Разрушать, создавать

«Недолго правде осталось висеть надо мной дамокловым мечом: вот-вот, гляди, на шею рухнет, и наконец я сделаю цельный вдох. Захлебнусь сытным воздухом и упаду ей в ноги замертво.» *** Петербург едва узнавался: уже к вечеру по тёмно-синему небу проплывали редкие облака, а по улочкам и мостовым фланировал ласковый ветер с примесью особой летней свежести и приятного холодка. Зачувствовав это, Раскольников лишь надломлено ссутулился, глубже погружаясь в изношенное пальто, и вскоре затерялся во дворе одного из домов на пересечении Гражданской улицы и Столярного переулка. Воротившись после долгого променада и с большим трудом осилив каждую из тринадцати ступеней, юноша сделал полшага вглубь каморки, прикрыл за собой дверь и грубо приземлился на неуклюжую софу. Пальцы непроизвольно зарылись в тёмно-русые пряди и немного сжали их у корней. Так он старался привести себя скорее в чувства, при этом не теряя уже развитую по пути мысль. «Нет, я больше так не протяну. Ни дня, ни единого не выдержу более… — Родион судорожно переминал вьющиеся космы, временами жмурясь, как от пробивающей тело боли.» В последнее время сам по себе он скорее походил на сгусток страха, ненависти и бесконечного горького отчаяния, вдобавок был пугающе отрешён. Кто бы мог подумать, что на человека так сильно могут давить четыре стены, искажать некогда здравое сознание и давать почву суждениям весьма сомнительным. Впрочем, стены давно уже не давили — сжимали, тянули и ломали беднягу как могли, никак не давая и минуты, хотя бы минуты покоя заболевшему разуму в его же собственной квартирке-сундучке. И уже привычно видел Раскольников жуткие, порой леденяще знакомые фигуры в кривых тенях, ползущих по стене, беспокойные сны, пугающие грёзы в лихорадочном бреду… Это должно было рано или поздно закончится, Родион знал, и знал точно. Он устал бесцельно истязать себя, и не менее противно ему было тяготить близких людей своими поступками и словами: мать, Дунечку, Разумихина... В голове ясно всплыл образ последнего: юноша с добродушной, мягкой улыбкой, чёрными вихрастыми волосами и завсегда искренними, огнистыми глазами особенно часто наведывался к нему в последнее время. С Разумихиным ещё при учёбе он почему-то сошелся почти сразу, был с ним общительнее, откровеннее. Доверял. В моменты ясного мышления, когда Раскольников мог трезво рассматривать и оценивать свои деяния, он с неприятной горечью осознавал, что именно прежнего товарища по университету он ненароком снедал больнее всех остальных. И стыдно было после, и мерзко от собственного поведения, но Родион совершенно с собой не справлялся: порой он вовсе считал, что взаправду сходит с ума и потому не может вовремя прикусить себе язык. Но что удивительней, уже не раз, пребывая в состоянии откровенно катастрофическом, Раскольников порывался товарищу всё рассказать, признаться в содеянном, изложить всё до мельчайших подробностей, начиная со своей статьи в газете и заканчивая нынешними душевными терзаниями. Но так и не смог: не нашёл в себе достаточно смелости, чтобы вверить целиком свою дальнейшую судьбу одному Разумихину, лишь бы не вынашивать тайну в тошнотном одиночестве. А впрочем, теперь эта идея отчего-то казалась ему снова необычайно привлекательной. От одних только скользких воспоминаниях об убийстве самочувствию сделалось ещё хуже: Раскольников наконец отпустил волосы, откинулся на диван и накрыл ладонями лицо, пряча его сдавленное выражение. Стоило больной голове коснуться сбитой подушки, как Родион невольно начинал проваливаться в беспокойную дрёму. «Или же… Что, если всё-таки протяну? Если меня ещё хватит? Ненадолго, совсем на немножечко, но хватит… И всё-таки признаюсь, хотя бы ему, только бы не маять обезображенную свою душу… — лениво доводил он мысли насущные до логического их заключения.