/не/романтика и внутренние конфликты

14 февраля для глеба такая же раздражающе-печальная дата, как новый год и все остальные праздники, которые положено отмечать с любимыми. глебу в такие дни положено обижаться на жизнь ещё сильнее, чем обычно, пить и смотреть на всё вокруг с вселенской обидой и ненавистью в глазах. даже в интернет нормально не зайти, везде день святого валентина, романтическая музыка, видео, на которых парни поздравляют своих девушек, дарят им огромных плюшевых медведей, конфеты, цветы. самое главное – всё в розовых тонах. глебу кажется, что его от розового цвета скоро правда начнёт тошнить. тошнит ещё, что серафим где-то далеко, в питере у себя прячется, занимается какой-то хернёй. и какая разница, что он работает на студии – если деятельность серафима не подразумевает уделять внимания глебу, то деятельность эта – бесполезная херня. глеб себя как всегда чувствует брошенным, а все вокруг ему кажутся тупыми и поверхностными в своей показушной любви. ага, конечно, дарите вы друг другу всё розовое и приторное, один хер потом разведётесь, расстанетесь, всё у вас, короче, будет хуево. медведя этого плюшевого твоя некогда любимая девушка назовёт твоим именем и пырнёт ножом. по крайней мере, глеб бы захотел так сделать. они с серафимом не расстались, но и без этого руки чешутся сделать маленькую куколку вуду с его лицом и потыкать ее иголкой, может, хоть так у этой суки руки до телефона дотянутся? это же надо, завтра 14 февраля, а он уже три дня ничего не писал. три дня молчания серафима мукки. может ещё одну рок-группу сделать, раз название придумалось? глеб выплывает вечно в своей голове на странные абстрактные мысли, особенно сейчас, когда из последних сил старается не нахуяриться от безделья и безысходности. серафим, наверное, был бы этим недоволен. такая он хрюша ещё лицемерная, сам-то там без угрызений совести пьёт с коллегами, по барам своим любимым ходит, хотя глебу наказывал тут без него особенно ни в какие передряги не лезть и сильно не гасить себя ничем. а знаменито-хуевая выдержка глеба, смешанная с одиночеством, это очень плохая смесь. бутылку вина под вечер глеб всё-таки открывает, включает на ноутбуке фильм или чье-то интервью, на самом деле неважно, только бы не оставаться в тишине, которая склоняет к раздумьям, тяжелым и тягучим, влекущим новую волну жаления самого себя и привычный позыв запустить трансляцию в инсте или телеге, чтобы рассказать тысяче людей, которым похуй, о том, как грустно, что всем в этом мире друг на друга похуй. и какая же хуйня этот ваш день святого валентина. и серафим на эту трансляцию точно зайдёт, и от этого будет ещё более стыдно завтра утром, потому что глеб снова нажалуется, что никому не нужен, скрывая под этими словами мысль “сим, я так по тебе скучаю”, которую, если бы не был таким бараном, мог бы высказать серафиму напрямую по телефону. но у них же всё всегда было не как у нормальных людей, так и нахуй начинать жить по-другому. от мысли про эфир глеб всё же отказывается, находя в себе последнюю каплю адекватности, вместо этого проводит вечер в гордом, – а по правде говоря, жалком – одиночестве. только бессонница своим присутствием старается глебу скрасить ночь, но нечаянно делает хуже. он засыпает около четырёх утра, к этому моменту от бутылки вина не остается ничего, кроме раздражающего головокружения, которое убаюкивает, заставляя первые штрихи светлеющего неба неаккуратно размазываться по потолку. сон выходит рваным, глеб сам не помнит, как с дивана переполз на кровать, но одеяло всё к утру – или скорее к полудню – было смято и лежало поперёк кровати, прошлой ночью оно явно оказалось слишком сложным боссом для пьяного мозга в несчастной кудрявой голове. глеб хочет встать, а потом вспоминает, что врать плохо, даже самому себе, потому что нихуя он не хочет, и никуда в итоге не встает – с напряженным кряхтением поправляет одеяло как может и продолжает лежать, лицом уткнувшись в подушку, прячась от головной боли и тусклого света из окна. как на зло вспоминается, что серафим шторы на ночь всегда задёргивал, потому что сам не любил просыпаться от солнца, светящего в ебало, особенно после пьянки. сейчас правда зима и