Правила игры с рептилиями.

Тишина нагнетает. Антон, вообще-то, тишину любит, — спокойно, никто не дёргает, — но когда тебя прожигают на протяжении последних пяти минут тяжёлым взглядом, сложно расслабиться. Отвлечься. — И зачем позвали? — он поломанными огрызком карандаша шкрябает по столешнице, вздыхает обреченно. — Мысли я ещё читать не научился. Так, напоминаю на всякий случай. Вежливый. Городецкий с Завулоном всегда держится на тонкой грани между вежливостью и наглостью — вон, даже сейчас, вроде на «вы», не придраться, а смотрит волком. Только не скалится, выжидает, чем порадуют. Тишину Завулон затягивает намеренно. Она приятная, особенно если работает на тебя, в ней уютно и это пусть и маленькое, но преимущество перед Антоном. С ним лучше в любом положение оставлять перевес сил в свою сторону, ведь неясно чего ждать от Городецкого в этот раз — фокусы показывать он любит. Серые глаза скользят по лицу, скользят туда-сюда по выразительным чертам, а губы пару раз кривятся будто вот-вот и начнётся диалог. Но Завулон молчит, молчит ровно до вопроса, который рушит такую уютную тишину: — О, какая вежливость, Антон. Видно, воспитание манерам у Гесера выходит лучше поддержания порядка, – Тихим баритоном с язвительной насмешкой в голосе произносит Завулон, подходя неспешно к столу. — Ты разве не рад встрече? Неуютно себя чувствуешь наедине со мной? Одни вопросы, а ответов ноль. Завулон двигает на себя стул, усаживается напротив Городецкого и стучит по столу пальцами пару раз, всё так же взглядом облизывая лицо Антона. — Не смотри на меня так, я ведь ничего плохого не сделал. Пока, — добавляет уже значительно тише Завулон, морщится, подпирая худое вытянутое лицо кулаком. — Я, признаться, периодически ощущаю странную тоску по тебе, Антон. Знаешь это неприятное чувство, от которого просто так не отмахнуться, от которого не избавиться обычным способом? Гнетущее, гнусное, липкое... Оно тебе знакомо? Пока. Ключевое слово — пока. Антон подсознательно ожидает если не откровенной подлянки, то неудобного выверта, на который не отреагируешь никак, кроме звучной ругани на русском-матерном. И уроки этикета от Гесера не помогут — разлетятся в пыль, осыпаясь пеплом. — Некоторые встречи, — он нарочито провожает внимательным взглядом передвижения Завулона, — лучше оттягивать как можно дольше. Не кружить голову. Антон скребет карандашом по столешнице сильнее, словно желая отпечатать противный звук на слуховой подкорке, и поджимает пересохшие губы. Замирает, вдумчиво склоняя голову, и в изумлении изгибает бровь на оброненное признание — даже так, значит? Интересно. Необычно. Насколько правдиво — вопрос отдельный, доверчиво открывать рот Городецкий не спешит. — А у вас, может, — он это проклятое «вы» нарочито затягивает под дребезжащий скрип карандаша, — хандра зимняя развивается? С возрастом, говорят, к таким вещам становятся чувствительнее, восприимчивее. И я здесь не при делах вовсе. Завулон улыбается, тянет тонкие бескровные губы, реагирует как на хорошую шутку, взгляд с лица Городецкого наконец переводит на скрипящий карандаш, оставляющий грифельный след на столешнице. — Зимняя хандра? — переспрашивает всё с тобой же улыбкой Завулон, качает головой плавно, но положение меняет резко, выбивается из всего напускного изящества в движениях, откидывается лопатками на спинку стула. — Во время зимней хандры у меня чешуя лезет как кошачья шерсть и дико ноет голова. А тут другое, Антон. На пару мгновений глаза Завулона меняются с больших серых и меланхоличных на жёлтые змеиные, с проходящими вдоль всей радушки тонкими черными зрачкими-щёлками, из-под губ выглядывают длинные острые клыки. Но это так, для образа, свою демоническую форму принимать Завулон не спешит, лишь глаза выразительно закатывает. — И снова про возраст, снова мне напоминают за мой возраст. А я помоложе Гесера буду, этот старикашка на добрую половину тысячелетия меня обскакал, — Завулон ни капли не задевает, но руки он картинно заламывает, скрещивает на груди, снова фокусируя взгляд на Антоне, пытаясь без особой настырности установить с ним зрительный контакт. — Ты так легко пришёл на мой зов. Почему? У меня нет над тобой властью, ты мог отказать мне, Антон. Но ты тут, почему? — Искать по следу из чешуи. Обязательно запишу, — и кивает с важностью — так, словно и правда ведёт отдельный блокнот, куда все возможные и невозможные особенности Завулона записывает. С пометками и кривоватыми рисунками. Глупость какая. Антон не дёргается, даже не отводит взгляда — демонический облик его не пугает. Вызывает любопытство — да, возможно. Иногда, в особо странные моменты, как сейчас — слишком живое любопытство, оседающее зудом на кончиках пальцев. Хочется то ли потрогать, ощупать, то ли поинтересоваться, надо ли Завулона, как кота, вычесывать. Мрак. Хорошо, что язык за зубами он держит лучше, чем учится манерам. Вопросы повторяются. Лишние, неудобные, но цепляющие за живое — едко так, крепко, что Городецкий не выдерживает: карандаш, скрипящий по нервам, падает на пол, когда он поднимается рывком с места и ладонью хлопает по столешнице, наклоняется вперёд и шипит в лицо не хуже, чем Завулон на своём змеином: — А это ты мне скажи, Артур, какого проклятого чёрта я таскаюсь за тобой, как неприкаянная псина? Власти нет. В теории — действительно нет, по факту — Антон подрывается, как водородная бомба, уже после пары минут разговора, смотрит загнанно и, упав обратно на стул, устало трет лицо руками. Зимняя хандра, да? Как же, жди-дожидайся, себе-то за глаза врать можно бесконечно, а Завулон умеет подковыривать. — Гесер сказал бы, что произошло досадное недоразумение, — он тянет губы в ироничной усмешке, — а я скажу, Артур, что всё это — хрень какая-то. Завулон смотрит с таким, кажется, искренним удивлением, что любой бы на месте Антона поверил в реальность эмоций на худом лице. Тонкие брови гнутся, губы кривятся, Завулон не может сдержать улыбку. Антона так приятно выводить на эмоции, выводить из себя, приятно сеять в нём сомнения и маленькую панику, эти шалости Завулон считает своими любимыми за последние полвека точно. — Задай этот вопрос себе, Антон, — говорит всё так же тихо и вкрадчиво, поддаётся вперёд, но теряет момент, цыкает разочарованно. Так хотелось коснуться Городецкого, не успел. — Почему ты бежишь по первому моему зову сюда, Антон? У тебя есть воля, есть выбор, есть то, за что другие многое бы отдали. Так почему же ты не пользуешься своими возможностями? Человеческое