— Но это завтра, всё завтра. Мне только нужно собраться, отважиться… И всё само выйдет, само решится…» В щель не закрытой на щеколду двери проникли оживлённые звуки, доносящиеся с лестницы, которые мгновенно выдернули Раскольникова из полудрёмы. Распахнув тёмные глаза, он рывком подскочил с кровати и встал посредь комнаты, прислушиваясь. Два голоса, оба знакомые. То, тихий такой, показалось, Настасьин… И второй ещё, звонкий, раскатистый… Дмитрия. Точно, точно был этот голос Разумихина. — Господи, ну зачем, зачем сегодня… — устало вырвалось у Раскольникова, пока он потирал переносицу, корчась от головной боли, и вслушивался в приглушённый диалог: — Мне уже и самой, пёс, боязно его стало навещать: то днями по городу колобродит, воздуху ему, мол, нужно, то сутки диван замертво пролёживает, еле-еле душа в теле! Неужто так важно тебе теперь с ним повидаться? — Настасьины слова, пускай довольно нелестные, звучали с еле уловимым состраданием. — Важно! — чуть было не рявкнул Разумихин, в последний момент пристыженно понизив голос. — Я уверен, это важно. Коли не ему, так мне! Может, в этом вся его болезнь и кроется! Он-то, чудак, волнительный до чёртиков, всё чересчур всегда переживает… Может, из-за какой-нибудь глупости, из-за пустячка так себя извёл, а мы этот пустячок-то! — он глухо прихлопнул в ладоши, — и уладим. А покамест оставь меня с ним, на поговорить. Почувствовав, что тяжелые шаги приближаются к его двери, Раскольников услышал в рёбрах болезненное постукивание нарастающей комом паники, которая вскоре сменилась секундной решимостью, странной недавней мыслью, и после которой последовала совершенно беспричинная и, как он позже подмечал, до глупости неоправданная, прожигающая злость. «Снова всё не по плану, снова он всё мешается не вовремя…» Некая особо щемящая злость теперь обрамляла его пошатывающееся тело. Касалась плеч и тормошила слегка, зазывая к двери: предлагала распахнуть её первым. В полтора шага Раскольников добрался до дверного проёма и, немного будто ещё о чём-то поразмыслив, он резко, с особым раздражением дёрнул ручку на себя, из-за чего стоявший уже на пороге Разумихин чуть было не припал к товарищу, вовремя попятившись. — Родя!... — удивлённо выдохнул Разумихин, и вскоре знакомая лучезарная улыбка коснулась его губ. Собеседник пощурился. — А я боялся тебя разбудить! — Разумихин, что тебе нужно от меня теперь? — с придыханием проскрежетал Родион. Тон его был пугающим, отталкивающим, но было ему на этот раз что-то несвойственно: то ли дерзкая решительность, то ли немая просьба не внимать его собственным словам. И Разумихин эту просьбу словно уже научился разбирать сквозь чужие повышенные тона, уже будто даже привык. — Говорил же, что не надобно меня навещать, не надобно приходить… — Родька, брат, да чего ты, в самом деле? У меня ж новость есть одна, думал, как раз примечательна тебе будет... Чудак, ну пройти-то хоть дашь? Или мне с порога говорить? — Говори так. Я сегодня более гостей не ждал. Дмитрий нарочито недовольно цокнул языком, однако после с жаром искренней заинтересованности принялся объясняться: — В общем… Ну помнишь убийство, той старухи-то? Ты его с каким-то особым любопытством изучал, похоже… Но оно в целом и давно уже оправдано, не спорю. Ну так знай, что всё теперь ясно как белый день, мне Порфирий рассказал: убийца этот отыскался, сознался и доказательства все представил. Это ж один из тех самых красильщиков, представь себе! Помнишь, я их тут ещё защищал?… Родион побледнел. Пока Разумихин продолжал, почти самозабвенно ведя живой монолог, тот его уже не слушал: изможденно налёг на дверной косяк и прикрыл глаза, пытаясь осознать действительность происходящего. Будто все детали, эдакие странные стечения указывали на одно его решение… «Неужто взаправду теперь раскаюсь? Ему раскаюсь? Откуда такая уверенность в лучших последствиях? Откуда вся эта слепая надежда?