солнце в москве в режиме энергосбережения, но задернутые шторы всё равно пришлись бы как нельзя кстати. одиночество и съедающее чувство собственной ненужности никуда не делось, оно всё ещё мерзко скреблось у глеба в голове. алкоголь не помог, как не помогал и тысячу раз до этого. прекрасное утро четырнадцатого февраля. ещё лучше его делает только неожиданный и нахуй никому не сдавшийся звонок в домофон. глеб сначала не верит, думает, что совсем уже ёбнулся и кто ему может звонить в домофон в среду днём? потом глеб мирится с фактом, что звонок всё же настоящий, но не понимает, какого хуя он должен на него отвечать. звонок продолжает навязчиво повторяться, а глеб продолжает лежать и думать какой же пидорас так упорно к нему ломится. выбора скоро не остаётся, приходится подняться с кровати, потереть глаза, одернуть вниз совсем помявшуюся и задравшуюся футболку, – она, кстати, когда-то была забыта серафимом у глеба на квартире, и глеб, конечно, совсем случайно вчера под своё ебаное тоскливое настроение надел именно ее – и пойти проверить, что же случилось. глеб с максимально недовольным лицом тащится к двери и снимает трубку. – открывай, бля, я щас тут окоченею, – на другом конце слышится слишком знакомый голос, чтобы его с кем-то спутать. – ебать, это реально ты? – глеб жмёт на кнопку и отдалённо слышит, как серафим посмеивается его словам, перед тем как открыть скрипучую дверь подъезда и зайти внутрь. глеб не сразу вешает трубку, потому что ахуй не даёт скоординироваться, зато вся злость на себя, на жизнь и на серафима, которая душила последние несколько дней, куда-то испаряется за пару секунд. глеб переминается с ноги на ногу на холодном полу прихожей и слышит, как на этаж едет лифт, а потом его двери открываются и оттуда выходит серафим, а его шаги, как и голос в трубке, звучат ужасно знакомо и до мурашек по коже привычно. аж тепло внутри становится. глеб берёт ключи с тумбочки и открывает дверь ещё до того, как в неё позвонят, заставая серафима в нескольких шагах от порога квартиры. он в шапке и пуховике, а его ботинки оставляют влажные следы, потому что на улице слякоть. – а че, к тебе какие-то другие мужики ходят? – он улыбается, сразу прошмыгивая к глебу за дверь. – думал что ответить пока в лифте ехал? – голова перестала болеть, ну или глеб этого больше не замечает, он смотрит на серафима, стоящего перед ним, у того красные щеки и взгляд такой по-щенячьи радостный, как будто они и не проводили несколько недель в разных городах, почти не общаясь от занятости и упрямости, – что за спиной? серафим убирает руки из-за спины и глеб изо всех сил старается не расплыться в долбоёбской улыбке, потому что у серафима в руках большая упаковка мармеладных мишек и бутылка безалкогольного шампанского. – бля, какой же ты дурак, – тянет глеб, но в его голосе нет ни капли упрека, как бы ни старался. хотя старается он, честно говоря, ужасно. через секунду уже тянется к серафиму и обнимает его, прижимаясь поближе и покрепче, и объятие это между строк шепчет не “привет, рад тебя видеть”, а “сука, попробуй только уехать от меня снова, я чуть без тебя с ума не сошёл”. от куртки серафима прохладно, она всё ещё отдает холодом с улицы, но в моменте как-то совсем поебать. серафим вслепую ставит бутылку и конфеты на тумбочку у себя за спиной и обнимает глеба в ответ, в голове даже проскакивает мысль подхватить его на руки, но вместо этого серафим чуть отстраняется и заставляет глеба посмотреть на себя, а потом целует, медленно и по-джентльменски, ненастойчиво и не стараясь сразу проникнуть языком в рот. день святого валентина же, а значит романтика, нежность, все дела… но, по правде, какие из них джентльмены? глеб себя так не позиционирует, поэтому с радостью зарывается пальцами в короткие волосы серафима и тянет его к себе ближе, мысленно умоляя не заниматься всей этой хуйнёй с осторожностью и напускной мягкостью – им ещё хватит времени понежиться, сейчас хочется жрать друг друга в прихожей квартиры, как ебаные животные… ну или как подростки-спермотоксикозники, разницы-то нет. глеб целует и думает, что никто из этих примитивных инстаграмных парочек не проводил своё четырнадцатое вот так. это вот у