Правила игры с рептилиями.

Вспыхнувшее ярким отблеском пламя заставляет замереть, но не отпрянуть в сторону. У Антона, кажется, окончательно вырубается инстинкт самосохранения, который и без того по жизни притуплен; о здравом смысле и говорить нечего – этот вообще весело помахал рукой, собрал вещи и сбежал ещё в тот момент, когда он почему-то решил, что отозваться на приглашение Завулона – хорошая идея. Великолепная. Городецкий машинально облизывает перепачканные чернильной кровью губы, не отводит от повалившегося на диван Артура заинтересованно-плывущего взгляда и неопределенно жмет плечами. Захотел – укусил. А опаивать его зачем было надо? Если бы не этот шум в помутившейся голове, навязчиво нашёптывающий, что в Завулона вгрызться всеми зубами необходимо, он бы кусаться не полез. – Тише, тише, – он отзывается сиплым шёпотом, кончиками пальцев оглаживает вязь чешуи, ладонь прижимает меж лопаток горячо, стараясь не тягать за раскрывшиеся с хлопком крылья. – Ты же этого и хотел, разве нет? Провоцировал, наговаривал, а теперь спрашиваешь – зачем укусил, почему. Хмуришься. Антон губы тянет в улыбке бледной, смотрит внимательно, слишком пристально, позволяя себя трогать когтистыми лапищами – удивительно, как ещё не обзавелся парой-другой царапин на щеках. Симметричные полосы смотрелись бы красиво, но свои дурные мысли он держит в узде, не озвучивая – только перехватывает ломко-худощавое запястье, сжимает и заваливает неестественно длинного Артура на диван. Пусть полежит, отдохнет, в себя придет, пошипит, пока Городецкий бессовестно распускает руки: чешуйки переливчатые трогает невесомо, по бокам проходится; не удержавшись, хвост с нажимом приглаживает у самого основания, коснувшись поясницы; крылья даже щупает, – осторожно, без надлома, – пользуясь моментом. Кто бы мог подумать, что перекинувшийся в иную свою форму Завулон окажется столь податливо-доверчивым, открытым. И это внезапно опьяняло похлеще водки и крови. Так нельзя – думает Антон – совсем нельзя, нечестно получится, но когда они на честность рассчитывали? Правильно – редко, в исключительных случаях. Сейчас, когда у него башка кругом стелется, и вовсе ни на что рассчитывать не стоит, кроме очередной безрассудной выходки. Городецкий улыбается до странного безмятежно, пальцами ведет по подбородку, плавно опускаясь ниже, задевает выступающий кадык и резким движением пережимает горло. – Ты всё о власти, да о власти, – он ладонью давит на шею, перекрывая воздух, и склоняется ниже – так, что встрепанные пряди наверняка щекочут кожу. – А где она теперь? В чьих руках сейчас власть, скажи мне, Артур? Завулону бы отдышаться немного. Ему бы времени минут пятнадцать, а лучше полчаса и он бы смог нормально соображать. Но голова болит, в голову будто загнали отвёртку и выкручивают, ковыряют, глубже проталкивая в черепную коробку. Артур, право, сейчас проиграет в силе многим, Артур в таком интимном состояние обычно оставался с собой наедине или доверялся только Алисе. Видимо, не зря. — Что ты... — сдавленно вырывается из груди, Завулона заваливают на диван, приминают к мягкой поверхности, Антон надвисает над ним, смотрит осоловело взглядом внимательным, радужка глаз в красный выкрашивается. — Антон? Завулон от касаний плавится, гнется, он и не думал, что эта его форма такая до ужаса чувствительная. Городецкий прихватывает у хвоста, тянет, жмёт самое основание и Завулон круто прогибается в хребте, как кошка по весне урчит, протяжно и выразительно, хвостом в разные стороны мотает, хлещет. Надо ж, один из сильнейших Тёмных, Тёмный Владыка, глава Дневного Дозора... Так позорно показывает свою слабость, прячет лицо в тонких руках, крылья раскрывает неосознанно. Следующая выбивающая из себя капля – рука Антона на его шее. Она сжимает, вдавливает острый кадык, пальцы впиваются в чешуйчатую шкуру и Артур замирает, смотрит не мигая. Глаза до этого змеиные сейчас похожи на кошачьи, зрачок расходится, заполняет глаз. – У тебя, — медленно и тихо отзывается на вопрос Артур, он не врёт, говорит правду. — Даже твоя аура...Пос-с-сл..ле моей крови..Изменилась. Городецкий может и не видит, не чувствует, а энергетика его моментально почти потяжелела на порядок, потемнела, меняя цвета и сгущаясь. Сейчас в Антоне огромная сила и как долго кровь будет действовать неясно. Кровь Завулона в Антоне мешается с его собственной и это кажется таким пошлым, таким отвратительно мерзким и неправильным, что Артур улыбается. Длинный язык из пасти вылезает, мягко обвивается вокруг запястья Антона, облизывает пальцы – Завулон не оказывает никакого сопротивления, всё так же смирно лежит на диване, смотрит, шипит периодически почти рефлекторно. — Только вот..что ты с-с-с вла..