имя звучит непривычно, обычно его так не зовут, но Городецкому можно больше других. Завулон на ноги поднимается, обходит стол, вставая над Антоном длинной тенью, заводя руки за спину и покачивая задумчиво головой, вытягивая руку и осторожно поглаживая Городецкого по волосам. Так гладят плачущих детей, так успокаивают особо нежных душой дам. Так Завулон наконец-то касается Антона, холодной рукой перебирая пряди. — Будь спокойнее, ведь поводов тратить нервы нет, — Раздаётся совсем близко очередной совет с ноткой ехидства в голосе. — Посмотри на меня, Антон. Это не приказ, у тебя есть выбор, но я хочу взглянуть тебе в глаза. Повода тратить нервы нет. Конечно. Весёлая шутка — только смеяться отчего-то совсем не хочется, как и задумываться над животрепещущими вопросами. Но Завулон не оставляет выбора. Никогда не оставлял, даже предоставляя мнимую свободу выбора, за которую Антон цепляется отчаянно и горько, как за последнюю нить. — Пользуюсь, — голос звучит прерывисто, глухо. — Захотел — пришёл. Может, тоску твою проклятую услышал, не сдержался. Видишь, как оно бывает. Руки у Завулона холодные, прикосновения — тяжёлые, пробуждающие странное желание макушкой ткнуться в ладонь. Мальчишка. Антон наверняка сейчас выглядит, как потерянный мальчишка, который и от себя дёргается, и за протянутую руку укусить пытается — дикий, колючий. Таких, говорят, лучше не трогать лишний раз, не тревожить, пока из тихого омута черти всем скопом не вылезли. — Зараза ты, Артур, — голову медленно поднимает и, не моргая, взгляд на бледном лице удерживает. — Как есть — зараза. И что тебе мои глаза дали? Антон смыкает пальцы на худощавом запястье, удерживает — крепко, не давая возможности отойти. Издевается, да? Подначивает? Прибеги, посмотри, не трать нервы. А дальше, спрашивается, что? Скажет — оставайся? Выставит за дверь в растерянных чувствах? Гадай — не угадаешь. Самое противное — это осознание, что он останется. Порычит на Завулона, поворчит, ядом поплюется, но останется. — Ненужный кто-то за окном стоял и требовал любви, — еле различимо напевает себе под нос Завулон, пальцами лезет в тёмные пряди, царапает кожу головы осторожно. — Твои глаза мне дали множество ответов, Антон. Даже слишком много, никакой интриги. Завулон смотрит и не моргает. Серые радужки берет желтизна, которая отступает и снова поглощает пигмент в глазах, Завулон борется со своей сущность, напрягает ладонь, сжимает волосы на голове Антона у корней, натягивает их болезненно. Кому-то не нравится находится в ловушке, пусть это даже ладонь Городецкого на его запястье. Но Артуру хватает выдержки ослабить полностью хватку и осторожно увести свою ладонь, заводя за спину. Завулон наклоняется ближе, не отходит, смотрит на Городецкого в ожидании. Надо же, неужели он даже амулеты не взял? Смелый, определённо смелый. Ну или безумный, если играет в такие опасные игры, играет с таким опасным противником. — Дверь открыта, Антон. Но я бы хотел чтобы ты остался, — Говорит Завулон, снова подсовывая свою волю под лживой иллюзией выбора. Но если разобраться, то Городецкий и вправду может уйти, прямо сейчас уйти и никто его не остановит. — Тебя наверняка ждёт работа, ждут друзья, ждёт твоя благая и воистину великая миссия. Я ведь правильно перечисляю? Можешь идти ко всему этому, а можешь остаться, я составлю тебе компанию и мы попробуем понять чего ты хочешь. Хочешь по-настоящему. Завулон ещё какие-то пару мгновений стоит над Антоном, дышит как-то загнанно, обдает Городецкого внезапно тёплым дыханием и отходит куда-то подальше, смотря через плечо в половину оборота головы. Никакой интриги — только стальная хватка и лирические напевы. Антон морщится, инстинктивно дёргает головой в попытке высвободиться из натяжения. Стараться, впрочем, особо и не приходится — выдержка и самоконтроль у Завулона явно куда лучше, чем у потерянного Городецкого. Можно начинать завидовать. Или взять в следующий — ха, как будто он уже заранее подписывается на новую встречу — раз амулеты, а не полагаться на смутное «обойдется». — Кажется, мы начинали совсем с другого, — упрямо вскидывает голову, щурится настороженно. — Или не ты говорил мне о тоске, с которой невозможно справиться? Переключиться решил? А может, копание в моей голове — это твой способ избавиться от липкого и въедливого? Давай, скажи, Артур. Антон подбирается весь, встаёт, со скрипом отодвигая стул — уверенно, безапелляционно, словно намерен выйти, громко хлопнув дверью. Но подходит не к порогу, а к Завулону, останавливается напротив, замирая каменной статуей, и смотрит-смотрит-смотрит, ощущая себя последним идиотом. У него, вообще-то, друзья, миссия и свои дела, — всё, как и перечислил Артур, — а он топчется здесь, обхаживая змея со всех сторон с намерением то ли придушить, если доведёт в край, то ли под руку снова псиной побитой ткнуться. — Весело тебе, да? — шаг, ещё один шаг — он сдвигает Завулона к потертой стене. — А мне вот нихрена не весело. И не смешно. Досадная ситуация складывается, не думаешь? — Я такого не говорил, Антон. Я сказал, что обычным способом от него не избавиться, не отделаться праздными удовольствиями, — Завулон говорит мягко, таким тоном что-то поясняют неразумным детям, которые не понимают, но упрямятся до последнего и это второе сравнение Городецкого с ребёнком за этот вечер. Получить прямой ответ от Завулона — вот что невозможно. Артур позволяет подталкивать себя к стене, переступает с ноги на ногу будто в танце, двигается плавно и без резких движений, упирается лопатками в твёрдую поверхность — мнимо отдаёт контроль, смотрит на Городецкого, что был на голову и треть выше его, смотрит и мягко кивает. И нет, это не ответ, это не объяснение, это просто кивок ситуации, закрепление: ты прижал меня к стене, тебе не смешно, ты раздражен и я это прекрасно понимаю, Антоша. Городецкому, пожалуй, позволялось больше других и вздумай он сейчас попытаться свернуть голову Артуру, то за этим не последовала бы немедленная расплата и наказание. Городецкий другой и границы в любых отношениях с ним другие. Завулону очень весело сейчас, только он это веселье переваривает, смакует, но удовольствия внешнего не показывает. — Антон, – зовёт по имени без особой надобности в концентрации внимания на себе, вновь тянет ладонь и снова оставляет холодные прикосновения уже на щеке. Сегодня Завулон позволяет себе слишком многое, но эта встреча будто бы выделяется из множества других. — Успокойся, не трать нервы зря. Ведь