one more thing

Около двенадцати часов ночи, в холодный сезон, когда даже безветрие ощущалось сырым и стылым, два странствующих без цели бродяжки, были весьма изумлены, когда у их скитаний вдруг появилась конечная цель. Произошло это у подножия Драконьего хребта, недалеко от того места, где бродяжки однажды провели ночь, а теперь, не сговариваясь заранее, старались даже не смотреть в ту сторону. Хотя, конечно, было бы весьма целесообразно немного свернуть с намеченной тропы и отдохнуть в старых хижинах — по крайней мере, хоть и прохудившиеся, но там имелись потолок и стены. Вместо этого бродяжки выбрали ночевать под открытым небом. Ночь тогда стояла безоблачная: рассыпались яркие звёзды по тёмному небу, насмешливым полумесяцем болталась над головами луна, а ветер игрался в высокой траве, щекоча путникам лодыжки. На яркий костёр слетались мельтешащие светлячки, а запах жареных грибов привлекал лисиц. Где-то вдалеке апельсиновыми пересветами сверкали фонари торговой дороги и доносился едва уловимый скрежет телеги. В остальном было спокойно. Скарамучча смотрел прямо на потрескивающий огонь, а ещё немного за него: отблески пламени заставляли очертания деревни вдалеке дрожать, ёжиться — почти плавиться. И это казалось ему забавным. Кукольные глаза нисколько не страшились едкого дыма, а потому смотреть можно было сколько угодно. На Казуху Скарамучча перестал обращать внимание в тот момент, когда понял, что его спутник скармливает ужин голодным лисицам, а сам едва ли притрагивается к еде. Но потом, когда Казуха заговорил, Скарамучча повернул голову: — Скоро Праздник Морских Фонарей. — сказал он. — Не хочешь заглянуть в Ли Юэ? Не то чтобы это предложение показалось Скарамучче странным — почти за год совместных странствий он уже привык, что почти всегда выбор маршрута был за Казухой. Но сам факт того, что им теперь придётся идти куда-то, где точно соберётся куча народу, Скарамучче не особо нравился. И всё же он не стал возражать. Только пожал плечами и снова повернулся к огню. — Как скажешь. — Мы можем отправиться в порт Илун. Говорят, там тоже празднуют, хотя я никогда и не видел. Но, кажется мне, там будет проще найти свободные комнаты. На постоялом дворе или ещё где-нибудь. Уже и не помню, когда последний раз засыпал в кровати. Казуха всё говорил и говорил, а Скарамучча молчал и продолжал смотреть на огонь. Так было всегда. Так было почти каждую ночь. И за год к этому пора было уже привыкнуть. К тихому и плавному голосу Казухи уж точно. И к его привередливости к еде. И еле слышному бормотанию во время долгого пути, когда он, засмотревшись на особенно причудливый куст, пытался придумать хокку. И к тому, что лез целоваться, когда это у него не получалось… — Деус. — Казуха положил ладонь на темную макушку, и Скарамучча дёрнулся. — Спокойной ночи. …вот только новое имя по-прежнему звучало слишком непривычно. Ночь прошла, как проходит всё на свете: спокойно для одного и бессонно для другого. Скарамучча следил за костром и, словно от назойливых светлячков, отмахивался от обрывков мыслей. До самого восхода солнца он сидел, окаменев, подобно мраморной статуе, со стеклянными бессмысленными глазами, которые точно обратились внутрь, поглощённые созерцанием его души. Внезапно они блеснули, как бы возвращаясь к внешнему миру — забрезжил на горизонте рассвет. Бродяжки, не мешкая, отправились в путь. Несколько дней они шли вдоль границы земель Ли Юэ. По правую руку им открывался уже приевшийся вид мондштадских равнин — изредка ветер доносил оттуда запах сырой травы и семена одуванчика. С другой же, почти забытые, расстилались каменные пейзажи Ли Юэ. То тут, то там встречались лишённые травы голые выступы утёсов; временами тропинки становились совсем непроходимыми, и в обувь забивались мелкие камешки; грибные ужины сменились бамбуковыми похлёбками — всё стало совершенно другим, но при этом нисколько не изменилось. Казуха всё так же бормотал еле слышно. Правда теперь предметами его поэтических изысканий