против принципов

      Свобода. Только о ней и мечтал Вова, когда с яркими, блестящими надеждой на лучшее будущее глазами принимал присягу, прощался с плачущими родными. Тогда и его яркие глаза потускнели от слез, от легкого укола совести, ведь Диляру до слез он раньше никогда не доводил. Но он знал, он был уверен, что едет в Афганистан с благой целью.       Володя вырос с новостями об этой войне, об успехах советских солдат, о покорении пустынных гор и равнин. Вырос бок о бок с Кащеем, которому срать на эту войну, на эту демократию, на этих людей в Афганистане хотелось. Он собой занимался. Себя в жизни пристроить хотел. А Вову уже отец с рождения в золотую жилку пристроил, ему беспокоиться не о чем было. Разве что приключений себе на задницу искать.       Их он с Кащеем находил сполна. Первая сигарета, первая рюмка водки, первая драка, первые чистые, совсем еще зеленые, но уже окрепшие чувства. Все это было с Кащеем. С тем бесноватым пацаном из жилого дома напротив, в котором окна через раз выбиты, штукатурка слетает каждый день, оголяя кирпичную постройку.       Они с Кащеем тоже про Афган говорили. Ругались, скорее. У них вообще почти каждый разговор заканчивался если не дракой и оскорблениями, то словесной перепалкой точно. Оба были упертые, как бараны. Но если Вова от своих принципов не отступал показательно, провокационно, то старший делал это в обход. Хитро, продумывая каждый свой следующий ход. Но сейчас его продуманность не понадобилась — Кащей был яро против такого жеста доброй воли со стороны Володи, у виска крутил и «ебнутым» называл. — Никто тебя там не ждет, идиот!       А Володя был яро уверен, что именно его там и не хватает для полноты картины.       С отцом тоже была ссора. Отец был сдержаннее Кащея, эмоции контролировал — пытался — и предпринимал всякие попытки спокойно вразумить сыну всю абсурдность его затеи. Но Вове тогда слова Кирилла как горох о стенку. «Пап, там люди в помощи нуждаются, я помочь хочу!» — едва не впечатывая кулак себе в грудь, с пеной у рта вопил тогда еще совсем зеленый пацаненок. «Ты бы себе помог для начала, Володька.» — Кирилл знал прекрасно, что Вову не остановить. Что будет он, как танк на стену. Пока сам не одумается — и не подумает на тормоза нажимать.       Тогда он был уверен, что в этом самолете едут будущие герои, спасители бедного афганского народа. Что вернутся они под всеобщее улюлюканье с грудями, обвешанными золотыми медалями, что наведут они мир во всем мире. О том, что из никто не ждал и рад не был, Вова даже не задумывался.       Первый год в Афганистане выдался тяжелым. Без связи с родными, под постоянными обстрелами и страхом секундной смерти от иранского РПГ в руках моджахеда. Володя все еще верил в обожествление их цели, в ее священность и незыблемость, хоть и чувствовал, как блеск в глазах идет трещинами, как под коркой сознания прячется что-то отвратительное, что-то мерзкое, пугающее.       27 июня 1984. Эта дата у Вовы в памяти отпечаталась прочно. Вгрызлась в подсознание, навещала его еще очень и очень долго в виде кошмаров, холодящих душу. Тогда Володя в числе небольшого отряда отправился на перехват моджахедов недалеко от Фараха. Тогда Вова только получил паек и взял с собой банку сгущенки зачем-то.       БТР заехал в кишлак, старшина дал команду согнать всех в одну точку. Суворов тогда плелся за каким-то рослым и огромным, как медведь, сослуживцем, глазами разил в разные стороны, дома глиняные рассматривал. Тогда на улицу выгнали человек двадцать - двадцать три. Выстроили в шеренгу у стены одного из домов. — На расстрел выставляете что-ли — в шутку и с саркастичной улыбкой на лице спросил Вова, услышав в ответ лишь громкий кашель от сослуживца. Было темно, холодно. Пустынный ветер с особой остервенелостью облизывал голые участки кожи солдат, а легко одетых афганцев и вовсе едва не подбрасывал и не уносил с собой.       