…» Впрочем, всё это было неважно, ведь Дмитрию одному он признаться и мог: никто больше помочь не посмел бы… Раскольников с какой-то неестественной дёрганностью отпрянул от косяка и направился вглубь комнаты, к окну, затем толкнулся в угол, в другой, и сел опять на диван, как бы забыв о Разумихине, который, всё ещё стоя на пороге, был теперь встревожен и не пытался этого скрыть. Опять борьба — значит, нашёлся исход. — Родь, да что с тобой? — обеспокоенно спросил Разумихин. — Сядь. Голос Раскольникова зарезонировал в стенах, отчего по спине гостя пробежали мурашки. Наконец войдя в комнату, Дмитрий запер дверь на крючок и тихо подошел к кровати. Завидев, как Родион наклонился, закрыв лицо руками, он лёгким движением подтянул один из стульев и сел напротив, не решаясь нарушить гудящую тишину комнаты. Раскольникова потряхивало, в ушах неприятно стучала кровь. Сидел он всё так же, спрятав лицо, да всё искал в себе силы вымолвиться. Вскоре Разумихин потянулся, осторожно отводя его руки, и теперь держал их, сделав видимыми глаза юноши. Раскольников же робко приподнял пястья Дмитрия и нерешительно, даже с некоторым скромным трепетом, сцепил их пальцы. С минуту они смотрели друг на друга молча, и Дмитрий после на всю жизнь запомнил эту самую минуту: горевший и пристальный взгляд Раскольникова как будто усиливался с каждым мгновением, проницал в его душу, в сознание. — Разумихин… — он слегка сжал чужие пальцы, словно в нарастающем страхе, и навострил взгляд. — …Сегодня я сознáюсь тебе в чем-то ужасном, мерзком, потому что более не могу я уживаться с этой правдой один. Я боюсь своих мыслей, не верю своим словам. Мои действия больше мною не контролируются, и не могу я ничего с собой поделать. Мне нужен кто-то, кто будет мною теперь руководить… — каждое его слово звучало твёрдо и отточенно, словно что-то заученное, что обдумывал и повторял он уже не раз. — Им будешь ты, — прибавил он вдруг, не сводя болезненно-сверкающих глаз с гостя. Разумихин вздрогнул. Что-то странное как будто прошло между ними, какая-то идея проскользнула, как будто намек… Нечто ужасное, безобразное и вдруг понятое с обеих сторон... Разумихин побледнел как мертвец и резко переменился в лице. — Родя, Родь… — голос его вдруг стал хриплым и едва уловимым. — Молчи, не надо. Не смеешь же ты… Ах, чёрт… — он вырвал руку из окрепшего хвата Раскольникова и провёл рукавом по взмокшему лбу, но тут же ещё сильнее обхватил его за пальцы, при этом тревожно усмехаясь. — Я ведь тут было вздумал… Да мысль всё на затмение походила, такая скверная, грубая, подлая… Но зачем, зачем ты меня начинаешь пуще прежнего мучить?… Я ведь теперь могу и поверить, коли ты в этом сейчас убеждать примешься. Ты это понимаешь? Родиона обдало холодом. Он совсем, совсем не так предполагал объявить и сам не понимал того, что теперь с ним делалось. Будто всё признание, всё раскаяние, которое он так долго продумывал, весь этот сюжет и разговор больше не имели никакого смысла: всё в эти секунды разрушалось и казалось теперь вовсе не к месту. Он ничего не мог выговорить, лишь сидел и молчал, отведя свой притупленный взгляд в сторону, на пол. — Нет, глупость, вздор… Да это же всё болезнь, всё затуманенный рассудок за тебя, верно, говорит! Правда ведь, правда? — не сдавался Разумихин, судорожно хватая Раскольникова за плечи в попытках вытрясти из него хоть слово. — Миколка же всё сам разъяснил, сам во всем признался, и ведь, право, правдоподобно! Родька, я прошу тебя, только скажи, хоть одним словцом дай понять, что не про то мне сказать хочешь!… После этой просьбы, больше уже походящей на отчаянную мольбу, Раскольников метнулся взглядом обратно на его лицо и пристально-пристально всматривался. Эта минута была ужасно похожа, в его ощущении, на ту, когда он стоял за старухой, уже высвободив из петли топор, и почувствовал, что уже «ни мгновения нельзя было терять более». — Всё ты верно думал, — проговорил он вдруг с искривленною и бессильною улыбкой, исподлобья сверкая большими тёмными глазами.