электрофорез — фейерверк
hasnuts — the girl's song
Звонок «Хазин» делает с Игоревым днём ровно то же, что Моисей с водами Красного моря: разводит толщи событий на полярные стороны, оставляя между ними узкий брод. Игорь сейчас решается, ступить ему на этот не внушающий доверия перешеек и успеть перейти море, или отдаться стихии и быть смятённым к ебене матери. Выбор непростой, казалось бы, но он где-то читал, что наше тело успевает принять решение и выполнить действие ещё до того, как сигнал об этом поступает в мозг, поэтому нисколько не удивляется, когда слышит на том конце провода: — Игорь, помоги. И совсем не удивляется, когда кто-то Игоревым хриплым и сиплым голосом спрашивает: — Петь, где ты? Что случилось? — В отделении на Мытнинской, взяли меня— Связь обрывается, но Грому и так понятно, за что и с чем Петю взяли. Игорь трёт лицо и сжимает виски в гудящей голове, которая вроде бы, часа два назад только упала в подушку, а теперь её нещадно лишают и последних крупиц сна. В зеркале в коридоре ловит своё отражение и сам от себя шарахается: значит нормально, значит подходит. На улице уже закуривает, вызывает через приложение такси и только сейчас разрешает себе подумать, во что стараниями Пети Хазина превратилась его жизнь. У него целых двадцать две минуты, если верить навигатору, подумать об этом. Падая на пассажирское, Гром тут же затыкает уши наушниками и включает трек, который почему-то уже неделю не отпускает. Мягкий перебор клавиш и электроника — сонный Петербург под это разгоняется очень гармонично и на высоком надсадном «i hate u» стучит лбом об стекло. Да нет, конечно. Такси объезжает Исаакий, и у Игоря привычно перехватывает дыхание: столько лет жить рядом и не разучиться восхищаться. Сегодня солнечно, купол сияет, а на самом храме уже режутся чёткие контрастные тени. Грому кажется, что все бронзовые ангелы Исаакия сейчас смотрят на него не то осуждающе, не то сочувственно, и Игорь выгибает шею, пытаясь разглядеть крылатых из машины. «Ребят, не гневитесь, я давно безбожник». На Невском Грома немного попускает: и песенки играют пободрее, и сам проспект никогда не будил нежных щемящих чувств, но на Суворовском опять прижимает что-то за горло. В шесть сорок пять майор Гром вываливается из жёлтого с шашечками такси на теневой стороне Мытнинской и закуривает. Ещё две минуты Хазин подождёт, ничего с ним не случится. Шанс встретить кого-то из знакомых Игоря не смущает, он даже надеется, что так и произойдёт и можно будет вне стен ОВД узнать, за что взяли майора Хазина. Или он уже подпол? Как там в Москве, быстро пропихивают? Сколько там Петьке сейчас, тридцать пять? Тридцать шесть? Два года назад свалил, получается. Женился? Или тоже не срослось? С Игорем он отношения в любом случае после той ночи не поддерживал, выбросив того за ненадобностью из своей жизни. Кто уберёг Игоря не наделать тогда глупостей? Наверное, Исаакиевские ангелы. И то только благодаря детской рекламации Игоря. Ну, хапнул по жизни, мужик, чё теперь. Игорь тушит окурок, перебегает дорогу и жмёт на кнопку домофона, подставляя в камеру свою ксиву. Слышит противный сигнал, дёргает дверь на себя и оказывается внутри. — Майор Гром, — показывает корочку девушке в дежурке. — У вас Хазин, меня генерал Прокопенко прислал забрать. Во время этой лживой от и до речи Игорь чувствует, как на нём горит всё. Если Фёдор Иванович узнает, не просто убьёт: воскресит, отмолит и снова убьёт. Но это всё потом, да, Игорёк? Сейчас Петю надо вытаскивать. Девушка в дежурке равнодушна настолько, насколько можно быть при общей амёбности