не слышал треска разбившихся стёкол и не задыхался после этой картины от слёз; страх, что это ощущение вернётся, практически вводит Комякина в состоянии паники. В сторону Фела он старается не смотреть, до крови прикусывая внутреннюю сторону щеки, надеясь, что его ноги сами не заставят выпрыгнуть из машины и бежать, пока смутно знакомые места не скроются из вида. Только чужая ладонь, коснувшаяся плеча и спустившаяся до запястья, словно знающая, через что он невольно проходит, помогла вернуть толику самообладания. От этого прикосновения не хочется отшатнуться, оно заземляет, как и пробившийся через шум в ушах голос: "дыши глубже, Никита". Он не в силах понять, сказал это Фел или Изуру, поэтому ничего не отвечает. Несколько минут уходит на то, чтобы Никита пришёл в себя и перестал трястись как осиновый лист. В целом, всё стало как прежде, только взгляд Феликса начал отдавать тяжестью, что невозможно скрыть; он, похоже, догадывается, что вызывает такую реакцию, и чувствует себя беспомощно, потому что не знает, как это исправить. Потемневшие глаза сложно не заметить, когда Никита встречается с ними в отражении зеркала вот уже который раз. За последующие часы поездки они практически не разговаривают, в равной степени пытаясь справиться с волнением от предстоящего визита. Незримые спутники Никиты тоже решили устроить себе отдых, а потому он, привычно забивая голову отвлечёнными мыслями ни о чём и громкой музыкой в наушниках, старается самостоятельно перебороть напавшую на него дрожь перед возвращением в родной город, хотя до границы ещё добрая сотня километров. Его же не станут снова бить по затылку в тот момент, как он выйдет из машины, верно? Хочется убедить себя хотя бы в этом, потому что просыпаться в холодном подвале желания нет никакого. Да и в третий раз его наверняка просто так не отпустят. Никита терпеть не может самодиагностику, но именно в такие моменты своей жизни он прекрасно понимает, что значит тот самый посттравматический синдром, который все так любят упоминать по делу и без. Убаюканный мерцающими на фоне пока ещё светлого неба машинами, Комякин прикрывает глаза, лбом прислонившись к холодному стеклу. Под застелившей его сознание дрёмой он едва улавливает, как инстинктивно обхватывает руку Феликса, сжимающую рычаг коробки передач. Зимой темнеет рано и очень холодно, но никакая тьма не заставляет Никиту пожалеть о том, что он всё-таки приехал. Без тёплой одежды, с немытой головой и замученным видом, но зато - с букетом простых цветов, похожих на полевые. Город встретил его опустившимся полумраком, ощущением потерянного и оставленного омыло местное кладбище, на котором он был всего пару раз в своей жизни. Этот третий. — Прости, друг. Ты ко мне столько раз приходил, а я... только сейчас решился. Красные от жгучего холода пальцы Никиты нервно перебирают стебли свежих цветов, купленных всего двадцать минут назад за баснословную цену. Налипший снег мешает разглядеть и выточенную в мраморе фотографию, и имя частично прячет, не позволяя зацепиться за него постороннему взгляду, но пока Никите не хватает сил даже на то, чтобы шагнуть немного ближе. Остановившись у низкой оградки, он ждёт, потупив взгляд куда-то вниз, прислушивается к самому себе, не доверяя: собственный разум в любой момент может выкинуть что-то, после чего придётся восстанавливаться заново, благодаря сегодняшнему дню он уже это вспомнил. Ничего из ряда вон выходящего не происходит. Напротив, Комякин слишком редко встречается с таким ошеломляющим спокойствием, какое сейчас стелется у него внутри, поэтому он позволяет себе продолжить. — Я тебе столько всего не рассказывал, но ты, наверное, и так всё знаешь, - полушёпотом делится Никита, а затем, переведя дух, вдруг освобождает одну руку из цветочного плена и хватается за рукав Феликса, приглашая его присоединиться. — У нас с Фелом всё хорошо. В пределах возможного хорошо. Ветер, слишком тёплый для ранней зимы, понимающе треплет волосы, и Никита горько усмехается. Он же не верил никогда во всю эту религиозную чушь, перерождения и приметы, но сейчас что-то заставило его усомниться. Совсем лёгкий поток воздуха, взявшийся из ниоткуда, принёс с собой воспоминание о прикосновениях, стоило заснуть на чужой груди или попросить объятий. Точно так же его волосы бездумно перебирали, трепали, путали ещё сильнее и окружали теплом, но это, конечно, просто совпадение. Глубоко вдохнув морозный воздух, Никита со скрипом отворяет калитку с немного потрескавшейся на ней краской, наконец преодолевая последнюю преграду на пути к его спокойствию. Наверное, надо было сделать это ещё очень давно, но не зря же Изуру всё твердил ему, что он к чему-то не готов. Облегчения без испытаний не бывает, так говорил Комякин сам себе, неубедительно, но сил придумать что-то более стоящее никогда не было. На паре слов держались остатки его здравого рассудка, и, похоже, всё это время то, что казалось таким нереалистичным, вышло единственно верным. Столько всего пережив, он просто вернулся к начальной точке, пытаясь исправить то, что своими руками забросил в дальний угол, боясь даже думать. Липнувший и моментально тающий мокрый снег морозит через тонкую ткань стареньких джинсов Никиты, но заставляет почувствовать себя живым. Прижимая букет к груди, сперва он смахивает слой ватного полотна с могилы, оголяя гладкий серый камень. — Нам уже пора прощаться, а? - Кратко выдаёт Никита, укладывая цветы на холодную плитку. Занемевшими пальцами он расправляет смявшиеся лепестки и листья и поправляет простую бечёвку, которой перевязаны стебли, словно в попытке потянуть время. На фоне нескольких уже пыльных и припорошённых снегом искусственных цветков его подарок выглядит даже вычурно: Никите кажется, что когда Кристина придёт сюда в следующий раз, то не поймёт, от кого он. Либо он просто надеется на это, потому что возвращаться сюда не планирует больше никогда, как будто разорвать все связи и сжечь каждый мост настолько легко. Никитой руководит что-то спонтанное, клокочущее в нём уже давно, когда он в последний раз скользит ладонями по надгробию, чувствуя рельеф каждой высеченной буквы и цифры, а затем двигается ближе, обхватывая плоский камень обеими руками. Щёку морозит его бездушный край, но грудь крепко прижата к бесцветной фотографии самого яркого парня, что когда-либо жил - в этом городе, в этой стране, в этом мире. Ничто из этого его не заслуживало, только так Никита мог принять свою потерю. Потому что он тоже не заслужил. — Прости меня, Вань. Не приходи больше, пожалуйста. Эти слова никто не слышит. Никто, кроме самого Никиты и тёплого ветра, вновь его окружившего, чтобы согреть руки, высушить влагу на щеках и бесследно исчезнуть, забирая с собой всю годами копившуюся тяжесть. Когда Никита извиняется, он прощает и сам. В который раз. В этом городе находиться он больше не может: тем же днём они возвращаются, так никого и не навестив, пусть, как показалось Комякину, в толпе у остановки он заметил тёмную макушку с крашеными в синий прядями. Всё прошлое должно оставаться в прошлом. Люди, секты, душевная боль и потерянные лучшие годы юности - всему место в Екатеринбурге, а Челябинск всё же чистый лист. И даже почерк уже другой: дрожащую руку с зажатой в ней ручкой держит чужая, помогающая выровнять каждую буковку и бережно следящая за тем, чтобы не потекли чернила. А голос Изуру с того дня Никита больше не слышал.