становились лужи с цветущими лотосами. Он всё так же привередничал, если на обед не оказывалось ни кусочка рыбы. Хотя однажды с большим удовольствием проглотил целую тарелку тушёного мяса, которым их угостили в деревне. Он по-прежнему лез целоваться и перед сном всё так же желал спокойной ночи. Небольшое происшествие приключилось с ними только близ деревни Цинцэ. Не желая прокладывать свой путь через горы и обветшалые домишки, путники решили идти в обход и наткнулись на лагерь похитителей сокровищ. И тут же замерцали лазуритовым блеском глаза бога, и поднялся ветер, и размещалась повсюду пыль, и лязгнула сталь. Потасовки не случилось — похитители сокровищ подрастали вещи и поспешили скрыться в бамбуковых зарослях, а Скарамучча только посмеялся им вслед. Затем он отряхнул одежду от пыли и, не отказывая себе в удовольствии поворчать, вдруг сказал: — Из-за тебя мы наглотались песка. Казуха убрал меч в ножны. Ветер по-прежнему гонял вокруг него сухую листву и мелкие камушки. — Зато у меня нет дурной привычки давить людей как муравьёв. — Зато одежда чистая. Путники хмыкнули друг на друга и до конца дня больше не разговаривали. Это была одна из тех ссор, которые иногда случались между ними, потому что иначе было бы совсем скучно. И по-началу это всегда было неприятно: приходилось держать отрешённо обиженное лицо даже в те моменты, когда до жути хотелось улыбнуться. Наблюдая исподтишка за Казухой, Скарамучча не мог не замечать, что тот иногда открывал рот — вот-вот собирался что-то сказать, — но тут же хмурился, одёргивал себя и отворачивался, кусая губы. Скарамучча и сам чуть не срывался в голосе. Так и подмывало сказать: «Осторожно, скользко» или «Не лезь туда, оно же на святом духе держится». Но он только хмыкал и сосредоточенно наблюдал. А потом всегда наступало примирение. И каждый раз это было большим удовольствием, пусть и метод один и тот же. Казуха подбирался к Скарамучче поближе у вечернего костра. Или сам Скарамучча подходил ближе и надевал на Казуху свою шляпу. И они, всё так же продолжая молчать (хотя из напряжённой тишина вдруг превращалась в неловкую), вдруг целовались. И Казуха всегда обнимал за шею, и садился на колени, обхватывая талию бёдрами и тихо — по-своему даже очаровательно — поскуливал,когда Скарамучча не позволял ему стянуть с плеч хаори. Привычка целоваться появилась у них ещё год назад, и с тех пор тоже не изменилась. Разве что настойчивости у обоих прибавилось: Казуха всё настаивал на большем, а Скарамучча с не меньшей настойчивостью продолжал отказывать. Он заметил, что соизмерять силу ему оказалось непросто — хотя раньше и получалось, но это было больше двух столетий назад. Да и то речь в тот раз шла лишь об ударах молотком по наковальне — работа грубая и никак не похожая на то, что происходило теперь. Скарамучча обнаружил, что если, забывшись, сжать в пальцах тонкое запястье, под бледной кожей непременно расцветут кровоподтеки. Если целовать, не сдерживаясь, поцелуй обретёт привкус крови, а синяки даже от легких укусов будут держатся неделями. И Казуха непременно вздрогнет, если заденет такой след одеждой. И поэтому — Скарамучча верил, что именно поэтому — дальше они не заходили. Хотя лгать и говорить, что ему не нравится, он не собирался. Казуха целовался неплохо. Хотя он и был единственным, с кем Скарамучча когда либо целовался, и сравнить было не с чем. Но всё же, наверное, это было неплохо. И бёдрами подмахивал он тоже очень интригующе, и жался всем телом, и выгибался в спине тоже. И темнеющие от желания глаза его были по особенному красивыми. Скарамучче не нравилось лишь одно — глупое человеческое тело Казухи, которое он никак не мог держать в узде. И почему-то перекладывал всю ответственность за это на Скарамуччу. Было что-то в его финальных поцелуях в лоб совершенно осуждающее. Скарамучча стирал их ладонью и, только слыша как Казуха ворочается в траве перед сном, но не поворачивая головы, осуждающе вздыхал. Так было во все разы; так было и в этот