поводов все ещё нет, понимаешь? Что ты сейчас делаешь? Пальцы с щеки на линию подбородка, по ней скользят, ниже на шею и вот, ладонь лежит поверх глотки Городецкого, не сжимается, но артерию пальцами перекрывает. Так, игрушки, напомнить об иерархии, может чуть припугнуть. Не поможет, Антон не из пугливых, но реакция вызывает интерес. Это как скандинавская ходьба по тонкому льду — опасно, но до безобразия интригующе. Сказать бы, что весело, но Антон не смеётся — он, в отличие от Завулона, дерганный и нервный, напряженный до предела в тщетных попытках не вспыхнуть спичкой. — Обычным не избавиться, — повторяет тихим эхом, прокручивая слова на кончике языка. — Тогда — каким? Сомневаюсь, что ты позвал меня, чтобы я идей накинул. Не в твоём стиле. Конечно. Городецкий прекрасно знает, — на собственной шкуре прочувствовать успел, — что развлечения Завулон находит и без посторонней помощи, смакует тщательно, что кулаком порой хочется въехать по бледному лицу. Желание понятное, но странное. Так прикинуть, подумать — все его «хочу» сводятся к прикосновениям, вывернутым наизнанку. Грубо, резко, порывисто — иначе не умеет. Не может. Перед Завулоном дай слабину — сожрёт с потрохами и не подавится. — Разговариваю с тобой, — шумный вдох обрывается под прикосновением ледяных пальцев. — Рассматриваю. Что тебе ещё пояснить? Ему бы самому кто пояснил. Антон голову клонит медленно, нарывается, позволяя обхватить ладонью крепче за горло, и лбом упирается в плечо, обдавая тёплым дыханием. Нет поводов тратить нервы — есть повод задуматься, какого дьявола происходит. В первую очередь — у него в голове, во вторую — здесь и сейчас, когда Городецкий прикрывает глаза и тяжело, грузно выдыхает. — Постой так, Артур. Не говори только ничего. Не надо. Артур молчит. Его попросили, Антон сам ткнулся в плечо, сам поддатливо улегся на ладонь глоткой и не выполнить просьбу сейчас кажется кощунством. Завулон укладывает вторую свободную руку на затылок, продолжает стоять к стене прижавшись лопатками, своеобразно обнимая Антона. Вопросы не получают ответов, Антон не получает в свой адрес двуличные слова, а Завулон не слышит глупые и гневные возгласы — все, кажется, в плюсе. Артур мягко поглаживает по голове, плечам, ладонью скользит в разных направлениях, особенно долго водит по затылку, он будто собирает тревоги и печали, головные боли и ночные кошмары, стресс и боль, лепит все это на свою ладонь и стряхивает за спину, на пол, подальше от Антона. – Легче? — единственное что срывается с губ Артура, он не двигается, закрывает свои серые глаза. У Антона тёплое, но тяжёлое дыхание. Он сам весь тяжёлый, грузный, громоздкий, но теплый. Не физически, нет. Это все про ауру, про силу, про энергию, которая струилась из Городецкого, которой Завулон мог сейчас упиваться, которая пахла даже особенно. Артуру возможно и вправду тоскливо без такого рода встряски, возможно поэтому он приглашает Антона к себе. Артур и сам до конца неуверен, да ему и не хочется понимать. Пальцы не пережимают, пальцы касаются и оставляют холодные прикосновения, царапают, но не вспарывают, накрывают, но не душат. За молчание он Завулону благодарен — редкость в их неясных взаимоотношениях. Антон не боится — чувствует интуитивно, что пальцы не сожмутся на горле — и ладонью накрывает худощавое плечо, навалившись грузной тенью. Со стороны взгляни — того гляди придавит, но ему ли не знать, что внешняя ломкость Артура обманчива, как мираж. Хлопни — рассеется. — Легче уже не станет, — хриплый, надрывный шёпот прорастает ироничным смешком. — У меня, понимаешь, есть всего два варианта: плохо и хуже некуда. Антона клинит — давно и безнадёжно. На своей охренеть какой важной миссии, на желании утопиться под мостом, на бардаке в голове, на Завулоне — крепко так, настойчиво, без возможности выбросить зудящие мысли куда подальше. На свалку, например. Жаль, легче действительно не станет. Не в этой жизни. — У тебя, говоришь, тоска, — тишину Городецкий прерывает сам, плечи расправляет под холодными ладонями. — А меня, Артур, наизнанку выворачивает, да никак не вывернет. Знаешь, как от такого избавляются? Гесер, вон, вещает, что надо перестать хренью маяться и заняться работой. Ещё бы. Загвоздка в том, что Антон из работы не вылезает практически, крутится постоянно, как белка в колесе, и находит новые проблемы. Не может застыть в спокойствии даже сейчас и, будто очнувшись от наваждения, в пару резких шагов отстраняется, отходит назад. Пооткровенничали, как говорится, и хватит. Городецкий снова хмурится, опирается о край стола и подбирает позабытый огрызок карандаша. Вопросы только прибавляются. – Гесер никогда не давал себе быть слабым, он пожирает себя за ошибки и кормит всю черноту в себе, — Завулон говорит медленно, монотонно, всё так же жмется к стене лопатками и смотрит на Антона серыми грустными глазами. — Страхи, тревоги и печали копятся, ведут к новым ошибкам, а те к новым страхам, тревогам и печалям. У Гесера круг замкнулся, Антон. Артур загибает пальцы под перечисление, хлопает в ладоши, сопровождает каждое свое слово движением рук, привлекая и без того прикованное внимание Городецкого к себе. По-хорошему его бы не отпускать вообще, неплохо было бы нацепить на него ошейник, но Антон не собака и, хах, какая же ироничная и глупая формальность, власти над ним Завулон не имеет. Это желание обладать, властвовать, контролировать для Завулона не то чтобы было свойственным, по природе и характеру он был гибок и не то чтобы собственник, но Антон совсем другое дело. — Может и знаю, да только способы мои тебе не понравятся даже в самом твоем бредовом состояние. Ты не хочешь терять контроль, тем более терять его со мной, — Жмёт плечами Завулон, позволяет векам сомкнуться и проходит к низкому дивану, усаживаясь на него прямо напротив Городецкого. — Но мы можем попробовать что-то мягкое и щадящее, посмотрим насколько действенными будут действия без вмешательства в твою волю. Завулон укладывает на острые колени диванную подушку и глухо хлопает по ней ладонью, приглашая Антона уместить сверху голову. Завулон не планирует ничего губительного для Антона, не планирует выворачивать его сознание и нутро, выжигать магией разум и тело, нет. Пока Артур вполне с мирными и благими намерениями в сторону Городецкого. Пока. За несчастный огрызок карандаша Антон держится, как за последнюю спасительную нить — он, вообще-то, последнее время только так и убивает время: берёт потрепанный жизнью блокнот, едва