них с серафимом настоящая любовь, настоящие отношения, и надо праздновать, что они блять ещё не распались и как-то двигаются, держатся на плаву. лодочка, конечно, бывает, шатается и готова перевернуться, или наоборот, попадает в молчаливый невыносимый штиль, стоит привязанная к пирсу и днище её, кажется, почти начинает покрываться ржавчиной, пока снова не подует ветер, который погонит лодочку в очередное интересное плаванье, где всегда есть вероятность разбиться нахуй о скалы. но пока же не разбились, тут и там немного поцарапались, но с кем не бывает? – ты раздеться мне дашь? – шепчет серафим, пытаясь выровнять сбитое напрочь дыхание и медленно проводя руками снизу вверх по спине глеба. – я тебе сейчас всё что хочешь дам, – выдыхает в ответ и пытается помочь расстегнуть пуховик, ловя собачку на молнии подрагивающими руками, они у него всегда дрожат, а нетерпение и бессонная ночь делают только хуже. серафим почти насмешливо, но слишком очевидно-влюблённо улыбается фразе глеба, продолжая тепло целовать его в уголок губ, потом в щеку, спускаясь к шее. молния от спешки застревает на середине и глеб почти жалобно хныкает, пока серафим не кладет свои руки на его, вслепую решая проблему с заевшей молнией и через несколько секунд наконец оставаясь без куртки, которая грузно сваливается на пол – потом поднимут. за ней летит шапка, кое-как стянутая обувь и толстовка. серафим тянет глеба на себя и подхватывает его на руки, тот сразу послушно обвивает его талию ногами, как коала, и в каком-то наваждении нежно целует татуировку на виске серафима, пока он несёт его в спальню. у них всё получается запальчиво, но не грубо, с громкими вздохами и кучей прикосновений, как будто вот наконец дорвались друг до друга и не хочется разлепляться ни на секунду, хочется чувствовать и слышать, и чтобы просто было хорошо, так же, как и десятки раз до этого, чтобы не было ничего нового, ничего нового нахуй не нужно, пусть счастье этого вашего хваленого дня святого валентина будет в обычности каждого движения и звука, от которой всё станет только ценнее. зачем нужна постель с лепестками роз, когда можно лечь на мятые простыни, чтобы смять их ещё больше, а потом, когда всё кончится, смеяться и материться, потому что вдвоем не можете понять, как распутать свалянное в непонятный комок у изножья кровати одеяло, а потом укрыться им всё-таки и лежать долго одним теплым коконом, рассказывая друг другу что-то неинтересное и неважное, просто чтобы не уснуть. глеб в итоге всё равно начинает сопеть у серафима под боком. растрепанные кудри спадают на глаза, серафим тянется их убрать и заодно целует глеба в лоб. – в лоб покойников целуют, – подаёт голос, приоткрывая глаза совсем немного и поглядывая из-под ресниц. – ебать, братик, не знал, что ты суеверный, – серафим посмеивается и целует второй раз, только теперь в кончик носа. – у меня парня зовут серафим, поверишь тут и в бога, и в приметы, блять – бурчит негромко, отворачиваясь в подушку. – понял, начнёшь мне молиться на коленях по белочке – вызываю скорую. – на коленях? на коленях перед тобой я уже много раз стоял… ты не торопился кого-то вызывать, – у глеба глаза закрыты, но улыбка ползёт по губам. серафим улыбается тоже и на секунду следом за глебом ударяется в занимательные флешбеки, чтобы ответить, помолчав несколько секунд: – надо повторить. – как только высплюсь. – что, ваще не спал, пока меня не было? – и это не то подъёбка, не то серьезный вопрос, глеб сейчас не может понять. – ой, иди нахуй, сим. глеб не может описать, насколько ему не хотелось бы углубляться в подробности и рассказывать о своём состоянии, какое оно было последние пару недель. больше всего бесит, что серафим прав, а в каждой шутке действительно всего доля шутки. засыпать в одиночестве иногда было просто невыносимо, тем более если на трезвую голову. вместо сна начиналось бесконечное перебирание одной мысли за другой, они пересыпались как песок из одной ладони в другую, потом заново. легче было пойти покурить на балкон и провести там несколько часов, пока не закончатся сигареты или пока от холода не перестанешь чувствовать пальцы. жаловаться у глеба любимое занятие, но только не про это и