раз. Казуха, не получивший желаемого, свернулся креветкой и уснул, а Скарамучча, беззвучно выдыхая раз за разом своё новое имя, продолжил смотреть на огонь. Вдалеке, чуть левее от того места, где бродяжки остановились на ночь, находились орошаемые искусственными родниками поля: и слышно было, как журчала в тишине вода, как топтали влажную землю длинноногие цапли, как ветер колыхал промозглые посевы. На следующий день, ближе к полудню, путники добрались до пролива, что располагался за деревней Цинцэ. Берег здесь был пологий, каменистый, а вода холодная, тёмная. На другом берегу начиналась долина Тяньцу — окружённая скалами со всех сторон, она была скрыта от глаз, и лишь небольшая пристань на той стороне была отличительным знаком. Дорога от неё, петляя насмешливыми изгибами, круто сворачивала вправо и терялась у подножия гор. Странники стояли на берегу и смотрели на воду. Смотрели на эту тропинку, до которой им следовало добраться. — И что дальше, умник? — Скарамучча скрестил на груди руки и чуть склонил голову, пряча тень улыбки на лице. — Помнится мне, ты умеешь летать. — Казуха отвечал ровно, не дрогнув голосом; настолько прямыми и решительными показались его слова, что Скарамучча, оторопев на мгновение, повернул голову и посмотрел на спутника. Казуха, жмурясь от яркого солнца, довольно улыбался. — И что ты предлагаешь? Чтобы я тащил тебя на спине? — Нет, почему же. — Казуха выдержал паузу, задумавшись. Длилась она недолго, всего пару секунд, но за это время воображение Скарамуччи успело нарисовать интересную картину: он и Казуха левитируют над тёмной водой, вот только неспособный держаться самостоятельно, Казуха не на спине у Скарамуччи, а на руках. Пусть только попробует заикнуться о чём-то подобном! И Скарамучча скажет, чтобы Казуха добирался вплавь. — Между деревней и долиной должно быть какое-то сообщение, верно? Подождем рыбаков или торговую лодку. Кто-то наверняка появится. Услышав продолжение слов, Скарамучча выдохнул, хотя и с каким-то небольшим сожалением: может, он бы даже поднял Казуху на руки, но только для того, чтобы сбросить его в ледяную воду посредине пролива! Но нет. Решено было остановиться и пообедать. Путники разбили лагерь на просторной равнине, недалеко от воды. Было немного прохладно, но от идеи разводить костёр отказались сразу — на обед съели остатки засоленной рыбы (Скарамучча от скуки даже проглотил пару кусочков) и выпили оставшуюся во флягах воду. К вечеру путники надеялись дойти до населённых мест и пополнить запасы. Рыбацкая лодка замочила на горизонте через пару часов. Казуха, ещё издалека услышав, как она тихо шуршит по спокойной воде, вскочил на ноги и, облизывая губы, принялся собирать вещи. Скарамучча же не двинулся с места. И даже потом, когда лодку удалось привлечь и уговорить её владельца переправить путников на другой берег, сохранял абсолютно безразличный вид. Только поджал губы, когда Казуха, представляясь, назвал его Деусом. — Он злюка, поэтому обычно ни с кем не разговаривает. — отмахнулся Казуха. — С другой стороны, разве вы встречали говорливых богов? Рыбак, уже преклонных лет старик, с подрагивающими от бессилия руками, как-то по-особенному улыбнулся, и морщины на его лице улыбнулись тоже. Переправа заняла не более четверти часа, и, сойдя на берег, путники благодарно поклонились рыбаку, а потом ещё долго отказывались от рыбы, которую он предлагал. Начинало смеркаться. Стараясь не спотыкаться на каменистой тропе, путники вошли в долину. Она и правда со всех сторон была обрамлена горами, а потому ветра здесь — по крайней мере в низинах — почти не задували. И даже сам воздух казался теплее и мягче. По бокам травинок росла низкая трава, с бледно жёлтой или белой полоской посредине каждой травинки. От неё шёл удивительно сладостный аромат, напоминающий запах бобовой пасты, которую кладут внутрь тайяки. Скарамучча, почувствовав этот запах, поморщился и попытался напомнить себе, что дышать ему вовсе не обязательно. Повсюду, куда не посмотри, разливались