— Может, сам тогда мысль свою и закончишь? Разумихина передёрнуло. Точно конвульсии пробежали по всему его телу. Прошла еще ужасная минута. Оба всё глядели друг на друга. — Так не можешь закончить-то? — спросил он вдруг снова, да с тем ощущением, как бы бросался вниз с колокольни. Разумихин сначала всё с каким-то недоверием глядел на него, пытаясь убедить себя, что все это шутка, ложь. Но теперь уже бессильно, с немым испугом, смотрел он ещё несколько времени, а затем, разъединяя до того момента сцепленные их пальцы, медленно стал подниматься со стула, всё более и более от него отстраняясь, и всё неподвижнее становился его взгляд. — Да быть не может… — надломленный возглас вырвался из груди его. Своим последним, отчаянным взглядом он хотела высмотреть и уловить хоть какую-нибудь последнюю себе надежду. Но надежды не было, сомнения не оставалось никакого: всё было так! Даже потом, впоследствии, когда он припоминал эту минуту, становилось ему и странно, и чудно… Почему он так сразу увидел тогда, что нет уже никаких сомнений? А между тем, теперь, только что он сказал это, Разумихину вдруг и показалось, что и действительно он как будто это самое и предчувствовал. Через мгновение он снова присел, быстро придвинулся, схватил Раскольникова за обе руки и, цепко сжимая их, как в тисках, крепкими своими пальцами, стал опять неподвижно, точно приклеившись, смотреть в его лицо. Родион совсем, совсем не так думал открыть ему, но вышло так. — Родя, что же ты с собой сделал? — отчаянно проговорил он, почти взвыл, а затем притянул и крепко-крепко сжал друга в объятиях. — Это из-за денег? Почему ты мне не сказал? Я бы в ту же секунду помог, ведь знаешь, что помог бы! — он чувствовал, как задыхается от собственного потока бессвязных и горьких воздыханий. — Или всё та статья? Как её там… О «людях обыкновенных и необыкновенных»? Неужели это ты про себя подумал, что… Что, по теории, право на то имеешь… Так из-за неё ты это затеял? Господи, как же так вышло, как же… как же… — роптания его сменились сдавленными всхлипами, и более не смел он сказать ни слова, пусть мысли его никак не затихали: почему всё обернулось именно так? Почему? Где он не смог уследить, где так неотвратимо оступился? Всё не мог он этого понять... Раскольников немного дрогнул и с грустною улыбкой потупил взгляд на пол: — Странный ты какой, Дмитрий, — жалеешь меня, обнимаешь, когда я тебе сказал про это. Себя ты не помнишь. — Себя-то я как раз сейчас лучше прежнего помню! А знает кто ещё? — Тебе одному говорил. — И что же ты собираешься делать? — Явлюсь, может, завтра в участок, а там, гляди, и показания дам… — Сумасшедший! Тебя сошлют! — И что с того? Отчего же мне не явиться… — слова он цедил неторопливо: то ли равнодушно, то ли задумчиво. — А впрочем, теперь это вправе сделать ты: руки твои развязаны, и коли сам не решусь, поди да сдай меня, или... знаешь, всё, что душе твоей угодно, сделай. Судьба и жизнь мои с этого момента полностью в твоих руках, потому что сам не в силах ими распоряжаться... Решай, — под конец Раскольников сгорбился, будто ослабев от груза всего в тот момент происходящего. От его слов Разумихина как кипятком ошпарило. Он мгновенно отстранился и быстро на него посмотрел. — Родя… Господи, что же ты такое говоришь? Ах, чёрт, да как ты о таком мог подумать? Чтоб я пожертвовал жизнью человека, которым так дорожу, в угоду всяким нравственным ценностям? Прошу, услышь наконец: меня не волнуют твои ошибки, даже самые страшные грехи я тебе прощу, если ты в них искренне раскаиваешься и о них сожалеешь. Знай, я обязательно тебе поверю, — он аккуратно, особо нежно накрыл чужие руки своими, тёплыми, — останусь рядом и рядом буду столько, сколько должен, и плевать мне на мораль! — он чувствовал, что озвучил единственно верный ответ. — Ты забываешься, — отстранённо произнёс Раскольников, — вспомни, кто перед тобой сидит. Ответь, ну неужели я до сих пор тебе не надоел? Неужели ты от меня ещё не устал? — он опустил голову, пряча нежданно взмокшие от волнения глаза. — Устал? — переспросил в удивлении Разумихин, словно надеясь, что ослышался. Он тут же приложил руку к чужому щетинистому подбородку, так поднимая голову, чтобы снова заглянуть ему в лицо. — Ты не понимаешь, всё никак не понимаешь… — вихляво качал Разумихин головой, будто резко сконфузившись. — Ну как можно устать от человека, которого полюбил? Последняя фраза упала