Нет отношений, кроме рыночных

Иногда они делали ставки, а иногда всё было совершенно естественно, по настроению, по желанию, по возможности. Иногда Никита приходил пьянющий или угашеный, почти сразу падая на диван, даже дверь за собой не захлопнув, сам вадимовы руки на себя укладывал, притягивал ближе и стонал тогда так громко, что руками рот приходилось зажимать. Иногда Желтухин так тонул в ощущениях чужого рта на бёдрах, животе, что не хотелось отталкивать, позволяя смазанным пальцам входить глубже, растягивая, гладя так приятно изнутри, пока Кащей зализывал и кусал его кожу. Никита ваще умел использовать свой рот правильно. И когда добазариться с кем-то надо, и когда член Желтухина вылизывал. Вадим в ответ ему ни разу не сосал, все-таки принципы, не по-пацански, а Кащею поебать было. Нравилось ему, как легко потом сразу вогнать два пальца, удерживая крепко за бёдра, ловить руками чужую дрожь и малейшие спазмы мышц, чувствовать в волосах нервно сжатую пятерню. Он давно по их понятиям не жил и не собирался будто даже. Когда Володя Адидас вернулся с Афгана, обостренный и живой, Кащей совсем спятил. Вадим не понимал, что с ним, рад он, напуган, сожалеет или злится, а может, всё сразу. Не мог прочитать его прогнившие в башке масли, да и Никита не обсуждал с ним такое. Че он, совсем ебанулся, плакаться о Вове на вадимином плече? А лучше бы плакался. Лучше бы обсуждал, слезно просил совета, сорвано рассказывал всё, что было и чего боится, заливая в горло стопку за стопкой и пачкая чужие щеки своими слезами, а потом просил поцеловаться. Многого бы получилось избежать. Но Кащей молчал, как сраный партизан, срывался, психовал, почти истерики закатывал на ровном месте и пытался всё время занять себя делом или алкахой, нихера не объясняя, только хлопая дверью за собой, забыв на спинке стула свое пальто. Выходил в минус пятнадцать в одной рубашке и ни здрасьте, ни насрать. Потом, если и возвращался, то любые вопросы по поводу игнорировал, меняя темы или, вообще нихера не отвечая, начинал говорить о какой-то левой хуйне. Это бесило и настораживало одновременно. Последнее время было слишком нервно и странно. Конечно, Кащей все еще отмалчивался по поводу своих заебов, только приходил всё время пьянющий, еле на ногах стоял. Один раз с ходу, прям в дверях, схватил за волосы, притянул больно, почти сразу получив кулаком в ебало, даже не остановился, разбитыми губами принимаясь целовать чужой рот, глотая ругань и маты. Только когда свалились на диван, запнувшись о стол, Вадим поймал ладонями перепачканное кровью лицо, оттягивая от себя, успевшего запихнуть под мягкий свитер руки, Никиту. Взгляд расфокусированный такой, стеклянный, глаз косит правый, дыхание сбитое, будто марафон бежал. — Ты че, обдолбался? — Угу, — и улыбается, хватая за запястье, целуя пальцы, кусая, как разыгравшийся пёс, которого за ухом треплют. — Никита, твою мать, что за повод такой? — повод лежал под неестественно разгоряченным телом, упираясь ладонями в его грудь. — Ты такой красивый, ахуеть просто… — Рот свой закрой. Зачем ты это сделал? — вообще, Жёлтого не очень интересовала причина, может, только из вредности докапаться, послушать какие-то оправдания. Хочет себя гробить — пусть. И ответа, ожидаемо, нет. Кащей только обратно кидается целовать слюняво всё, что попадается: лицо, шею, волосы, ключицы, оттягивая ворот свитера, расстегивая пуговку рубашки, нависает сверху, а дверь нараспашку. Его приходится скидывать с себя, прижимать к дивану, отцепляя влажные ладони, благо, сейчас это не сложно. Двери закрываются, щёлкает замок. — Ты совсем дурак, скажи? Все мозги проторчал уже? — Никита, будто и не слушает совсем, быстрее притягивая обратно, хватая за одежду, сжимая руки на чужих запястьях, бедрах, ладони холодные и влажные, ну какого хрена его всегда несет сюда, если что-то случается? — там народу, как два ваших универсама, кто угодно зайдет. — Не, не, не зайдет, мы же это… Важные дела решаем, разговоры разговариваем, старшим то мешать нельзя, правильно говорю, Вадя? — руки влажные, смазанными неаккуратными движениями гуляют по бедрам, тянутся к ремню, Кащей отмахивается от попыток оттолкнуть, с силой прижимая обратно, коленом упираясь между ног. Тяжёлый удар в скулу отрезвляет, выбивая из глаз искры. На покрасневшей коже тут же начинает набухать синяк. Кащей не отпускает его, но и не лезет сильнее, оглушенно приходя в себя, нависая