под конец смены. Она отходит от окна, Игорь слышит, как эхом разносятся обрывки её диалога с кем-то по внутреннему телефону, а затем девушка возвращается и бросает безэмоциональное: — Проходите. Снова этот мерзкий сигнал, кодовая дверь щёлкает, и ему навстречу выходит Трещев — старый знакомый, хороший следак и, понимает Игорь, полная жопа. До кабинета на втором этаже идут молча, там Ванька кивает, мол, садись на диван (настолько ушатанный, что сиденья продавились в пол), и Игорь покорно выполняет. Он сейчас не в той ситуации, чтобы с кем-то спорить. — За что взяли-то? И где? — не выдерживает Гром, пока Ваня меланхолично прикуривает прямо в кабинете и щёлкает маленьким электрическим чайником. — Да разбил тут в Таре раковину, начал хулиганить, а наши туда как раз с профилактическим заходом. И, оп, не повезло Петру Юрьевичу, — Трещев разводит руками. — За хулиганство, что ли? — отлегло. — Завместо вытрезвителя, скорее. Я больной, что ли, старшего по званию офицера оформлять? Гром хрипло смеётся, оценивая комичность ситуации: он в подобных ситуациях сам бы в ИВС залёг, проспаться и не набедокурить. А затем Моисей стучит посохом второй раз за день, и толща воды всё-таки накрывает Игоря, лишая возможности выжить. Петя, сука, Хазин из такой херни раздул огромного слона и выдернул Игоря из рутины. «Игорь, помоги», — и Игорь бежит, забыв про сон и порядок. — Сдашь на руки? — как-то всё-таки умудряется Гром держать лицо. — Правильно понимаю, что Прокопенко вообще не в курсе? — Ванька уже поднимается из своего кресла. — Да ну– — Ох, Игорь Константинович, голова седая, а всё чёт тебе не сидится. Это факт. За прошедшие два года Гром поседел как-то вмиг и стремительно, но это всё абсолютно неважно. Возраст должен был когда-нибудь догнать его длинные ноги и схватить за жопу, и хорошо, что так, а не артритными болями в местах всех старых и свежих переломов. Вход в КПЗ с другой стороны здания, Трещев лично сопровождает его, чтобы посмотреть на цирк. Смотреть есть на что: от холёного Хазина, каким его помнил Игорь даже в самые тёмные для Петруши времён, не осталось ни черта, ни чёрточки. Петька стал тощим, копну свою русую состриг коротко и зарос настоящей скрепной бородой. Несло от Петрухи как от ликёро-водочного, и, положа руку на сердце, сердце бы не ёкнуло, пройди Игорь мимо такого пассажира на улице. Что ж с тобой Москва сделала, Петенька? Петя, уже не такой косой, но всё ещё в дым, заплетаясь в кроссовках без шнурков, вымученно улыбается Игорю и смотрит с такой благодарностью, как будто Гром спас его жену, детей и всех потомков до седьмого колена. Но, как замечает Гром, жены то ли нет, то ли Пётр Юрич кольца не носит: на пальце ни металлической полоски, ни следа от неё. — Ну, тащ майор, забирайте коллегу и везите к себе, — задорно дразнится Трещев. Игорь смотрит хмуро, но без осуждения, а Петя озирается растерянно: понимает, что если сейчас его повезут к Прокопенко, то всё. Труба. — Горь, — ах ты ж блядина поломанная, думает про себя Игорь, услышав это обращение. — Не надо к Прокопенко. Они стоят уже на улице, Игорь снова закуривает и, помешкав с секунду, протягивает пачку и Пете. — А чё? Зассал? — он не злится. Он чувствует какую-то бесконечную в своём проявлении боль. У нас у каждого свой крест, каждому по силам, и Игорю кажется, что его не меньше того, что держат ангелы над Исаакием. — Домой хочу, — поломано, без прежних дерзких ноток, скулит Хазин. — Куда домой? В Москву? — К на… тебе, на Галерную. Игорь осечку слышит и сам зажимает спусковой рычаг этой гранаты. «К нам». Из пяти