Володя в толпе заметил пацаненка маленького. Улыбнулся ему, зубы кривоватые показав. Мальчик тогда засмеялся в ответ и рукой взмахнул, по которой в ту же секунду мужчина хлопнул, рядом стоявший. Суворов свой калаш за спину спрятал, рюкзак развернул и за банкой сгущенки полез, когда очередь автоматная разразилась. Парень резко голову поднял, услышав глухие удары тел о твердый песок. Тот мальчик с застывшей улыбкой навзничь свалился с тремя дырами в груди. Все остальные афганцы также на полу лежали. Кто-то дышал, отвратительно выть от боли начинал, хрипел в агонии. Тогда сослуживцы по две пули пускали для добивки. А Вова вдруг почувствовал, как к горлу ком подкатывает, отвернулся и все содержимое желудка испустил. — Фу, Вова, ты че как баба нюни распускаешь? — брезгливо сморщился тот самый рослый сослуживец, за которым Вова в кишлак заходил. — Зачем же.. — Они моджахедам помогали. Наших в засаду вчера завели. Это наказание, Вова. Всех в этой жизни наказание за грехи ждет.       Эти слова прочно в голову въелись. Пластинкой прокручивались по ночам. Вова эти слова уже тысячу раз прожевал, на кончике языка их вкус распробовал, по молекулам разобрал, но так осознать не смог, как же накажут их самих. Тех, кто людей, свою землю защищавших, ни за что расстрелял.       Тогда Вова думал о том, что Кащей сказал бы также, будь он рядом. От таких мыслей в душе отвратительно ныло, а в груди зияла огромная дыра.       После этого Володя нередко без желания становился свидетелем подобных «актов наказания». Один раз пришлось стоять на стреме от старшин, пока рядовые насиловали девушек в одном из кишлаков на очередной зачистке. Блевал тогда Вова еще сильнее, чем в прошлый раз, чувствовал, как подкатывает от одного вида солдат с довольными мордами. Через пару минут в этих же девушек они же безо всяких колебаний пустили очередь.       Мысли о том, что Володя оказался не совсем там, куда хотел и так стремился попасть, все чаще лезли в голову по ночам. А еще там поселились слова Кащея.       Вове интересно, как он выглядит сейчас. Все-таки уже полтора года не виделись. Пацан наверняка связями оброс, автором стал и в люди выбился, как и планировал. Тоскливое чувство одиночества в такие вечера раздумий выгрызало из Володи душу. Ему было интересно, помнит ли о нем Кащей. Думает ли о нем с той же частотой, с которой думает сам Суворов?       17 августа 1985 Вова оказался в плену. Причем смешно очень. Нелепо. Знал бы Вова, что так все обернется — даже не задумывался бы о той затее. Но в то время авантюра прогулки по центру ночного Кандагара казалась очень заманчивой.       Вышел Вова не один. С ним из казармы после отбоя вылез товарищ Ренат, которого в взвод добавили пару месяцев назад. Парень оказался с запалом, яркий, харизматичный. Сразу любимцем публики стал. Много бренчал на гитаре.       Их легко вычислили местные, доставили информацию в нужные точки и через пятнадцать минут тихой прогулки парней заволокли в пыльный минивен, заранее натянув черные мешки на головы. Ренат сразу выбиваться начал, за что огреб прострелянную руку и удар прикладом по виску. Сначала завопил от боли, потом затих, обмякая на металическом полу автомобиля.       А Вове стало до оцепенения страшно. Он не видел ни черта и начал думать, что Рената они застрелили, раз тот так резко замолк. Боялся пошевелиться, чтоб такую же участь себе не заработать. Сидел, как олень, в угол загнанный.       Сейчас это воспоминание в голове с пробелами мелькает. Время в плену было просто невыносимым. Ему ломали ребра, избивали ежедневно до шести-семи обмороков, едва не сдирали кожу в некоторых местах, пытаясь выведать информацию, прижигали раскаленный металл к коже, слыша шипение и замечая, как кожа плавится под ярко-красной палкой. Хотели и глаз выколоть, языка лишить за молчаливость, но пожалели почему-то. Ренат сбежал, точнее пытался. Поймали его через полтора дня, разозлились сильно, избили жестче обычного, едва ухо не отрезали, но остановились на середине, ибо кто-то из их старших приказал прекратить. Ушной канал тогда здорово кровью залило и вместо слов Вова слышал лишь глухое подобие звуков. — Ислам примешь? — едва связывая слова на русском, с гадкой ухмылкой на губах спросил один из моджахедов.       