дышущую на ладан ручку или всё тот же карандаш и, пока голова под сорока градусами после стакана беленькой, чертит нечто невнятное, покореженное и жуткое. Успокаивает? Да, ненадолго. Помогает привести мысли в порядок? Ни-хе-ра. Сейчас — он уверен на девяносто девять процентов — подложи под руку лист, на пустом месте парой лёгких росчерков нарисовались бы змеиные глаза. Завулон и здесь его достал, зараза. — Покажи мне того, кто захочет терять контроль. Особенно с тобой, — и смотрит в упор, поджимая губы, настороженно косясь на подушку. — Это что за жест доброй воли? Если ты хочешь убедить меня в благости своих намерений, раньше начинать надо было. Гораздо раньше, Артур. Городецкий переминается у стола, взглядом мечется от подушки к двери и хочет прописать себе оплеуху — хорошую такую, крепкую, чтобы всю дурь из чумной головы вытрясло. Знает же, что рано или поздно эта игра в кошки-мышки заставит подскользнуться на ровном месте, но неумолимо тянется к Завулону, как повязанный, даже зная, что может развернуться, переступить порог и никогда больше здесь не появляться, пока весь блокнот не окажется исчерчен контурами проклятых змеиных глаз. Антону кажется, что он и в бреду каждую черточку вспомнит. И всё равно он складывает голову на чужих коленях. Закидывает ноги на подлокотник, поправляет стянувший горло ворот и, тяжело выдохнув, прячет взгляд за тенью опущенных ресниц, щурится, рассматривает. В благие намерения Городецкий всё ещё не верит, но — какова ирония — лежит удивительно расслабленно, не дёргается, не стряхивает бледную руку с макушки. Только хватает пальцами за подбородок, голову заставляя вздернуть, и ладонью накрывает горло, не угрожая, но безмолвно давая понять — да, смотри, Артур, я тоже так умею. Антон удивительно смелый сегодня и это забавляет. Завулон сглатывает медленно, тяжело, под тонкой кожей на шее и ладонью Городецкого дёргает острым кадыком, держит голову по-солдатски прямо, пока рукам даёт свободу. Одна начинает выглаживать волосы, от макушки до лба, плавно, в голове прогоняя давно позабытую мантру. Завулон использует ту магию, которой никто никогда не научит. Это сила слова, сила заговоров, в которые он вкладывает крохи своей силы. Он — тёмный маг вне категорий и рангов, парой слов он может сократить чужую жизнь в десятки раз, наложить самое страшное проклятие, но Артур все ещё не хочет нанести Антону вред. Мертвецки бледная кожа покрывается липкой жирной чернотой, которая похожа на сажу, Завулон периодически встряхивает ладонью, продолжая медленно своё дело. — Чувствуешь этот покой и тишину в голове? Чувствуешь как мышцы расслабляются от ступней и до языка? — Вкрадчивым шёпотом спрашивает Завулон, снова медленно и тяжело сглатывает, опускает чуть голову, опускает взгляд. — Сожми ладонь, Антон. Сожми её. Ты ведь хочешь, я знаю. Давай, у тебя чудесная возможность воплотить свои желания. Это проверка или Завулон просто извращенец и любитель асфиксии? Не знает никто. В комнате гаснет верхний свет, загораются лампы на разных поверхностях, но каждая из них даёт почему-то так мало света. В полумраке у Завулона глаза блестят, он проводит согнутыми фалангами пальцев по виску Антона, что-то шепчет одними губами, укладывает свободную от поглаживания головы ладонь на щеку, большим пальцем чуть тянет кожу. Комната погружена в полумрак и тишину, только шипящее тяжёлое дыхание Завулона нарушает установившуюся тишину. — Хочешь поспать? Сегодня кошмаров не будет. Сжать. Стиснуть крепко пальцы и передавить сонную артерию – это Завулона не убьёт, но поможет стряхнуть зудящее назойливо желание. Что, спрашивается, мешает? Антон ловит карт-бланш на игрища с асфиксией, руку не убирает, но и на горло не давит – только обводит острую линию кадыка, накрывает ладонью плотнее и стискивает кратким движением. Не то. Не так. Неправильно, глупо – всё должно быть по-другому, но как именно, мать его, пойди и разбери. Загвоздка в том, что Городецкий устал разбираться со всем и вся, бегая туда-сюда, как поисковая псина. Подай, принеси, найди, избавься и постарайся не сдохнуть в процессе – красота. – Думаешь, я сговорчивее стану, если высплюсь? – он облизывает пересохшие губы, выдыхает хрипло и кривовато улыбается. – Зачем тебе это, Артур? Не посадишь ты меня на поводок. Нет у тебя власти. Мы оба знаем, что ничего хорошего не получится – так зачем? Городецкий схожий вопрос может задать и себе: зачем пришел, податливо подставил глотку и голову опустил на чужие колени, вслушиваясь в заговорщицкий шёпот? Не забавы же ради – к комедии и шуткам он давно и глубоко равнодушен. О причинах задумываться совсем не хочется, но рука Завулона на макушке ощущается до странного приятно, правильно и расслабляюще – настолько, что Антон, помедлив, всё же закрывает глаза. Уснуть сейчас – это фактически подписать контракт на доверие, от которого потом никакими амулетами не отбрехаешься. Самый настоящий абсурд. Дурость. К сожалению, Городецкий часто выкидывает разного рода глупости неопределенных масштабов. – Я потом пожалею, да? – вопрос исключительно риторический, оброненный в никуда. – У тебя удивительная способность, Артур, заставлять сожалеть. У Антона способность не менее удивительная: с разбега прыгать на одни и те же грабли, разбивать лоб в кровь и, потерев набитую шишку, снова бежать в том же направлении. Сколько раз он уже спотыкался о Завулона? Два? Три? Пять? Все десять? Считай, пересчитывай – не сочтешься. И всё повторяется заново, вертится, как замкнутый круг Сансары, едва сдвинувшийся на новую точку – сегодня Городецкий не выбегает, раздраженный и распаленный, вышибая за собой дверь. — Не знаю, Антон. У меня отношение к ошибкам иное, я никогда не жалею о неправильных действиях. Исключение только те, что веду к моей смерти, но мёртвым ведь не по статусу сожалеть и скорбеть, — Завулон вновь пропускает мимо себя добрую половину реплик Городецкого, отвечает престранно. — Любую ошибку можно вывернуть в преимущество для себя, стоит только научиться отпускать и начать относиться ко всему проще. Завулон уже не читает в голове мантры на давно позабытых всеми диалектах мёртвых языков, он не гладит так интенсивно Антона по голове, сам прикрывает веки и погружается в лёгкий транс. Всего чуть-чуть, немного энергии Городецкого, с него ведь не убудет от маленького глотка, верно? Ведь Сумраку он отдаёт куда больше каждый раз, а Артуру так, пригубить, ради вкуса, посмаковать на языке...