звонко и прокатилась эхом по комнате. Раскольников весь разом омертвел. Давно уже незнакомое ему чувство волной хлынуло в его душу и разом размягчило её. Он не сопротивлялся ему: две слезы выкатились из его глаз и повисли на ресницах. К лицу прилила кровь. — Что ты… О чём ты? — растерянно переспрашивал он. — Полюбил, — Разумихин особенно нежно улыбнулся, — полюбил таким, какой ты есть, будь ты со своими проблемами и причудами. Полюбил твою душу, добрую и чистую, но которую ты так умело зачем-то скрываешь ото всех… А сердцу не прикажешь, поэтому и выбор мой всегда будет таковым, — к концу его речь обрела некий светло-печальный окрас, будто проблеск сильной надежды теплился в каждом последующем слове, — Родь, я не устану тебя любить... И это стало последним стежком для Раскольникова: поджав губу, он вдруг упал лицом в крепкое плечо, спрятав глаза, и тотчас заплакал навзрыд, как в истерике, подрагивая от каждого своего вздоха. Разумихин чувствовал, как исхудалое тело трясёт от горьких слёз, и, нисколько не раздумывая, юноша крепко обнял его и прижал к себе, будто в попытке выжать всю печаль. — Не достоин я тебя… В высшей степени не достоин… Грешник я, трус и подлец, который о себе возомнить посмел… — лепетал Родион почти бессвязно сквозь грубые рыдания, не смея показать своего лица. Разумихин лишь обнял его покрепче и ласково зарылся носом в мягкие тёмно-русые пряди. — Ну-ну, не говори глупостей, — он почти невесомо коснулся губами его макушки, — между хорошим человеком, оступившимся единожды и плохим человеком, вершащим зло на чистую совесть, есть огромная разница. Да и кому средь нас в такое время образцом добродетели быть? Все со своими грешками, и я со своими, и ты… — он немного ослабил хват. — Всё пройдёт, уляжется, вот увидишь, всё мы с тобой исправим… — он немного приподнял голову, бегло осмотрев комнату, и над чем-то глубоко задумался: «В эдакой каюте и человек здоровый из ума выживет, а он… Нет, нельзя его здесь оставлять…» — А знаешь, что, Родь? Давай-ка мы тебя для начала в место поприличнее переселим. Точно, на это и отвлечемся теперь: смена обстановки сейчас как никогда тебе кстати будет… Значит так, — в неожиданно приподнятом расположении духа продолжал он, — в доме, где сейчас твои проживают, есть одна квартирка, от тех же хозяев. Она особая, отдельная, с теми нумерами не сообщается, и меблированная, цена умеренная, три горенки. Вот на первый раз и займёшь. Часы я тебе завтра заложу и принесу деньги, а там всё уладится! Ну разве не чудо, а? Раскольников неуверенно отпрянул от чужого плеча, прибываючи будто ещё в прежней прострации, и поднял припухшие глаза на Разумихина, телом ослабев ещё больше прежнего. — Ты не можешь этого сделать. Это всё слишком... Слишком, понимаешь? Нет, не нужно мне всех этих благодеяний. Я не стою всех этих слов, а действий и подавно, — к концу голос Родиона стал крепчать. — Не спорь. Это моё решение, я и думать не хочу о том, кто чего стоит, — тон Дмитрия был размеренным и решительным. Раскольников лишь негодующе вздохнул и покачал головой, задумавшись. — А деньгам потом откуда браться на жизнь в эдакой квартирке? — спросил он с горько-желчной усмешкой. У Разумихина от этих слов с неким озорством блеснули глаза. — Будем трудиться! Тем более, иные издания дают теперь славный процент! А главная основа предприятия в том, что будем знать, что именно надо переводить. Будем и переводить, и издавать, и учиться, всё вместе. А я буду полезен, потому что опыт имею. А уж насчет собственно хлопот по делам, типографий, бумаги, продажи, это ты мне поручишь! Все закоулки знаю! Помаленьку начнем, до большого дойдем, по крайней мере прокормиться чем будет, и уж во всяком случае свое вернем. Говорил Разумихин взволнованно и убедительно, да так, что даже безучастно размышлявший о чём-то Раскольников, казалось, воспрянул. Не ожидал он такого основательного плана, да и сама идея совместного издательского дела его как-то приятно взволновала. Он знал, что сам Разумихин на все сто процентов в это верил: дело их