лет, что Громовское сердце стучит в ритме скерцо, у них и правда был дом. Игорю казалось, что всё получилось: он выстрадал, вымолил этот дом для них своим молчанием, терпением, всепрощением каким-то евангельским, и теперь молчи только, Игорь, не говори никому, и будет тебе дом с Петенькой, руки Петеньки, губы Петеньки. Будет тебе твой Петенька. Петенька, выкорчевав из Игоря всё живое, заминировал квартиру своими вещами и ушёл одним днём. Игорь на эти мины нарывался ещё два месяца, пока не взорвался к ебене матери: вызвал клиниг, вычистил из квартиры всё, даже родительское, выбелил, хлоркой залил, разрушил до основания и на пепелище построил новый дом, в котором ничего бы не напоминало Петеньку. Хазина напоминало всё, даже держатель для туалетной бумаги, которого бы просто не было, не разъеби Петенька Игореву жизнь. Такси приезжает быстро. Гром трамбует смердящее тело на заднем сидении, сам садится на переднее и затыкается музыкой. Не хочу тебя слышать, слушать. Знать тебя не хочу, а всё равно всю дорогу поглядывает в зеркало заднего вида или даже через плечо, как там Пётр. Дома, пока Хазин отмокает в душе, перестилает свою постель, пошире открывает окна в квартире и на всякий случай прячет подальше клюквенную настойку, которой сто лет в обед, но с Хазина не убудет. — Горь— Хазин выходит бритый, и Игорь прикусывает язык, чтобы не начать язвить, что без спроса взяли его станок: по морде Грома видно, что станок он этот вообще вряд ли открывал. Он вообще себя самого запустил, приходит неожиданное понимание. Вид восставшего из пепелища Хазина вдруг открывает глаза и на свою действительность: поседел, зарос лицом и головой, высох весь, даже взгляд. Не теплится в нём ничего больше. — Там ляжешь. Я на работу. Захочешь уйти, просто прикрой дверь. Кофе, еда есть. Сигареты тоже. Вещи можешь постирать, если нужно. И уходит. Уже на лестничной клетке понимает, что предложил Хазину остаться, мысленно отвешивает себе леща, но уже всё, уже поздно. Домой возвращается нехотя, медленно переставляя ноги по ступеням и загадывая на чётные, чтобы Петя его дождался, а на нечётные, чтобы Петя ушёл. На последнем десятке сбивается, дрожащей рукой вставляет ключ в дверной замок и… проворачивает. Петя остался. В доме пахнет чистотой и едой. Игорь сглатывает комок в горле: Петька всегда, нашкодив, разводил генеральную уборку души, тела и пространства. Пространство убрано, тело помыто. Сейчас будет исповедь. Находится Хазин в большой комнате, угловатым холмиком под пледом и мирно спящим. Игорь не хочет будить лихо и тихо проходит на кухню: суп. Обычный куриный суп, но это разъёб самый настоящий, потому что суп это что-то про дом. Про Дом. Гром распахивает кухонное окно и закуривает. Ни в темпе вальса, ни в ритме скерцо там в груди уже ничего не бьётся. Там струны натянуты так, что потяни — лопнут. И чека из гранаты выдернута: ослабишь хватку — всё взлетит к чертям, никакие ангелы не спасут. Их за сегодняшний день он видел трижды и решил ни о чём не просить: кредит доверия к ним у майора Грома исчерпан. Петя шуршит в комнате, что-то мычит, и по шлепкам босых ног по паркету Игорь угадывает, что Хазин идёт к нему. Святой отец, откройте ваши уши, сейчас в них польётся. — Я думал, у меня получится, — по-ли-лось. Покапало даже струйной капельницей. Ну, чтоб насладиться. Петя садится на стул, подтягивает к себе «домашнюю» пачку и тоже закуривает. — Я же до тебя нормальным был. — О, это точно Петя Хазин. Виноваты все, но не он. Наркоманом ты был до, очень нормальным. Игорь молчит и даже не смотрит в ту сторону от