только не серафиму. для начала хотелось бы набраться смелости и сказать ему в лицо хотя бы “мне без тебя хуже, чем с тобой” – но это для глеба неподъёмный подвиг. вот целовать, обнимать, на очень публичные признания в любви расплываться в лужу и шептать “я тебя тоже” глеб в состоянии. странным образом это то что держит его на плаву, напоминает, что не всё потеряно, что кто-то любит, несмотря на то, какой ты долбоёб. но сам глеб ничего не говорит и ни в чем не признаётся, в глубине души уверен, что если попробует, то слова застрянут в горле и задушат. избегать привязанности, хотя хочешь её больше всего – вот это по-нашему, это привычно. глебу страшно осознавать, что он кому-то принадлежит, хотя попадая в объятия серафима, каждый раз думает, как сильно не хочет отпускать. глеб приоткрывает глаза, снова робко подглядывает из-под ресниц. взгляд невольно цепляется за красивый профиль серафима, за его смешной нос, за красивые губы, на которых поцелуи отпечатаны следами от укусов, за неглубокие морщинки у глаз. хочется раствориться в этих мелких деталях, а не в тревоге и раздумьях о своих не совсем здоровых типах привязанности. глеб врёт себе, что они с серафимом поговорят, обязательно всё обсудят и найдут решение. но ничего не будет. ни через час, ни к ночи, ни через день или неделю такой разговор не станет вдруг к месту, слова не соберуться в нужные мысли и не прозвучат. а потом снова такси, вокзалы, разные города, громкие и яркие, как бенгальские огни, жизни, отдельные друг от друга. ничего не будет, но это взрослая жизнь, поэтому перед сном приходится рассказывать себе сказки. // глеб просыпается от звонка в дверь. уже второй раз. конечно, сначала ему кажется, что всё это день сурка, потому что серафима, как и прежде, рядом нет, но потерев глаза и прислушавшись, глеб различает негромкий разговор в прихожей и звук снова закрывающейся двери. за окном света уже почти нет, очень тускло и мутно, но хотя бы не режет глаза. на кухне теперь тоже что-то шуршит. на краю кровати аккуратно лежат кем-то в порыве заботы поднятые с пола домашние штаны глеба и та самая футболка. нет, все-таки это не день сурка, это серафим. глеб кое-как одевается, хотя одежду эту пора бы уже сменить, слишком много она пережила событий за последние полдня, футболкам столько душевных терзаний не положено. впрочем, глеб не уверен, ему самому-то нормально? когда он заходит на кухню, потирая глаза и зевая, видит там серафима и пару пакетов доставочной еды, которые тот разбирает, попутно потягивая электронку и выпуская рядом с собой облака сладкого пара. тянет от этой картины улыбнуться. ещё больше тянет подойти и обнять серафима сзади, прижаться к его голой спине. глеб в этом себе отказывать и не собирается, подходит ближе, всё ещё сонно шатаясь и смотрит на расставленные по столу контейнеры, потом поднимает глаза на серафима, тот без слов отдаёт свою электронку глебу. – спящая красавица проснулась? – я опухший весь спросонья, да, ебать какая красавица, – отвечает глеб, выпуская дым изо рта, – как же не хватало никотина все эти часы сна – и всё равно идёт к серафиму поближе, правда со спины прижаться так и не выходит, потому что серафим ловит в объятия первее и как будто они не виделись целую вечность. глеб утыкается носом в изгиб его шеи и не сдержавшись щекочет кожу улыбкой. от серафима пахнет выветрившимся одекалоном, сигаретами и гелем для душа из ванной глеба. обнявшись, они стоят долго, – а потом проходит ещё несколько секунд, и вдруг становится похуй, сколько именно они друг друга обнимают, если им от этого хорошо – пока глеб не начинает бурчать серафиму в плечо, – ты че решил купить мне еды на неделю вперёд? – да на самом деле нихуя же не романтично вкусно накормить тебя всего на один вечер, просто потому что сегодня четырнадцатое. а если ты ещё пару дней за мой счёт будешь не есть хуйню, то это уже высокие отношения у нас. – у нас флирт элитный, – фыркает глеб и приподнимая голову прижимается к щеке серафима носом. в этом нет никакого человеческого смысла, это наоборот больше похоже на поведение кота, но глебу совершенно похуй, он и мурлыкать сейчас начнет, если захочет, а серафиму от него нахуй не нужна