Холод

Эта девчонка постоянно была в его голове. Она была королевой целой планеты, она одевалась в изумительные вычурные наряды, она была очень умной, смелой и взрослой, она относилась к нему тепло и мягко… А вот руки её были странно холодными. Даже на Татуине. На той осточертелой жаре. Она улыбалась своей ослепительной улыбкой, но что-то в этом было непонятное, неправильное. Энакин видел в своей жизни не так много хороших людей, но был уверен, что все они улыбались просто – радовались или хотели, чтобы мальчик улыбнулся им в ответ. Падме же растягивала губы из-за того, что так было нужно. Ей было четырнадцать, всего четырнадцать, но между ней и Энакином было словно значительно больше лет, чем половина десятка. Она думала, очень много думала, поэтому ей и нужны были маска королевы, маска служанки, маска веселья, маска грусти, чтобы никто не догадался, о чём были её думы. Она была такой, как и все политики, неправильной… Но всё же чертовски прекрасной в каждом движении рук, покачивании подбородка, подрагивании ресниц и лёгком шаге. Энакин не хотел, он не старался, он не специально... Однако она приходила к нему во снах и мучила своей недоступностью, своей далёкостью, ничего не говорила, но щурилась так лукаво, что он терял голову и бежал за ней со всех ног, силясь догнать, жаждя схватить. И даже удар лбом о холодный пол не отрезвлял падавана — он в такие моменты хотел прыгать из окна и лететь к ней на Набу, послав к чёрту джедаев и все их заскоки. Она мерещилась ему на каждом балконе, когда они пролетали мимо района, где проживали сенаторы. Ему чудилось её непонятное пёстрое платье в каждой толпе, куда она, конечно, никак не могла попасть, вот совсем, но он клялся Силой, что видел, хотя, скорее, уверял себя самого в этом. Энакин слышал её голос вроде бы отовсюду и ниоткуда вовсе на шумном рынке или в тишине медитации и просто терялся, потому что её совсем не было и было слишком много одновременно. Он задыхался порой и не мог ничего с собой поделать, только утыкался резко в чьё-то плечо, пытаясь совладать с собой и привести мысли в порядок, чтобы только никто их не прочитал. Чтобы никто не увидел эту неправильную, но его Падме. Чтобы никто не полез со своими чёртовыми поучениями и лекциями. Хотя никому другому он бы не сопел в рукав глухо, вцепившись так крепко, как будто не было, кроме него, опоры. Энакину было нельзя — джедаям вообще много чего было нельзя — но не мог же он сказать снам прекратить? Умиротворение и очищение сознания не помогали, потому что прямо перед ним всё равно оказывалась она — яркая, вёрткая, красивая-красивая, но ледяные карие глаза пронизывали взглядом ещё хлеще, чем учительские. Она являлась где-то на Набу — где ещё было так зелено-прекрасно, если не на её планете? Юноша иногда чуть не загибался от раздиравшего его грудь чувства, потому что сдерживал всё внутри: все вздохи, всхлипы, полустоны, — он хотел говорить много-много о ней, о том, как лучи солнца искрились в её волосах, о том, как она босиком ступала по траве, о том, как один раз он почти её догнал… Но было нельзя. Никому. Никому. Хотелось убежать куда-нибудь — на край света или к ней — плюнуть — оставить, бросить всё: учёбу, Храм, Орден… Только бросать учителя почему-то было страшно. Энакин чувствовал, что погибал практически каждый день, а потом увидел её наконец вживую и почти правда умер на месте. Эта фальшивая улыбка, этот фальшивый блеск в глазах, это фальшиво сыгранная радость и такое же фальшивое «Эни» были совсем не прикрыты перед джедаем, потому что она знала, что он видит её насквозь. Она была необычайно прозорлива, и потому её губы «ломались», только когда она нарочно кокетничала и расспрашивала его о пустяках, чтобы поддерживать беседу. Ей, может, и было интересно узнать, во что вырос пустынный раб, для справки, для сведения, для кругозора, но работа, несомненно, занимала все её мысли. Её жизнь была под угрозой, но ей было так глубоко плевать, потому что на кону стояло гораздо больше судеб, потому что они были на грани войны, потому что не допустить этого было просто первостепенной, самой высшей и самой главной целью. Энакин видел её теперь и сгорал изнутри больше, потому что она была такая неживая, ненастоящая. Она самым