Нет. Артур распахивает серые глаза, не совершает грубых ошибок, переводя взгляд вниз. С губ Завулона из самой глотки срывается вопросительное "а?", веки медленно опускаются и поднимаются, а растопыренные на ладони пальцы коротко мельтешат перед лицом Антона. Тот и вправду уснул? Удивительно, неожиданно и очень приятно. Городецкий выкинул очередной фокус, в очередной раз смог заставить Завулона испытывать нечто схожее с детским восторгом от циркового представления. Их отношение сплошный цирк если разобраться. — Давай-ка мы сделаем с тобой вот так, Антош, – Городецкий всё равно не услышит, уж Завулон позаботится о качестве и длительности чужого сна, можно позволить себе ещё пару вольностей в адрес Антона. — Вот так, спи крепко, спи спокойно. Тревоги уходят, кошмары отступают, остаётся только покой и мой голос. Завулон чертит двумя сложенными пальцами у Антона на лбу непонятный символ, напоминающий руны, откидываясь на спинку дивана. Долго в подобном положение Артур усидеть не может, склоняется к лицу, выдерживая около десяти сантиметров, рассматривая подрагивающие ресницы и бегающие под веками глазные яблоки, слушая дыхание спящего, вновь закрывая свои глаза. А может...Нет. Это всё ещё грубая ошибка, Завулон не может себе позволить настолько большую наглость. Но может холодными пальцами оттянуть в аккуратном жесте нижнюю губу Антона, пальцами поднять уголки его губ, рассматривая неестественную улыбку, может пройтись по линии челюсти, пригладить шею и зарыться пальцами в тёмные пряди. Больше себе Артур не позволяет, меняя неловко свое положение из сидячего в лежачее, без какого-либо труда затягивая Антона себе на грудь вместе с этой несчастной подушкой и обнимая двумя руками за шею. — Спи спокойно, Антон. О, как же мне хочется увидеть твоё лицо по пробуждение, ты и представить себе не можешь, – А ещё хочется вкусить запретный плод, но Завулону прекрасно известна сказочка про Адама и Еву, а ещё известен общий для этих безобразно пошлых романтиков исход. К чёрту, как бы иронично оно не звучало. Сон – липкий, тягучий – обволакивает под монотонное бормотание Завулона, от которого он, что удивительно, даже не пытается отмахнуться. Поддается расслабленному наваждению, смыкает веки и проваливается в черноту – глухую и спокойную. Никаких цветасто-кровавых картинок, никакой сторонней помощи в виде стакана сорокаградусной и амулетов – последними иногда приходится увешиваться, как ёлка в праздничный день, если по утру висящим Антон не хочет найти себя. Такой занятный парадокс: спасая других, спасись от своего переломанного сознания, которое подкидывает фокусы поинтереснее всяких цирковых представлений. Но сегодня обходится без вывертов наизнанку – поблагодарить бы Завулона, но Городецкий быстрее язык сломает или подавится словами. Жарко – единственная относительно внятная мысль, промелькнувшая в сонной голове. Непривычно мягко. Тесно. Антон смутно представляет, сколько прошло часов, когда открывает глаза и медленно, растерянно моргает, сталкиваясь практически нос к носу с чужой физиономией. Сон, что ли, такой дурацкий? Не похоже. Слишком реально для сна, слишком тяжело ощущается дыхание Завулона и руки на шее. Проклятье. Городецкий тактично старается не акцентировать внимание, что сам, пребывая в кой-то веке в блаженном отдыхе, стиснул своими лапищами Артура вместе с подушкой, а теперь не знает, как бы так сползти, чтобы это не было похоже на спешный побег. Для беготни заспанный Антон сейчас до невозможности расслабленный. Потерянный, шокированный, но расслабленный. – Скажи, что я ещё сплю, – пальцы смыкаются крепко на подушке, которой он накрывает свою бедовую голову, залезая в импровизированное укрытие. – Или у меня на фоне стресса развиваются галлюцинации. Пять минут. Антону всего-то нужно пять минут, подышать и принять вертикальное положение, но план разваливается, не успев перейти к стадии исполнения: он роняет несчастную подушку, хватает ртом воздух и, захрипев, размыкает губы в попытке сделать нормальный вдох. Не получается. Приехали. Оказывается, чтобы вывести Городецкого из равновесия, надо просто обнять и уложить спать – всё, сломался к чёртовой матери, задохнулся в приступе паники. Что там делать надо? Подышать на раз-два-три? Антон едва ловит ускользающие мысли, хватается пальцами за худощавое плечо и фокусирует плывущий взгляд на лице Завулона. – Ар-тур…– перебито зовёт, сипло закашливаясь, и наконец шумно выдыхает, словно развязывая болезненную колючку, стиснувшую грудную клетку. – Хрень какая. Ты это…вода есть? Антон очень тёплый. В Завулоне играет нечто змеиное, а может и какая-то часть от ящеров, кто ж этого Завулона разберёт с его смешениями крови и обликов, за столько лет он всякого в себя понабрал. А ещё забавная деталь: Артур пригрел Городецкого на груди и это до жути смешно. Антон тёплый и беспокойный, во сне шевелит губами, сгребает в объятия и это вызывает ещё одно глухое "а?". Сегодняшний вечер отличается от всех остальных, сегодня и встреча их в корне отличается от всего того что было. Завулон игнорирует телефон, щелчком пальца глушит звук и мягко гладит крепкую спину узкими ладонями с жилистыми пальцами. Артур ниже, визуально меньше, тонкий и бледный, но это всё обманчиво, это зыбь на воде, которая скрывает под собой глубину. Время складывается незаметно, стрелки на часах меняют своё положение, а Завулон всё так же смирно лежит под Антоном, уложив ладонь на шею и заведя вторую руку себе под голову. В какой-то момент времени Артур накидывает на Антона плед из-под своей спины, но тот быстро отправляется на пол. Жарко, мокро, душно, два тела нагреваются, множат тепло и Завулон невольно погружается в дремоту. — Я скажу всё, что ты захочешь, Антон, Если тебе оно сделает легче, — Отвечает Завулон с всё так же закрытыми глазами, тянется рукой куда-то вниз, с пола поднимая бутылку с водой(была ли она там до этого?), скручивает крышку и тянет Антону. — Выпей водички, давай. Артур плечом ведёт осторожно, ладонью гладит по затылку, всё так же свои вечно полусонные и вечно печальные глаза держит закрытыми, на пальцы накручивая тёмные пряди Городецкого. — Как спалось? Эти десять часов я провел в интересных размышлениях, – Артур нажимает ладонью на плечо Антона, заставляет его сесть и сам весь подбирается, спускает ноги с дивана, хрустит с отвратительно сильной громкостью всеми суставами в своём теле, щелкая пальцами и шеей, поворачивая голову и наконец-то раскрывая глаза. — Можешь не утруждаться и не благодарить, я отлично