благодарность словами, эти ваши слова слишком сильно переоценены, чему прекрасно учит жизнь с двумя котами и частое общение с третьим – кудрявым, который ещё на гитаре играть умеет, – бля, я тоже в душ хочу, че ты такой свежий и пахнешь хорошо, а я хожу как хуйня нечистоплотная. у серафима в голове параллель с котами ещё не забылась, и тут глеб вкидывает что-то про чистоплотность, и теперь параллель эту уже никогда не хочется забывать, потому что, если так прикинуть, любую фразу глеба можно воспринимать через призму того, что он на самом деле кот, спрятанный в теле человека. – всё, иди мойся тогда, хотя мне ваще похуй какая ты там хуйня, чистая или грязная. – напиши книжку “романтика серафима мукки” и продавай как мерч, – говорит глеб, наконец выбравшись из объятий и по дороге в ванную стягивая с себя одежду. // их ужин проходит замечательно, безалкогольное шампанское прекрасно заменяет обычное, потому что в хорошей компании нет никакой нужды напиваться. им хорошо и без этого, им приятно хотя бы для самих себя рушить концепцию дня святого валентина: никакого хитровыебанного секса, никакого алкоголя, никакого желания распиздеть всем вокруг, как им охуенно вместе. не потому что вся романтика говно, с их стороны было бы ужасно лицемерно так говорить, а потому что гораздо приятнее чувствовать, как будто они вместе укрылись вообще от всех, никто не знает где они и как проводят этот день, а они, оказывается, сидят на кухне, разговаривают, рассказывают новости про общих знакомых, просто чтобы поржать и по секрету захуесосить весь мир. ну да, они-то такие молодцы, а все остальные долбоёбы. даже если они оба уткнутся в телефоны и только иногда будут поднимать головы со словами “видел этот мем с попугаем?”, а в остальном из шума будет слышно только шуршание упаковки мармеладных медведей, у их вечера не исчезнет никакой шарм, им всё ещё будет хорошо просто быть рядом. их освещает тусклый теплый свет лампочек над плитой, за окном уже совсем темнота, ночь плавно опустилась на землю и уже обняла многоэтажки длинными руками из тумана. глеб допивает последний глоток из своего бокала. – пойдём покурим? – и уже вертит в руках пачку с зажигалкой. – бля, это ж одеваться надо… – я тебя не останавливаю, иди с голым торсом. – да я не про себя, я не долбоёб, это же тебя надо нормально одеть. – да че ты меня буллишь, я просто накину куртку и всё, – глеб поднимается и идёт в прихожую, а возвращается оттуда с толстовкой серафима и двумя куртками, и немного тише добавляет, непытаясь спрятать хитрую кошачью улыбку, – а если заболею, ты останешься меня лечить. серафим забирает из рук глеба вещи и одевается, не отвечая ничего, потому что возразить... нечего. ну конечно он останется, даже если глеб не заболеет, всё равно найдется ещё пару тысяч поводов подольше побыть в нелюбимой москве. пару тысяч поводов и ни одним не будет прямо озвученное желание одного из них, будут вот такие намёки, но не больше, они же оба поэты, а по сути те ещё сапожники без сапог – на бумаге чувства всегда легко складываются в стихи, вот бы так же было и когда они наедине. глеб смотрит вниз с балкона, почти свешивается, либо рассматривая, как там внизу поживает детская площадка, укрытая снегом, либо прикидывая, насколько долго пришлось бы отсюда падать, чтобы коснуться асфальта. не то чтобы он раньше, стоя на этом балконе, о таком не думал. серафим поджигает сигарету и вдыхает горький дым, а глебу протягивает зажигалку и открытую пачку, но тот смотрит на него со своим привычным пиздодельным выражением лица и забирает сигарету прямо у серафима изо рта, вместо неё невинным извинением оставляя поцелуй. серафим не позволяет глебу отстраниться слишком быстро, он приобнимает его за спину одной рукой и растягивает извинение глеба в тягучее “да ничего страшного”. их щеки краснеют, но не из-за мороза. глеб и не замечает, как проходит время и пальцам вдруг становится тепло от подползшего к фильтру огонька, дотлевший бычок приходится потушить о перила балкона. когда серафим наконец решает оставить им с глебом шанс не задохнуться и прерывает поцелуй, глеб, сквозь попытки отдышаться, улыбается и шепчет: – день святого валентина не такая уж херня.