лужи с прозрачной водой, на поверхности которых плавали лотосы — синие, белоснежные, ярко-жёлтые, пурпурные. Тут и там росли невысокие кедры и розовые кустарник, которые опоясывали узкие извилистые тропинки, проложенные горными козами. Всё это имело странное сходство с искусственно созданным садом камней, который Скарамучча видел лишь однажды — в тот день, когда создательница провела его через всю резиденцию Тэнсюкаку, а потом заперла в старом павильоне. И всё же здесь было бесконечно красивее. Всю дорогу Скарамучча смотрел на спину своего спутника, идущего чуть впереди. Вскоре наткнулись на двух торговцев, приобрели у них немного овощей, чайных листьев и чистой воды. Казуха поинтересовался, какую тропинку лучше избрать, а Скарамучча, зацепившись за сиюсекундную мысль вдруг спросил: — Долго идти до Цяоин? — Часов пять. — нераздумывая ответил один из торговцев. — Но это с товаром и вьючными яками. Возможно, вы дойдёт быстрее. Скарамучча понятливо кивнул и ещё долго, пока они не оказались в отдалении, игнорировал вопросительный взгляд Казухи. — Хочешь дойти до деревни сегодня? — спросил тот, не выдержав молчания. — Уже темнеет, а эти дороги нам двоим неизвестны. Скарамучча прекрасно это осознавал, но принимал во внимание совсем другое: — Мы пройдём ровно столько, сколько ты сможешь пройти. — ответил он. — Если дойдём до деревни сегодня, сэкономим немного времени. Разве не тебе хотелось поспать в кровати? Казуха часто-часто закивал и спорить не решился. В сумерках, подгоняемые стрекотом сверчков, путники продвинулись далеко вперёд, хотя с наступлением ночи незнакомые каменистые тропы доставили им немало хлопот. Однако они продолжали идти намеченным путём и через пару часов после полуночи добрались до границ деревни Цяоин. Казуха к тому времени настолько выбился из сил, что поиском ночлега пришлось заниматься Скарамучче. Он выяснил, что на втором этаже чайного дома есть свободная комната как раз для путешественников; по пути туда он приметил торговые ряды и родник с чистой водой; уже в чайном доме он отсчитал нужное количество монет и почти волоком дотащил засыпающего на ходу Казуху до постели. С наступлением рассвета, пока его спутник мирно посапывал, накрывшись одеялом с головой, Скарамучча вышел на улицу. В лучах утреннего солнца деревня преображалась: расстилались до самого горизонта чайные плантации, блестел свет на крышах каменных домиков, переговаривались между собой деревенские жители и колыхались на ветру бумажные фонари. Наверное, Казухе бы такое показалось красивым, но Скарамучча только надвинул на глаза шляпу и отправился бродить по узеньким каменным улочкам: он раздобыл на завтрак рисовые лепёшки и чайные листья; прошёлся по торговым рядам и пообещал одному торговцу вернуться к обеду за парой толстых рыбёшек; и на обратном пути слишком уж долго смотрел на развевающийся у воды бумажный фонарь в виде огромного золотистого карпа. Когда он вернулся, Казуха только-только проснулся. Он сидел на постели, сладко потягиваясь и потирая сонные глаза. Волосы его, отросшие, спутались за ночь, а шёлковый пояс, удерживающий нижние одежды, развязался и валялся на полу у кровати. Из-за этого открылась глазам изрезанная шрамами бледная грудь и тонкая шея. Всё остальное было прикрыто одеялом. Сам не зная почему, Скарамучча отвернулся. — Если хочешь… — начал он, откашлявшись. — Если хочешь, можем остаться здесь до завтра. Время ещё есть. Казуха, зевая, кивнул. — Здесь ведь тоже празднуют, да? — Наверное. Я видел фонарь у воды. Пока Скарамучча возился с чаем, Казуха успел привести свой вид в порядок и даже умыться холодной водой, специально набранной для этих целей в небольшой металлический таз. С его волос стекали капли, когда он устроился на полу и придвинул ближе к себе одну из чашек ароматного зелёного чая. — Ты, наверное, в восторге. — хихикнул он. — Куда не посмотри — повсюду чай растёт. — Если бы меня можно было впечатлить чайными плантациями, я бы не таскался с тобой по всему