Вова тогда почему-то подумал, что его улыбка на Кащеевскую похожа. Что Кащей бы также издевательски усмешку в лицо бросал, показывал место Вове, носом в кучку говна тыкал, мол "Посмотри, Вова, ты не изменился совсем!". От подобных мыслей в душе загоралась ярость.       Парень смолчал, ибо долго с мыслями собирался. Понимал, что ислам ему жизнь сохранит, новые двери откроет и пути укажет в этой обстановке. Но с другой стороны, идти на такой уступок не хотелось из-за своей тупорылой упертости. — Приму. — просипел Вова, чувствуя, как в трахеях воздух свистит от вздоха. Сейчас свою гордыню нужно было задушить, чтобы жить дальше.       Моджахед тогда засмеялся погано, бросил «молодец, боец», по щеке окровавленной парня похлопал и кого-то в камеру позвал. Внутрь залез маленький паренек с козьей бородкой и шапочкой на макушке. Он с жалостью в глазах посмотрел на Володю, раскрыл перед собой какой-то блокнотик, исписанный разными русскими фамилиями, рядом с которыми было что-то на пушту. — Повторяй за мной. Слово в слово. Только так я тебе смогу жизнь обеспечить. — обеспокоенным голосом затрепетал парень. Он был Вовиным ровесником, если не младше. Володя потом думал, что этого парня они выцепили из мусульманской школы и заставляли принимать шахады у пленных взамен на жизнь его или его близких. — Ля иляха иллял-лах. Давай. — Ля.. иляха — едва выдавил из себя Вова, чувствуя, как по грязному лицу, на котором песок с пола смешался с соплями, слюнями и кровью, потекли предательские слезы.       Надо же, даже когда ухо резали, когда кожу на спине содрать пытались, не плакал. Когда на глазах сотни гражданских убивали, насиловали, резали и головы отрезали не плакал, а тут. Словно на трахею тяжелым ботинком ступили, доступ к кислороду перекрыли. Вова и рад бы задохнуться, подохнуть безымянной крысой здесь, в подвале. Но ботинок никто на горло не ставит, никто не душит, а значит, смерть откладывается. — Давай, только так жить будешь. Ты не один такой, не бойся. Скажешь это и тебя трогать перестанут. — Парень перед Вовой явно видел много, знал, через что люди переступают, когда насильно веру принимают чужую. — Ля иляха иллял-лах — Ля иляха иллял-лах, — с большими перерывами в несколько секунд между словами Вова все таки повторил. Слеза по щеке стекла к разбитому уголку губ. От соленой воды ссадина неприятно защипала. Вова почувствовал, как в душе в этот момент больно защемило. — Молодец, а теперь мухаммадун расулюл-лах. Тоже повторить надо, давай. — мухаммадун расулюл-лах. Едва Вова выдавил из себя последний звук, как паренек что-то заверещал на пушту одному из моджахедов. Тот помолчал некоторое время, почесал свою длинную грязную бороду на щеке, после чего бросил «Анвар». — Теперь тебя зовут Анвар. Это значит светлый. Пользуйся только этим именем. И поблагодари его за то, что назвал тебя. Так надо. — Пусть с этим Анваром идут нах.. — Замолчи! — Паренек осоловело уставился на Вову. Кажется, еще чуть-чуть и по щеке вмажет. — Скажи спасибо! Тебе язык отрежут за такие слова в адрес старших! Володя молчит. Погружает камеру в тяжелое томное молчание, разрываемое рваным дыханием со слышными сипами в легких, звуками шуршащей бороды в пальцах и тиканья часов на запястье моджахеда. — Спасибо. — едва не выплевывает желчью Володя. Володя, который теперь должен себя Анваром назвать, отрекаясь от всей жизни прошлой. Ради жизни будущей. — Обращайся, Анвар. — хмыкает боевик, после чего выходит вместе с пареньком, который был единственным светлым человеком за все время в плену.