беззаботным тоном рассказывала истории из детства, но джедай видел отстранённые размышления сквозь холод в её глазах. Она надевала всё воздушное, лёгкое, и ветер развевал её рукава и юбки, но ей не было до этого никакого дела. Зато у одного юноши ехала крыша. Энакин чувствовал её холод, ощущал всем своим существом — она не была тёплой, когда он её коснулся невесомо. И сенатор даже не вздрогнула, когда чересчур горячие пальцы скользнули вдруг по её коже. Она не ответила, но не отпрыгнула, когда он дал волю своим губам. Она наблюдала и с любопытством рассматривала его, хорошенького высокого юного падавана. Энакин чувствовал её холод, пробиравший до самых костей — этот кривой, хриплый смех, вырывавшийся из её горла, разбивал ему сердце. Она неумело хохотала, слушая его глупые слова, видя, какие нелепости он творит, и получалось так больно-звонко, пронзительно, будто она для этого что-то калечила внутри себя. Будто она по своей природе просто не могла смеяться. Энакин чувствовал её холод, прямо впитывал в себя — её лицо ничего не выражало, когда он не выдержал и высказал ей всё, что было у него на душе. То, что гложило его последние десять лет. А она улыбнулась так расколото — потому что он был тем, кто её расколол — и сказала, что, каким бы падаван ни был тёплым, как бы ни старался, ни хотел, — он её не растопит. Не согреет. И дело было даже не в том, что у него не хватило бы сил (Энакин чуть не полез греть в буквальном смысле), а в том, что она сама не хотела. У неё была жизнь. У неё был долг. У неё была Республика. И были миллиарды чужих жизней под ответственностью. Это слишком долго было всем для неё. Споры, дебаты, прения, словесные баталии — она жила в Сенате. Как будто бы слишком долго, чтобы она могла быть нормальной и правильной. Слишком долго, чтобы в ней осталось что-то искреннее и настоящее. Что-то, что принадлежало ей. После двух-трёх бессоных ночей подготовки речи даже человеческого порой не оставалось. Она слишком долго была среди алчных, мелочных, властолюбивых существ, чтобы открыто довериться кому-то, кто не являлся её отражением в зеркале. Она была слишком сухой и хладнокровной для чистого, обнимавшего мир душой джедая. Так что она чётко и ясно сказала: «Нет». И потом она что-то глупо и хмуро бормотала убитому горем и убившему деревню ребёнку, который рыдал у неё на плече, прекрасно понимая, что он ничего не расскажет никому, который, в общем-то, помог бы гораздо лучше, нежели она. И потом она твёрдо верила, что они спасутся, потому что слава сначала чуть всё не портивших и не проваливавших миссию, а потом в последний момент всё чудесным образом исправлявших и вылезавших из хаттового зада Кеноби и Скайуокера распространялась далеко за пределы Храма джедаев. И потом она смотрела в эти как-то резко повзрослевшие глаза, а он глядел на эту вежливо-сочувствующую без единой трещины маску. Они просто обменялись взглядами, вернувшись на Набу, уставшие и до смерти замученные. Она рассматривала его железную руку, а он мыслями был закопан в татуинском песке рядом с фермой Ларсов. А ещё в головах, болевших даже после длительного отдыха, беспрерывно крутились два самых страшных на свете слова: «Война началась». Они не справились. У них не получилось. Война началась. Какие уж теперь были слова, сантименты, откровения — на войне, как правило, не было времени на любовь. Права на любовь. Места для любви. На войне не было любви. Энакин чувствовал её холод и думал, что уже начал привыкать к этому. Конечно, это было верно, что они не могли быть рядом: вода тающего льда затушила бы огонь. Ведь льда было слишком много. Но он всё равно будет учить её смеяться. И сам — заново учиться вместе с ней. Он будет просто неподалёку, чтобы она знала: он, хотя никогда не сможет понять её жизнь, всегда подставит плечо. Ну, в те моменты, когда будет заглядывать на Корусант во время бесконечных мотаний по Галактике, потому что в них — его жизнь. Падме была по-человечески благодарна, хотя вслух говорила: «Незачем», – и улыбалась ему лучезарно, потворствуя просто укоренившейся уже привычке светской любезности. И смеялась. Фальшиво. Эта женщина всегда была такой фальшивой. Энакина, если бы он пробыл с ней рядом чуточку дольше, это точно свело бы с ума.