однажды станет успешным. Эдакое крепкое качество Дмитрия ему всегда немного симпатизировало, хоть он этого себе не признавал; свои слова юноша на воздух не бросал, а в поставленную цель, пусть даже казалась она чем-то едва выполнимым, он мог вцепиться зубами и беспощадно, с необыкновенной выдержкой работать до самого её достижения. Как только Раскольников хотел было что-то ответить другу, он покачнулся и прикрыл глаза, ощутив захлестнувшую слабость. Голова шла кругом. — Это ничего… Это меня, видно, от нервов так, распереживался, видишь… Я сейчас отлежусь и… — Тише, тише, дай помогу… — своими сильными руками он аккуратно уложил молодого человека на диван. Ещё с минуту так просидел, осторожно приложив руку к чужому лбу, и следил за выражением его лица: точно было видно, что болезнь ещё не до конца его отпустила. — У тебя была трудная неделя, много всего на плечи взвалилось... Я останусь здесь с тобой ненадолго, а потом уйду, не волнуйся. Ты… Ты, брат, сейчас просто меньше думай о наших проблемах, расслабься и поспи... А я приду с утра, хорошо? Родион не ответил, но вдруг сделал неуклюжий рывок вперёд и приподнялся на локтях, серьёзно и как-то потерянно смотря в глаза Разумихину. — Постой… Знаешь, пора бы тебе кое-что обмолвить… Я всё было хотел, но никак не смел вслух, и момента всё нужного не было… Я ведь тоже, я… Следующая фраза будто встала ему поперёк горла, никак не давая даже вздохнуть. Ещё какие-то секунды в особом переживании смотрел он на чужое лицо, а затем вдруг грубо откинулся на диван, вернувшись в прежнее положение, пристыженно накрыл лицо руками и отвернулся к стене. — Нет, не могу, не могу пока… Просто… Дай мне время, — процедил он, а затем поджал к себе ноги и лежал теперь, свернувшись кое-как калачиком. Чувств своих высказывать не любил и скорей бы жестокость сделал, чем словами высказал сердце. Разумихин молчал, когда его друг отстранился, боясь признать очевидное. Был он абсолютно уверен, что всё понимает, и потому лишь мягко улыбнулся, пусть в глазах его на мгновенье и сверкнула искренняя, лёгкая печаль. — Я понимаю, не переживай. Это ж я так, без требований, знаешь, душу отвести… Но ты тогда… Гм… В общем, ты дай знать, когда будешь готов… К этому разговору, — смято закончил он и потянулся за фуражкой, готовясь оставить товарища наедине с самим собой: понимал, что оставил множество смешанных чувств по поводу только что произошедшего разговора, и каждому нужно было время, чтобы разобраться в них. Он лишь надеялся, что это не займёт много времени. — Постой! — робкий возглас разбил воцарившую в комнате тишину. — Останься здесь, хотя бы на сегодня, прошу тебя… Я точно с ума сойду, если пробуду один ещё хоть пару минут… — рвано выдыхал Родион, все ещё упираясь головой в тощую подушку и немного сжимая край затасканной своей простыни. Разумихин тотчас же остановился на месте, когда услышал его. Просьба была настолько неожиданной, тем более когда она исходила от него, но не исполнить он её не мог. Не позволил бы себе уйти тогда, ни за что не позволил бы. — Да, Родь, конечно, — ответил он поспешно и плюхнулся на стул, скрестив руки и откинув голову к стене позади него. Дмитрий, вопреки своей завсегда немного неряшливой и бурной природе, был человеком вдумчивым и рациональным. Казалось, он особо ни о чём и не думал, разглядывая тогда трещинки в стене напротив, но на самом деле его разум всё еще был занят мыслями, и мыслями разными, утягивающими даже в несвойственно головоломные размышления. Слова признания повлияли на него тогда гораздо больше, чем они оба могли думать. Разумихин и не заметил, как быстро пролетело время и как рваные тёмные очертания бегло разрослись, покрывая комнату мраком и отдавая в стены лёгким ночным холодком. Вскоре, вслед за Родионом, глубокая, гудящая, беспокойная дрёма окутала и его. «Спас я себя тогда всё-таки или убил?» Петербург в ту ночь покорно затих, а под утро, словно глотком свежего воздуха, живо застучал по крышам тёплым летним дождём, умывая дома и спугивая охрупелые тени. «Спас.»