сверху. Невидящий взгляд утыкается в изгиб шеи, ключицы, чтоб через пару секунд Никита прижался к тёплой коже лицом, пачкая слюной чужое тело из-за слишком странных и смазанных поцелуев. Да он просто вылизывал чужую кожу языком как собака: — Да не злись ты так бля, я ж соскучился… Ахуеть просто, недели две не виделись да? Ты не скучал ваще? — Я б ещё две недели твою рожу стремную не видел с удовольствием. Влажные губы втыкаются под челюсть, ездят по выбритому лицу, припечатываясь к щекам, виску. — Да пизди больше, не скучал бы, уже б своих свистнул, чтоб к выходу проводили. — А ты всю неделю опять пробухал? — Тебе не поебать? Руки сжимают плечи, не давая сделать лишнего, пальцы до боли впиваютая в кожу под чёрной рубашкой. Кащей дышит тяжело и загнанно, почти всем весом наваливаясь сверху. Из-за его шмоток так вроде и не сказать, какой кабан. Холодные вадимовы пальцы сжимаются на челюсти, оттягивают от себя мокрое от слюны лицо, приходится подавить желание ебнуть универсамовскому по лицу. — Я тебе сколько раз говорил, чтоб ты гашоный ко мне даже не думал припереться? — мокрый язык скользит по пальцам, сжимающим челюсть, зубы смыкаются на вложенном в рот пальце, — вали нахуй отсюда, проспись, проблюйся, чо ты еще там делаешь. — А чо так негостеприимно-то? — его и правда мутит, но приятно, привычно, так, как нужно, брезгливо изогнутые губы и вскинутая бровь Желтухина слегка плывут перед глазами. Кащей не замечает, как до синяков сжимает его бок и бедро, проезжаясь коленом между ног, с силой раздвигая их и получая ожидаемый отпор. Острый локоть попадает по ребрам, руки неуклюже и тяжело пытаются перехватить запястья, нихуя не получается, и скуренная ханка бьет в дурную башку, заставляя припечатать кулак в напряженный живот. В стеклянных чернющих кащеевых глазах не видно нихуя, его потряхивает, его пальцы сжимаются на теле как тиски, судорожно, рвано, резко, так же, как он пытается целовать, размазывая по коже Вадима свою кровь, которая никак не прекращает сочиться от того, как он тянет в улыбке разбитые губы. Поцелуи сменяют укусы, беспорядочные, болезненные, челюсти сжимаются, он всасывает светлую кожу, оставляя яркие следы. — Я тебе говорю непонятно?! — прилетает лбом в лоб, фокус, и так размытый, теряется и этого хватает, чтоб Желтый перевернулся, спихивая с себя Кащея, — сука, какой ты мерзкий, — взгляд никак не получается собрать в одну точку, сверху прижимают, пара ударов прилетает по лицу, в живот, бока, пальцы впиваются в влажные от пота кудри, для верности с силой ударяя затылком в пол, изо рта текут неконтролируемые смешки и ругательства, слюна мешается с кровью из прокушенного языка, стекая по подбородку, — нахуй отсюда выметайся пока на мороз сам не выкинул. Никита тяжело дышит, наконец заставив свои непослушные руки ухватиться за руки Вадима, прижимая его кисти к груди, назад откидывает голову. Через его облитые пивом тонкие брюки ахуенно чувствуется слишком крепкий стояк. — Всё, всё, тише, ха-а-а, блять, всё, не трогаю, отпусти, лады? — Тебя бы усыпить, как собаку, знаешь. — Давай завтра? — смысл фразы будто и не был понят, а может, Кащей даже слов-то его не услышал. Хрен его знает. Лицо совершенно отсутствующее, слишком довольное, масленые глаза под полу-опущенными ресницами наконец цепляются за напряженное вадимино лицо, с трудом фокусируясь, — я увидеть тебя правда хотел. — Вот как? Если поебаться так приспичило, вали к Люде или к кому там… Тебя бить-то противно было. — А мне понравилось. — Кто бы сомневался, — подрагивающие пальцы отпускают сжатые запястья, проходятся выше по локтям, Никита тяжело выдыхает, приподнимаясь немного. Близко на него смотреть вовсе не хочется. Губы искусанные и мокрые, морда вся перепачканная красными от крови слюнями, глаз левый, как всегда, если перепьет, косит к переносице, — не надо мне в лицо дышать, отодвинься, а. — Ты сам на мне сидишь, Вадь. Какое-то время сидят на холодном полу, Кащей не торопится вставать, развалившись у ног Желтого, руками трет лицо. — Че, твердо решил сторчаться, раз Суворов приехал? — ответа нет и, наверно, не будет. Привычно, как и все разы до этого, когда Желтухин пытался поднять эту тему, — ты ж на человека уже не похож, ты себя видел вообще? — Ой, отвали, а… — в ушах гудит, после хороших пиздюлей на сквозняке чуть-чуть попускает, становится тошно, как было и до. Хочется догнаться опять и посильнее. Мошки перед глазами