властью этой сделаешь? Как вос-с-спользуешься? Власть опьяняет. Власть дурманит голову. Власть не хочется отпускать из рук. Для Антона столь яркое желание непривычно и спонтанно, но демоническая кровь пробуждает в подсознании самые нетипичные, потайные мысли, от которых не выходит просто отмахнуться или заглушить стаканом водки. Хотелось ли ему хоть раз придушить Завулона? Да. Однозначно – да. Вцепиться в шею, сдавить горло и заставить замолчать. Но Городецкого тормозил здравый смысл, понимание, что ничего не изменится – Артур на него только пошипит, как шипит сейчас, выгибаясь кошкой. Завораживающее зрелище. Интересное. – Хороший вопрос, – зрачок мерцает тёмным багрянцем, когда он склоняется ниже, носом ведет по виску, шумно выдыхая. – Ты столько раз хотел нацепить на меня ошейник, что крайне иронично было бы посадить сейчас на цепь тебя самого, но это слишком просто. Прозаично, как любят выражаться литературные классики. Антон потом пожалеет. Ужаснется, голову пеплом посыпет, проклянет в сердцах себя за слабость, Завулона с его безбашенными идеями, Гесера – просто за компанию, потому что под руку попался. Но – потом. А пока он пальцами прихватывает край расправленного крыла, беззастенчиво облапывает, чудом не выворачивая ломкую кость, и бешеной псиной вгрызается в хрупкое плечо – до боли, до крови. У Городецкого, кажется, резко подскакивает температура: ему душно и вместе с тем – трясет, почти знобит; башка раскалывается от ноющей боли, а чернильные пятна на губах проступают ярче – кусачая зараза во всей красе. Удивительно, что раньше не прогрыз. Держался. – Разве поступают так, Артур? – неразборчиво, сбивчиво шепчет, ладонь подставляя под длинный, скользкий язык. – Знаешь же, что плохо мне будет. Уже – плохо. А тебе бы всё в игры свои играть, наговаривать, провоцировать. Нравится, да? Весело тебе, смешно? Антон себя не слышит, не понимает и, наверное, оно к лучшему. Наверное. Немного осознанности ему бы точно не помешало, но – какая ирония – Завулон своего добился: подначил, сорвал последние ограничители непременно исключительно по доброте душевной. Благими намерениями выстлана дорожка в ад, а ещё – к петле, которая крепче смыкается на чужой шее в виде бледных, испачканных пятнами крови пальцев. Городецкий коленом придавливает мечущийся по дивану хвост, освобождает одну ладонь, упираясь в грудную клетку, и царапает блестящую чешую. Кусает за подбородок – цепко, остервенело – и встряхивает, не отводя помутневшего, горящего взгляда. Ну что, доволен? Понравилось? Об этом мечтал? А желания, как оказалось, имеют свойство сбываться, но в очень изощренной форме. Антон ни единого слова не произносит вслух, но смотрит до того выразительно, что и без порывистого монолога всё становится ясно. Артуру почти физически больно. Он давно этот вид боли не воспринимает, но сейчас да, сейчас прошивает. У Завулона глаза закатываются, уходят будто бы туда, вовнутрь, он всеми мышцами тела сжимается, напрягается, воет злобно, угрожающе. Угрозы не дают результата — Антон душит, кусает, хватает, царапает. Это сводит с ума, это злит, а злой Завулон...лучше с ним не пересекаться никому. Серебряная чешуя внезапно будто бы поднимается как шерсть у животных, Артур скалится, хватает неестественно длинной ладонью запястье Антона, сжимает его, резко и с силой дёргает. То аж хрустит, так сладко и смачно, но Артуру на это плевать. Даже если сломает он что-то в Городецком, то оно из-за его крови внутри Антона заживёт очень быстро, другой вопрос в боли, которую Антон точно ощутит. Не сейчас, когда отпустит, она вернётся к нему, будет душить, но это будет потом, всё потом. — Ты, Антоша, забылся, — начинает мягко и ласково Завулон, руку свою поднимает выше, тащит запястье и Антона за ней, а после швыряет его с дивана на пол, сам поднимается на ноги. — Власть может и у тебя. Сейчас у тебя, но настоящая сила, настоящий контроль...Ты для них слишком слаб, слишком молод. Слишком глуп и наивен. Завулон когтистой ступнёй наступает на чужое бедро, царапает глубоко, сквозь ткань впивается когтями, медленно опускается над Антоном. У Завулона глаза горят яростью, в них зрачков и вовсе нет, он медленно ступает на чужую грудь. Так на фресках изображали суккубов, которые по ночам душили жертв. И с Завулоном тоже фрески есть, при подготовки Дозоров их показывают, даже сцену героического сражения Гесера и Завулона демонстрируют, только всё это вранье и глупость, не сражались они. Ну, тогда точно нет, тогда Артур был куда слабее Гесера, тогда Артур был юн и глуп. Как Антон сейчас, которому он внезапно совсем невесомой фигурой устраивается на грудь, хвост перехватывает одно запястье, удерживает руку. Артур когтями царапает щёку, а после слизывает длинными языком кровь, облизывает всё лицо, лижет губы и шею. — Антоша, Антоша, Антоша...— Шепчет Завулон, голову чужую поднимает, впиваясь без предупреждения в шею, высасывая кровь из артерии, горячую и тёплую, горькую до ужаса, но такую родную, о факте этом оба забыли благополучно и наглухо. — С-с-сильная у тебя кровь. Давно мечтал это сделать. Артур смотрит в глаза напротив, вновь облизывает лицо Городецкого и с груди слетает так же быстро как и залез, вновь усаживаясь на диван, мотая хвостом и закидывая ногу на ногу. — Впрочем, можешь развлекаться, ведь влас-с-сть и вправду сегодня у тебя. Можешь выломать мне крылья, попытаться оторвать хвос-ст, вспороть клыками или, — Артур прихватывает кинжал, которым вскрывал себе запястья. — сталью плоть, напиться крови. Всё, на что способен твой разум, любая гряз-с-сь, любая мерзость. Сегодня власть в твоих руках, но не забывай своё место, Антон. С-с-сука, больно ж ты укусил.