отдохнул за это время. Но меня больше интересует как ты себя чувствуешь, я столько черноты из твоей головы вытащил, что опасаюсь возможности сильных мигрений, тошноты и слабых галлюцинаций. Спасительная бутылка воды помогает восстановить дыхание. Давно так не пробирало – до сжатого в легких воздуха, уплывающего сознания и чистой, всепоглощающей паники. Антон привык шрамам, внеплановым ранениям, липким кошмарам, сковывающим по ночам страхам, но совершенно оказался не готов к объятиям. Поправка – к объятиям с Завулоном, от которого он впервые не поспешил сбежать, но позволил себе расслабиться настолько, что бессовестно уснул. Неожиданно крепко. Хорошо. Отоспался за последние несколько абсолютно бессонных дней, Очень непривычное, но приятное ощущение – ещё бы только голова перестала идти кругом, будто с перепоя. Последствия вмешательства в сознание? Нестандартная реакция на нормальный, адекватный сон? Чёрт разберет. – И чего надумал? – осоловело спрашивает Городецкий, усаживаясь поудобнее и голову запрокидывая назад – под касания бледных пальцев. – Всё ты руки ко мне тянешь, Артур. Это у тебя новое развлечение, что ли? Антон бесится. Очень сильно бесится, прекрасно осознавая, что ему нравится – вот и не дергается, не отстраняется почти, всё больше отнекиваясь раздраженным ворчанием, и шипит не хуже Завулона, словно самая настоящая гадюка. Хочется даже поинтересоваться, каким вообще образом его выносят – покладистым и смирным характером Городецкий похвастаться не может, иногда от него нервы и у Гесера сдают, а Завулон, вон, спать уложил и самочувствием ещё интересуется. Вежливый какой. – Артур, Арту-ур, – с потрескавшихся губ срывается смешок – нервный, надрывный – и тонет в глухом вздохе, – это всё уже тянет на одну большую галлюцинацию. А мигрени у меня шесть дней в неделю из семи. А на седьмой – стакан водки под шум радиоприёмника. От боли не спасает, но даёт возможность малость забыться, не думать, не грузить мозги. У Антона редко получается вот так – тихо и расслабленно, чтобы не метаться из угла в угол душой неприкаянной, а посидеть спокойно, вдохнуть полной грудью, осмотреться и в мире выцепить хоть что-то, кроме колючей тоски. Прямо сейчас Городецкий имеет честь лицезреть исключительно Завулона: лицо бледное, худощавое, сам весь какой-то ломано-тонкий, что пальцы на запястье посильнее сжать опасаешься – вдруг сломается? Обманчивый образ. Он раньше вёлся, как мальчишка, а теперь не проведешь: и за руки хватать не боится, и макушкой в ладонь резво бодает, безмолвно намекая, что сильно-то увлекаться не надо. Им же обоим на благо. А то привыкнет Антон к таким посиделкам – переломается же куда больше, пока будет между выбором, гордостью и желанием метаться в попытках понять, за что уцепиться. – Не лез бы ты ко мне в голову, – устало бормочет Городецкий, прикладываясь жадно к бутылке с водой. – Подцепишь дрянь какую. Оно тебе зачем? Последний вопрос как-то слишком уж явно бросает в один из диалогов с Борей. Он кажется сказал то же самое Завулону, только в тонах грубых и не терпящих возражений. И вправду, чего Завулон в эту больную головешку лезет? Настырно, осторожно, вкрадчиво и мягко, влезает, запускает пальцы, ладони, собирает грязь и мысли, к рукам всё жирной сажей липнет. Завулон ладони убирает, чуть встряхивает обе, поднимаясь на ноги. В полумраке его обители где-то на двадцать пятом этаже в одном из номеров гостиницы "Космос" Артур тенью призрачной скользил в пространстве, лишь изредка издавая какой-то негромкий бытовой шум. Пьёт ли Антон кофе? Черт его разберёт, он вообще что-то кроме водки и свиной крови пьёт? А что если его напоить своей кровью? Эта мысль цепляется в сознание, Завулон какое-то время сверлит тёмные тонкие вены под бледной кожей, но отмахивается кивком головы. Нет, на такие фокусы Городецкий не согласится. — А надумал я, Антон, — начинает Завулон тихо, головы в сторону фигуры на диване не поворачивает, но слышно его отлично, будто голос над самым ухом звучит. — Что стоило бы почаще нам пересекаться. Того и гляди режим твой выправим, кошмары из головы вытащим все. Но ты ведь не согласишься, сбежишь от этого непривычного чувства. От меня сбежишь в конце концов. Ты бы и сейчас сбежал, да в себя не пришел, телу пока хорошо, тепло, а сознание цепляется за этот хрупкий покой. Завулон говорит монотонно, без эмоций в голове, так же монотонно стучит чайная ложка о стенки кружки. Артур взгляд через плечо кидает на Городецкого, качает головой. — Тебя наверняка потеряли, Антон. Могу вызвать такси, — Говорит Завулон, кривится в лице, но Антону этого не видно, видно лишь чёрный затылок с отросшими волосами. — Или всё-таки решишь остаться? В голосе как-то слишком уж глупо проскакивает какая-то нелепая надежда, Завулон взглядом гипнотизирует пар над кружкой, щурится, горбится в спине, упирается в столешницу ладонями. Он знает ответ, знает исход, но нельзя ведь знать всё наверняка. Встречаться почаще, кошмары из головы вытащить – ага, конечно, так и разбежался с превеликой радостью. Сказочка стелется гладко, красиво, почти идеально – не придраться, не подковырнуть, но в Антоне недоверчивости с горкой на двоих хватит, и верно Завулон говорит: не согласится, язык не повернется ответить согласием. Удивительная закономерность: Завулон снова прав: Завулон читает его, как открытую книгу, и это до невозможности бесит, вызывая нерациональное, ребяческое желание сделать наперекор. Но проблем же не убавится, так? Не убавится. Городецкий пытается отделаться от навязчивой мысли сотворить что-нибудь нетипичное, удивить, ошарашить, но Артур снова открывает рот, с непоколебимой уверенностью заверяя, что он обязательно уедет. Вообще-то, именно так Антон и собирается поступить – сесть в такси и отправиться восвояси. Это будет правильным, верным решением. Вообще-то, именно так Антон не обязан поступать. – Завтра уеду, – слова срываются с губ слишком порывисто, резко. – Мало ли, что ты с моей головой натворил. Сам и исправишь эти…мигрени, галлюцинации. Самая глупая отмазка за всю его сознательную жизнь. Они оба прекрасно знают, что Городецкий не стал бы оставаться из-за подобной мелочи, но оправдания получше под рукой не нашлось – ляпнул первое, что на ум пришло. Идиот. Не зря, видимо, говорят, что иногда стоит промолчать – умнее выглядеть будешь. – Тебе бы, Артур, поменьше надумывать всякого, – он сверлит упрямым взглядом тёмный затылок, хмурится. – Раз я с тобой встречусь, второй, ну, третий, но на