бесят, вызывая мерзкое головокружение. — Чо отвали? Ты регулярно или убуханный в слюни или накуренный. Ты по венке-то еще не пускаешь, Никит? Ручки не покажешь мне? — от попытки схватить за рукав резко отмахиваются, Кащей запускает пальцы в свои волосы, сильно сжимая и стискивая зубы. — Вадим, я нормально функционирую, я в своём ебаном уме, я не колюсь, иногда, только иногда, курю, не надо делать из этого катастрофу. Все чем-то упарываются, курят, нюхают, иногда ещё чо поинтереснее. В этом нихера сверхъестественного, время, блять, такое, Вадя, ничо не попишешь! — Не надо делать вид, что объебываться регулярно это норма. — Это никому не вредит! — резко садится, сразу же жалея об этом, взглядом встречаться с Желтым уже не хочется, мозг сразу же маякнет, кому же это вредит, кроме самого Кащея, — тем более с универсамом все хорошо. Было блять. Пока Вова эту хуйню не начал. — Да похую мне чо там ваш афганец воротит, ты раньше с ним гонял, щас чо, не договоритесь? Ты о себе подумай, о башке своей тупой! Вторник с пятницей путаешь, пары слов запомнить не можешь, Никита, блять, мне с тобой ни то, что дел никаких уже иметь не хочется, я тебя видеть такого не хочу. — Да скоро, походу, Вадя и не будешь, — подрывается, оказываясь опять слишком быстро, апатия, странный меланхоличный транс резко сменяется на сраный ураган, вспыхнувший в совершенно бешеных глазах, — к Володе привыкай, он ахуенно плодотворно из-за этого пиздюка всех против меня настроил. И знаешь, хер чо поделаешь, он же у нас ебаный Данко, герой и за справедливость, долбаебов этих такой тока пальчиком поманит, побегут, — чуть себя одернув, универсамовский отпускает чужой свитер, не заметив, как опять схватил Вадима за грудки, а тот уже собрался, напрягаясь всем телом, сжимая кулаки, — вот зачем ему это? Тоже мне, сука, Дартаньян. Устроил блять три мушкетёра, мстю мстить решил. За кого? За одного пиздюшонка? — Ну так и пустил бы его, пусть ему разок рога обломают, отхватят всей кучей, сами приползут обратно. Будто в первый раз, м? — резкие скачки настроения сбивают с толка, Никита слишком резко отстраняется, закрывая руками лицо, с силой трет глаза, будто пытаясь удержаться в этой реальности, зацепиться за нить разговора, вспомнить что-то, — Разве тогда с разъездом не так же было? Побегали, в войнушку поиграли, успокоились. — Да не поможет это, не поможет! А в хадитакташе, Желтухин, ты сам знаешь, мужики здоровые, взрослые, меня, тебя постарше. А у нас че? Школота сплошная, их мамки на ночь в лоб чмокают, и мы их с хадишевскими пиздиться отправим? Он себе это как видит? Они пездюки ещё, Лампе тому же сколько? Блять, двенадцать? Их хадишевские поломают всех, дай бог в больничке оклемаеются. Это кому надо? Из-за одного потерять дохуя людей. И конечно, я же нарик, я же алкаш. Нахуя слушать-то меня? А вас, сука, этот нарик столько лет из говна за уши вытаскивал в нормальную жизнь, это уже насрано. — Ты пореветь ко мне пришел, Никит? — Да. Сука, да. И чо? Глаза наконец ловят влажный взгляд, сфокусированный, кажется, почти трезвый. Кащей наклоняет чуть голову, спокойно садясь рядом, отворачивается, разглядывая выкрашенную горчичным стену. На бедро ложится замерзшая от сквозняка рука Вадима. — Ладно тебе, тебя-то и палкой не убьешь. Нашел из-за чего синячить неделями. — Да нахуй всё сыпется. Столько строили, строили, чтоб разъебать за пару дней. Никита кладет на его плечо кудрявую башку, тяжело приваливаясь теплым плечом. В тишине становится спокойно, слишком пусто и горько. Вадим знает, что он поистерит, пропсихуется, потом себя в руки возьмет и вывезет всю эту мутную телегу с пацаненком, Володей, универсамом. Вывезет же? Всегда выкарабкивался, тут тоже справится. Это то, что у Кащея не отнять, живучая он хуета, как таракан. Тело рядом кажется еще тяжелее, уснул, видимо, или отрубился. Носом уткнувшись в основание шеи прижался к Желтухину ближе, прям на полу, дыхание выровнялось, только кудряшки мокрые подбородок щекотят. Умудрился уснуть на полу, рукой обхватив чужую руку. И не выгонишь теперь засранца, не проснется. Его такого хоть по башке бей, хоть в ребра пинай, не добудишься. Видели, знаем. Почему-то Вадиму и не хочется будить. Руки сами проходятся по предплечью, задирают рукав. Ни синяков, ни ранок. Ладно. Пахнет уксусом, потом, пролитым спиртом, господи прости. Желтухин так и остается в запертой комнате, уткнувшись носом в грязные волосы.