Тейвату, а сразу пришёл сюда. — В таком случае, я впечатляю тебя больше, чем чай? Скарамучча на это не ответил. Его взгляд брошенный на Казуху, означал лишь «ешь свою лепёшку молча», а больше совершенно ничего. День проходил без происшествий. Из комнаты выбрались только к полудню и лишь затем, чтобы Скарамучча смог выполнить своё обещание и купить рыбы. Обедали на улице, расположившись на траве у воды, и то и дело ловили на себе заинтересованные взгляды деревенских. То и дело к путникам, крадучись, подбирались пеликаны, но на сей раз Казуха не спешил делиться с ними обедом, а только отмахивался и говорил, что его еда слишком вкусная, чтобы тратить её на птиц. Затем путники вернулись в комнату. Казуха развалился на кровати, а Скарамучча, подогнув ноги, устроился рядом на полу. Солнце светило прямо в окна, и на стенах то и дело появлялись яркие полосы, а иногда в них даже виднелись тени растущих у чайного дома деревьев. — Куда отправимся после Праздника Морских Фонарей? — спросил Казуха, подложив ладони под голову на манер подушки. Он лежал на спине, смотрел в потолок и больше, наверное, обращался к самому себе, чем разговаривал со Скарамуччей. Подтверждением этому послужили следующие слова. — Здесь очень красиво: и эти горы, уходящие в небо, и пруды с лотосами, и каменные тропинки, и вообще всё. Но мы по-прежнему слишком близко к людям. Скарамучча понимал, о чём говорил Казуха, но в его размышления не вмешивался. За год, хотелось того или нет, он смог узнать его чуть лучше. Конечно, по большей части Казуха не отличался от большинства людей, да и цели преследовал вполне человеческие. Разве что философия у него была немного иная. Как только он исследовал одну местность, его тут же охватывало непреодолимое желание двигаться дальше и изучать следующую. И каждый раз беспокоило его только одно: до него здесь проходили другие люди, и другие глаза с восхищением смотрели на те же пейзажи, на которые Казуха смотрел теперь. Казалось бы, это навязчивое желание должно было заставить его чаще задерживаться в пути, чтобы изучить особенности окрестностей. Но какие-то непонятные для Скарамуччи ветра гнали Казуху вперёд, и он без конца искал то место, куда ещё не ступала нога ни одного путешественника. В свои сокровенные мысли он иногда, прямо как теперь, посвящал Скарамуччу. И на вопрос: «Хочешь, чтобы я показал тебе какую-то особенно глубокую яму?» отвечал, что, если хоть один уже знает про эту яму, то так неинтересно. Скарамучча этой философии не понимал да и, наверное, не должен был понимать. Для него, прожившего на несколько столетий дольше, мир представлялся совсем иначе. Так, например, он едва ли узнал Инадзуму, когда, будучи Предвестником, появился там. Это показалось ему забавным: даже Вечность, в которую так верила Баал, не могла победить ровное течение Времени. Или, например, Татарасуна, которая половину тысячелетия назад выглядела почти так же, как и деревня Цяоин, разве что чая там не росло. Теперь она являла собой крайне печальное зрелище. И даже если кто-то на прошлый Праздник Морских Фонарей останавливался в этой комнате и смотрел из этого окна, он, с большей вероятностью, не видел того, что сейчас мог наблюдать Казуха. Так что вся эта философия была не больше, чем глупостью. Но переубеждать Казуху Скарамучча не торопился. Он лишь продолжал следовать за ним, словно тень. — Слышал, в пустынях Сумеру можно найти следы древних цивилизаций. — только и ответил он. — Древних, как ты? — Раз в пять древнее. Казуха повернулся на бок, подпёр ладонью щёку и, задумчиво поджав губы, посмотрел на Скарамуччу. — Надо придумать, как хранить рыбу. — Разве что засушить. К вечеру погода испортилась, и начался дождь. Путники порадовались тому, что над их головами была крыша, и, запарив остатки чайных листьев, согревались ароматным чаем. Время тянулось тягостно, почти насмешливо. Погода сильно повлияла на настроение Казухи, и тот отправился спать рано. Он зарылся в одеяло с головой, отвернулся к стене и поджал