греха подальше. — В Москву уехал. Женился. А потом… Игорь, не докуривая первую, тянется за второй, поджигает одну об другую и, не отрываясь, смотрит на купол собора. Не молись, Игорёк, не услышат. — Ты меня задушил своей любовью. Люблю, люблю, люблю. Что тут любить можно было, Горь? — щека от обращения опять дёргается, но Игорь молчит. Это детские манипуляции. Любят не за что-то, любят потому что. Струны внутри тянут больно, вот сейчас, вот ещё немного. — А потом она мне, представляешь, выдала, — то ли Игорь что-то прослушал, то ли Петя так скачет. Не разберёшь уже. — Что я улыбаюсь, только когда тебя вспоминаю. — Дзынь! Первая порвалась, тонкой леской раздирая все внутренности. — И я подумал, что, ну, и правда был с тобой счастлив? — Он, сука, спрашивает. Кого? Игоря? Игорь уверен был, что нет. Иначе зачем уехал. — Гром, посмотри ты на меня! — Не, Петя, нет. Холодная рука касается Игорева запястья, обрывая ещё одну струну внутри. Гром косит взгляд на бледные пальцы на своей смуглой коже, смаргивает этот мираж и снова смотрит на купол. Солнце сегодня долго не сядет. В голове пусто. Он, грешным делом, представлял себе иногда, как бы мог сложиться такой разговор, какими бы они с Петей были при этом. Поначалу даже хотелось быть лучше Пети, чтобы удивить и надавить. Но по факту теперь никто не лучше и никто не хуже. Это не соревнование, здесь нет призовых мест. Это жизнь, скучная и неинтересная, в которой перед принятием решения нельзя засейфиться и посмотреть, что будет дальше. Можно кидать кубики, чтобы внести элемент внезапности, но и у кубиков есть закономерности, и со временем даже это можно подчинить себе. Игорь подчинил. Рутина, расписание, стабильное бытие от берега к берегу, минимальные риски, потому что знал, что там, где риск, там — конец. Чёрная яма сырой земли. А Игорь не то чтобы не хотел это всё закончить. Хотел. Но не из-за Пети. Не Петя станет причиной этому, не будет ему такой власти над ним. — Я потерялся, — маленький мальчик, вы посмотрите на него. Потерялся в торговом центре человеческих сердец. Игорь ни разу не задавался вопросом, за что полюбил Петьку Хазина. До него долго доходило, да, но принять это оказалось просто. Просто любил. Фотокарточки Петьки из прошлого диафильмом заскакали перед глазами — даже закрывать не нужно. Игорь всё помнит. Он эти два года как будто бы жил в двух реальностях: днём Пети нет, как будто и не было никогда; а ночью Петя рядом, вот на этой самой кухне печёт оладьи, курит, танцует, красными от вина губами целует в шею. Жизнь не надо любить за что-то. Её надо или любить, или не жить. — Ты простишь меня? — читайте отче наш десять раз и деву марию пять раз, поститесь, сын мой, да прибудет с вами смирение и покаяние. Последняя струна (как их мало-то, оказывается, было) обрывается, когда Петька после своих слов жмётся лбом к руке Игоря. Солнце мажет лучом через тучу по куполу собора, как будто подмигивает. Рука сама гладит мягкий ёжик волос, разрешая Хазину обнаглеть, обнять Игоря за пояс и вжаться уже в живот. — Бог простит, — не своим голосом отвечает Игорь. Он за эту исповедь забыл, как разговаривать. Связки ссохлись, треснули. — Бога нет, — сухими губами по животу, когда под майку забрался только. — И я о том же. Игоря бьёт током от этих простых касаний, а Хазин жмётся к нему, трётся лицом и губами по горячей коже и шепчет ещё что-то, но всё, всё… — Всё, Петя, всё. — Я тебя люблю, — это кажется, это слышится, это бред больного. — Не говори никому. Солнце прячется за тучей. На город опускается тень. Ангелы больше не видят Игоря Грома.