постоянке здесь обосноваться не смогу. Более того – не захочу. Да и не вытащишь ты кошмары. Все – точно не вытащишь. От одного избавляешься, а на его место приходит другой. Закономерность такая, Артур. Место старого всегда занимает новое. В какой момент его заносит на философский бред – вопрос отдельный. У Антона, если разобраться, что ни день – сплошная бредятина с элементами второсортного триллера, но чего теперь поделаешь, не в петлю же лезть, пусть и тянет порой на эмоциях. Сегодня, например, вместо петли он выбрал поездку к Завулону – слушать о чужой тоске и глушить свою, голову сложив на острых коленках. Слабак. Как есть – слабак. Гонора много, наглости – на троих, лезет вперёд всех и вся, собирая под сердце проблемы пачками, а потом тихонько воет и ночами спать не может, кровью и водкой заливается. – Чего ты смотришь на меня, как на призрака? – Городецкий с места поднимается, кряхтит невнятно, растирая ладонью затекшую поясницу, и расстояние сокращает, осматриваясь. – Чай у тебя водится? Показывай. – Чай, кофе, могу своей кровью угостить, – Голос у Завулона до ужаса монотонный и тихий, он мешает в стакане чёрный кофе, ерошит отросшие чёрные волосы на голове, смотрит на Городецкого. — Выбирай, Антон. Про кровь скорее как шутка, никто же в здравом уме не согласиться хлестать кровь сильнейшего тёмного мага Москвы и главы Дневных Дозоров. Но в голове навязчивая мысль влить в глотку Городецкого не сорокоградусную водку, а что покрепче и посерьезнее, вскрыть свои тонкие-ломкие запястья, отпоить Антошу вдоволь, дать вкусить ему чего-то по-настоящему пьянящего. Завулон поворачивается к Антону, упирается поясницей в столешницу, скрещивает руки на узкой груди и внимательно пялится глаза в глаза. Остался, надо же. Остался с ним, в его обители, без защиты и на чистом доверие. Поспал на его груди, дал влезть в голову, зная о возможностях и нездоровом интересе к его персоне со стороны Завулона. А Антон явно далеко не в здравом уме, это ещё больше привлекает, Артуру интересны пределы и рамки. Есть ли они вообще у Городецкого? Гесер явно был бы недоволен, явно начал бы читать нотации и зазря суетиться. Завулон опасен, о, сомнений нет, для Антона он опасен вдвойне, ведь весь интерес в моменте сконцентрировался на одной единственной фигуре. Завулон бы сказал, что он помешался на Антоше, признался бы без увиливаний и компромиссов, улыбнулся бы натянуто, скаля острые длинные клыки. Что он и делает, медленно подходит к Городецкого, поднимает голову выше. Надо же, а разница в росте ощущается, в горизонтальной плоскости она была не так сильно заметна. — Место старого всегда занимает новое, — повторяет он слова Антона, кивает с видом будто сейчас заснёт прямо так, стоя, уложив узкие ладони с неестественно длинными, похожими на паучьи лапы пальцами на плечи Антона. — Только это новое должно от старого отличаться, иначе новым оно не будет. Анто-о-он, что же ты творишь, Антоша-а-а? Я бы сейчас впился тебе в глотку, но не могу. Зачем ты мутишь мне голову? Завулон тянет гласную, руки свешивает с плеч Городецкого, обнимает того за шею, зарывается пальцами в тёмные волосы. У Завулона зрачки и цвет глаз меняются, он явно теряет контроль постепенно, сдерживать себя от необдуманных поступков так тяжело, особенно когда прогнал их все в голове тысячу раз. Кровь. Серьёзно. Антон хочет спросить, действительно ли он похож на идиота, который согласится на подобную авантюру, но захлопывается, не успев открыть рот. В этом и проблема — да, он безбашенный идиот, пропивший чувство самосохранения ещё несколько лет назад, а здравый смысл продавший за пять копеек, потому что останься у него хоть капля чего-то, напоминающего тот самый здравый смысл, Городецкий уже свалил бы восвояси, а не искал сомнительные поводы остаться. Глупость какая. Гесер если узнает, весь мозг нотациями проест. Будет ли прав? Возможно. Но какая разница, если эффекта это в любом случае не возымеет — быстрее вселенная схлопнется. — Оставить меня здесь, опоить кровью...признавайся, что дальше, Артур? У тебя заготовлен план? — слова срываются с губ не без тени иронии. — Или просто скучно стало? Вопрос исключительно риторический. Разговорами Антон цепляется за связь с реальностью, руками — Почему-то за Завулона. Гладит размашисто ладонью по спине, держит крепко, вслушиваясь в невнятное шипение, и ловит изменившийся взгляд. Интересно, если довести Артура, какой облик тот примет? Совсем потеряет контроль? Что сделает? Мысли проносятся в голове лихорадочным ворохом — опасные, странные — и оседают зудящим желанием на кончиках пальцев. Жуть как хочется посмотретьпосмотреть, проверить, ощупать. Он точно не в себе, стопроцентно и, вероятно, потом сам же себя и заматерит, запивая последствия стаканом водки, но это — потом. Позже. — Зачем я тебе, Артур, — он шепчет сипло, носом невзначай потирается о висок, — зачем — сам подумай. Смотришь на меня, как неприкаянный, маешься, покоя найти не можешь. Со мной же легче не станет — только сложнее. И так — тяжело, и иначе — тоже тяжело. Судьба у них, видимо, спокойствия не знать. Городецкий других объснений просто не находит, почему их шатает, словно магниты: то притянет, то оттолкнет — дурость какая. Уходить надо было, не мешкаться — за дверь вылететь. А теперь — всё, поздно. Антон руки чужие ловит, взгляд опускает на бледные запястья и пальцами шероховато обводит проступающие нити вен. Смотрит — как гипнотизирует — и к коже губами прижимается с шумным выдохом, зубами невесомо прихватывает, безмолвно давая понять, что и цапнуть может. Доведёт его Завулон — однозначно вгрызется. — Кровью поделиться хотел? Так делись, Артур. Давай. Артура мажет, мажет как от тяжёлых наркотиков обычных людей, радужки глаз заполняет желтизна, зрачки вытягиваются, делятся, кожа бледнеет и уходит в синеву и всё это от двух коротких действий Городецкого — перехватить руку и прижаться к запястью губами. Артур, кажется, ломается сейчас, огромного усилия над собой стоит снова взять тело под контроль. В глазах вновь серая меланхолия, кожа вновь просто отливает сшарканным фарфором, Завулон руку выводит из хватки Городецкого, прихватывает за щеку, а после за плечо. Внезапно хватка становится сверх меры крепкой, на тонких пальцах проступают острые чёрные когти, Завулона переклинивает от согласия, он Антона грубо пихает в сторону дивана, давит на плечо, заставляет сесть и наклоняется, смотрит глаза в глаза, выдержав всего несколько сантиметров между лицами. — Всё