колени к груди. Скарамучча сидел у окна и, прижавшись к стеклу, с какой-то тупой бессмысленностью наблюдал за стекающими с крыши каплями. Людей на улице не было, и горные козлы, воспользовавшись этим, жевали траву на чайных плантациях. В тёмной воде плавали утки, а высоко в небе Скарамучче даже удалось рассмотреть белого журавля. Около десяти вечера скрипнул матрас — Казуха проснулся и повернулся на другой бок. Его сонный, блуждающий по комнате взгляд, вдруг остановился на Скарамучче. — Что ты там делаешь? — спросил он тягучим голосом. — Сижу. — Забирайся ко мне. Здесь хватит места для двоих. — Сон — это ещё более бессмысленное занятие, чем обеды. — возразил Скарамучча. — Мне не надо. — Когда ты один, может быть. Но нас же двое. Закрепляя свои непоколебимые слова, Казуха сдвинулся, прижался спиной к стене и ещё раз, теперь уже более настойчиво, посмотрел на Скарамуччу. А тот только закатил глаза и, вздохнув, спрыгнул с окна. В кровати было жарко, тесно, и под весом двоих матрас жалобно поскрипывал. Скарамучча лёг на спину, сложил на животе руки и закрыл глаза. Он попытался подумать о чём-нибудь, чего бы хватило до самого утра. Может о той прогулке босиком по берегам мондштадских озёр? Или о долгой рыбалке в Инадзуме? О том, как шумно бывает в порту Ли Юэ, особенно в день прибытия торговых кораблей? Казуха прижался совсем близко, коснувшись шеи кончиком носа, а одну руку положив Скарамучче на грудь. Он дышал ровно, но спящим совсем не выглядел. Скарамучча подумал о том путешествии, когда пришлось заночевать в старой хижине у подножия Драконьего хребта. И тут же, вздрогнув, сбросил с себя руку Казухи. — Жарко. — пояснил он. — Одеяло мешается, да? — отозвался Казуха и тут же ногами смахнул одеяло на край кровати. Ладонь его снова легла на грудь Скарамуччи. — Ты можешь перестать меня трогать? — Могу. Но я не хочу переставать тебя трогать. Слова тихим выдохом обожгли шею, но больше Казуха не делал ничего странного. Скарамучча снова закрыл глаза и попытался представить, что не слышал тихого сопения рядом. Медленно, на протяжении целого года, шаг за шагом, Скарамучча осваивал концепцию человеческих отношений. Это давалось ему непросто, да и не то чтобы он вообще хотел это делать, но Казуха оказался отзывчивым, и то, как он реагировал на те или иные вещи, очень помогало. Например, он улыбался, когда Скарамучча пропускал его идти впереди, и недовольно фыркал, если отказывался держаться при этом за руки. Или другое: одна еда поднимала Казухе настроение, тогда как иная вынуждала ворчать до конца дня. И, наконец: если Скарамучча держался близко во время столкновения с демонами или разбойниками, Казуха был недоволен; но близость, подобная той, что происходила сейчас, его, наоборот, успокаивала. Единственное, что Скарамучча смог понять наверняка: люди не умирают, искупавшись в холодной воде, и не каждый чих нужно встречать с тревогой в глазах. Но всё равно, стоило напомнить Казухе, что не стоит гулять в дождь и спать на голой земле, как этот невозможный, абсолютно непостижимый человек ужасно радовался чему-то и в благодарность долго целовал Скарамуччу, гладя тёплыми, мягкими ладонями по щекам, и почему-то всё посмеивался ему в губы. Подумав об этом, Скарамучча открыл глаза и повернулся, оказавшись лицом к лицу к Казухе. Целоваться он был не против. Даже сейчас не против. И, вероятно, Казуха тоже. Какое-то время он рассматривал его: сомкнутые веки, подрагивающие ресницы, чуть приоткрытые губы, волосы спадающие на лицо. А потом терпение кончилось, и коснувшись короткими ногтями подбородка Казухи, Скарамучча поцеловал его, чувствуя как на губах отпечатывается довольная улыбка. Потом, когда первый поцелуй уже закончился, и Казуха, довольно облизываясь, попытался открыть рот и что-то сказать, Скарамучча поцеловал его снова: настойчивее, глубже, дольше. Лишь бы только молчал. Лицо у Казухи сухое, обласканное ветрами и солнцем. Скарамучча оставлял на его щеках поцелуи, касался кончиком языка очерченных