до капли тебе отдам, Антон, — из-за ряда ровных белых зубов с выразительными клыками появляется длинный чёрный язык, рассеченный в кончике, он по щеке и губам Антона прокатывается, Завулон не скрывает то, что контроль вот-вот и будет потерян совсем. Завулон внезапно двигается без той сонливости и изящества, движения резкие и рваные, он подрывается до шкафа, возится на полках, вытаскивая кинжал. Стоит Антону моргнуть — Артур над ним, поставил колено между чужих ног, вытаскивает из чехла гнутый металлический инструмент. Когда-то им Завулон совершал обряды, что требовали жертвоприношений и крови, когда-то от этой стали погибали сильнейшие маги эпох, а сейчас его функция простая — вскрыть тонкие запястья. Завулон режет поперёк, сверху вниз, оставляя глубокие следы. Кровь у Артура чёрная, он клинок откидывает, хватает дрожащей рукой Антона под челюсть, давит на неё, заставляя раскрыть рот. Капля по капле, по нарастающей, горькая и вязкая кровь оказывается на губах, на языке, Завулон следит за этим, забыв моргать и дышать, пальцами все так же впивается в щеки и челюсть Городецкого. Последний раз так он отпаивал...Гесера? Вроде его, старая история, которую помнят только они двое, но Гесер слишком Свет, он крови не принял, плевался и отвергал. Что же до Антона? Как он отреагирует? У Завулона хребет под рубашкой проступает, ребра неприятно выламывает изнутри, зубы во рту заостряются, кожа и глаза вновь меняются, он обращается в иную свою форму. — Антон, — шепчет Артур, облизывается длинным чёрным языком, отпускает чужое лицо. — Антоша, ну как? Как тебе кровь моя? Взгляд невольно скользит по проступившим когтям — длинные, чёрные, наверняка острые, способные разодрать до крови. От таких надо держаться подальше, от Завулона, стремительно теряющего контроль, и подавно надо отойти, что там — шарахнуться и сбежать. Антон же всё делает с точностью наоборот: с глухим звуком падает на диван, смотрит — ошалело, с искрой заинтересованности — и жмурит глаза под влажным прикосновением, едва сдерживаясь от порыва пальцами прихватить рассеченный язык и потянуть, проверить, зашипит ли по-змеиному, рискнет царапнуть когтями? А может вгрызется клыками, прокусив тонкую кожу? Наверняка останется след — яркий, синюшный, который придётся прятать под высоким воротом водолазки. — Сколько же ты об этом думал, Арту-ур, — он тягуче выговаривает чужое имя, кривовато дернув уголками губ, — если тебя так кроет. Того гляди всю кровь мне отдашь и в пакетик остатки завернешь, ленточкой обмотав, как подарок. От настолько сомнительных подарков принято отказываться, несмотря на общеизвестную поговорку, что дареному коню в зубы не смотрят. Глупости. Смотрят, ещё как — особенно, если вместо коня подсовывают кровь одного из самых сильнейших Тёмных. Городецкий же запрокидывает податливо голову, губами жмется к порезанному запястью и прячет потемневший взгляд за тенью опущенных ресниц — горячо, горько, опьяняюще похлеще сорокаградусной беленькой. Антон хватается крепко за худощавые плечи, неожиданно сильным рывком роняет Завулона на себя, вжимаясь под напором в несчастный диван, который за один вечер пережил больше, чем за последний месяц. Не плюется, что удивительно, даже из чистой принципиальной вредности и паскудности характера — потом выскажется. Успеется. — Хочешь знать, как мне? — сипло хрипит, встряхивая головой, и перехватывает без предупреждения руку. — Тогда смотри внимательнее, Артур. Всеми своими глазами. Антон слышит шум — за окном, в своём сознании? — попробуй разбери; Антон языком размашисто слизывает капли крови с порезанного запястья, пальцами пересчитывает выступившип позвонки, прикидывая, как быстро Завулон выломает себе хребет, перекинувшись в иную форму, и перепачканными губами льнет к месту под подбородком, оставляет чернильные разводы и вгрызается острыми резцами — цепко, со всей возможной силой. — Доволен? Скажи, Артур. Ты же хотел меня опоить. У Артура с губ срываются не слова, а глухое животное рычание. Из глотки шипение, Завулон щёлкает зубами, прогибается в руках Антона, которые держит, держит, не даёт отстраниться, трогает чувствительные кости, а Артур ведь ломается, Артур сходит с ума, не в силах себя сдержать, не в силах вернуть ясность сознания. Артур вспыхивает в секунду ярким бирюзовым пламенем, оно выжигает на нём ткань, плавит кольца и подвески, серьги в ушах, но абсолютно не трогает Городецкого. Напротив, приятно холодит лицо, пока Завулон глухо как раненный зверь воет, запрокидывает голову, совершенно по-змеиному гнется, извивается. Светильники на поверхностях и верхний свет мигает, на какие-то пару секунд из освещения остаётся только горящий всеми оттенками синего пламени Завулон. Свет возвращается в норму, а перед глазами Антона предстаёт интересная картина. На оголившемся теле Артура проступает серебряная чешуя, она покрывает кожу неравномерно, островками, сверкает как хорошо начищенный металл. На груди и спине острые кости торчат прямо так, порвав кожу, игриво выглядывая белоснежными отростками на тёмно-серой шкуре. Чёрные волосы на голове Завулона будто в один момент все разом поседели, сейчас от аккуратной укладки не осталось ничего, белые пряди торчали в разные стороны. За спиной в нервном возбуждение ходил туда-сюда длинный и тонкий хвост с такой же белой как волосы на голове кисточкой, Завулон весь будто вытянулся, стал ещё более тонким, ломким, на глазах из-под сгоревших ресниц и двух пар век выступает влага, Завулон всё так же жмется и наваливается на Городецкого, всем телом оттряхивается от пепла, щёлкает клыкастой пастью, умывается ладонями, пытается с Антона слезть, но в итоге просто перекатывается куда-то рядом в бок, скулит и дышит громко, надрывно. Где-то из спины медленно вылезают два отростка, разрывая с неестественным треском плоть, формируясь в крылья с кожаной мембраной вместо привычных перьев. Чешуя постепенно заполняет остальные участник тела, лепится на лицо и шею, Артур не без труда заставляет себя сесть, трясёт головой, шатается даже в таком положение. — Анто-оша, — зовёт он внезапно своим привычным голосом, ежится будто замёрз, голову нехотя поворачивает на Городецкого. — Вот зачем ты укус-с-сил? Контроль полностью с-с-сорвался. В этом облике я принял статус Тёмного Владыки когда-то. Как же болит голова... Артур голову опускает к груди, зарывается ладонями одной ладонью в свои волосы, а второй тянется к Антону, трогает неловко плечи, грудь, касается фалангами щеки и губ.