скул, прихватывал губами линию челюсти. Год прошёл с этого странного знакомства, и он до сих пор едва ли осознавал, что делает. Но теперь он хотя бы знал наверняка, где и как Казухе нравится больше. Казуха, повернувшись на спину, утянул Скарамуччу за собой и тот, перекинув ногу через тонкое тело, навис сверху, ладонями упираясь в матрас. Казуха одной рукой гладил волосы, другой медленно стягивал с пояса ленту оби. Скарамучча, дёрнувшись, отстранился, и замотал головой. — Пожалуйста. — голос Казухи дрожал от эмоций, ещё сильнее дрожали руки. — Давай сделаем что-нибудь? Скарамучча выпрямил спину, облизнул губы. Казуха под ним — красивый, распластанный, со сбившийся одеждой, из под которых так соблазнительно выглядывали ключицы. Как-то раз, вылизывая их, Скарамучча позволил себе сомкнуть зубы. Казуха тогда вздрогнул, как-то сдавленно пискнул, и на этом всё и закончилось. Сильнее, чем желание оставить всех Каэдэхара в покое Скарамучча желал только укусить ещё раз. Но он замер, сосредоточился и смог только спросить: — Что? — Что-нибудь. Что угодно. Что тебе самому захочется. Казуха просяще, немного виновато улыбнулся, и тогда Скарамучча поцеловал его снова. Сначала губы, потом в шею, и снова губы — хаотичная россыпь покрывала Казуху везде, где получалось достать. И это всё ещё не было больше, чем то, что иногда они себе позволяли. Руки Казухи, всё так же подрагивающие, справились с лентой, сбросили её с кровати. Ладони огладили талию под раскрытой хаори, пальцы вцепились в тело чуть ниже того изгиба, где у людей обычно заканчивались рёбра. И тогда Скарамучча подумал, что, наверное, всё же не стоит продолжать. Что Казуха, весь из себя человечный, со своими человеческими прихотями и слабостями, может зарыться в одеяло и, толкаясь в кулак, разобраться со всем сам, как уж ни раз делал раньше. И пусть никто ничего не видел. Пусть никто ни о чем не догадывался и никогда не произносил вслух, оба они знали, что Казуха справится сам. И желание потеряться о чужое тело — это всего лишь человеческая прихоть, к которой Скарамучча не должен иметь отношения. Он думал об этом, скользя языком по открытой груди. И подумал ещё раз, оставляя грязный кровоподтёк в самом низу живота, прямо над краем хакама, которые стянул с Казухи секундой позже. Разве он сам не сказал однажды, что у него нет рвотного рефлекса? Он ухмыльнулся в ответ на собственное воспоминание в голове и широко, мокро лизнул бедро Казухи прежде чем накрыть его член ртом. Казуха, ожидаемо, тут же охнул, весь выгнулся, заскулил. Его пальцы запутались в тёмных волосах, тянули, вынуждая насаживаться глубже. Скарамучча теперь, словно впервые, ощутил прелесть того, что ему не нужно было дышать — головка члена упиралась в нёбо, пряди волос лезли в глаза и щекотали нос. И всё это было не совсем уж приятно. Но Казухе, кажется, нравилось, и этого было достаточно. Скарамучча втягивал щёки и едва-едва касаясь зубами, вёл по всей длине, а потом выпускал член изо рта, чтобы коснуться губами головки и начать заново. Он до побеления сжимал пальцами колени Казухи, чтобы тот не ёрзал, но он всё равно выгибался, выламывался, дышал часто, так что горло саднить начало даже у Скарамуччи. Хотя, наверное, дело было в том, что он брал по-настоящему глубоко. Член скользил до самой глотки, и это было очень влажно — слюна, смазка, мешалось всё и оставалось горьким привкусом на языке. А потом всё вдруг кончилось. Выдержки Казухи не хватило надолго, и он, кусая губы и поджимая пальцы на ногах, выгнулся особенной дугой, а Скарамучча, закашлявшись отстранился. Он вытер губы ладонью и как-то по-особенному насмешливо хмыкнул. — Хватит с тебя на сегодня, да? И Казуха, сгибая ноги в коленях, потерянным взглядом блуждая по комнате, смог только кивнуть в ответ. Скарамучча набросил на него одеяло, закрыв с головы до ног, и уже собирался сползти с кровати, как вдруг почувствовал цепкую хватку чуть выше шарниров на запястье. — Деус… — позвал его Казуха. — Чего тебе? — Спокойной ночи.