Je Te Veux

Почему то, в этом году снег пошел слишком рано. Слишком, что бы он успел заменить осеннюю куртку на зимнюю, хотя, по сути первую даже доставать не пришлось — уж слишком резко сменилась погода. Снег кружится, танцует, в холодной материи весь такой меленький-меленький, сравнимый спокойно с порошком или космической пылью: первое такое же белое, а второе — так же интересно рассматривать. Белёсые частички гранулками пенополистирола несмело касаются земли кончиками своих крошечных телов, а если попадают мимо, то коля щеки, лоб и веки, застывают на ресницах и бровях, а волосы тяжелеют своей влагой. Прохлада скользила по тельцу грубыми шершавыми ладонями, припадая к плечам и бёдрам, кончикам пальцев особенно — там он почти их чувствовать перестал. Эта изморозь, надоедливая во всех своих проявлениях, въедалась и снедала, втесняясь колючками-звездочками, именуемыми снежинками в кожу, острыми кончиками вжигая в нежную её плоскость. Невольно чувствуешь себя памятником, ну или статуей — разницы он толком то не знал, что неизменно годами стоит на одном месте, нидвижимо смотрит в одну неопределенную точку и каждое похолодание покрывается инием, — а возможно и плесенью, на вид оно всё равно почти одно и то же, — но всё ещё стоит вся такая нерушимая и спокойная, что можно даже позавидовать. Камень не живой, ему не нужно переживать из-за пустяков или даже чего-то особо серьезного, совсем не нужно. Для него есть лишь одна правильная суть — делать своё дело, а собственно, какое дело может быть у памятника? Стоять, да стоять. На манер всего своего скучного существования раз на раз он прикрывается занавесом бурана, казалось бы бесконечного. И всё же снег тает. Но не сейчас. Сейчас продолжает кружлять. Кристаллики летят, наступают, осаждают всевозможные на ощупь поверхности, вытесняют тепло своим холодом, скрывая под собой почти как одеялом. Отливает искристо, почти блёстками, оставляет после себя дымку, молочную, густую, раз-на-раз серую или белоснежную. Шалью ложится на примерзлую почву и игриво зовёт тебя с собой — утреннее солнце принимает предложение сыграть, потому ослепительно позволяет крупицам снежинок блестеть бликами-переливами, что загадочно скользящей струйкой бились с одного места в другое — смотря куда на этот раз упадет еле пробившееся из-за нередких облачков небесное светило, единственное такое огромное, видное нам во всей своей необъятности. Сатурн считает лучики бесконечными лентами, тянущимися змейками, такими же шустрыми и чешуйчатыми, и они так же беспардонно пробираются ему под ноги, залазят под снег, леденеют. Сатурн знает, что у него под ногами чешуя — только не от лучей, а от плитки. Ему всегда этот странный её узор напоминал змеиную кожицу, тоже оледеневшую, примерзлую, твердую до жути. Только вот летом она не оттаивает вместе с остальными своими живыми собратьями, ведь это тоже по сути камень — прямо как и ранее упомянутая статуя. И у брусчатки тоже одна единственная цель — служить людям, только на этот раз не для красоты, а для того, чтобы под ногами пол не провалился. А ведь он всё время предательски наровил выскользнуть из-под них, исчезнуть, раствориться — оставить после себя лишь кучу бездонного темно-червлёного, невероятно пугающего и нового, но такого до жути интересного и манящего. Да, точно, под ногами у него змеи. Одна только что скользнула в джинсы и укусила больно лодыжку, впрыснув яд. Скоро Сатурн умрёт если не от сворачивающейся крови, то от холода точно. А между этими двумя он выберет первое, уверенно и неприкословно, потому единственной целью на сейчас стало как можно скорее почувствовать тепло, утесняющее прохладу. Но почему то он стоит, и стоит, и стоит, и стоит. Что-то его держит, не позволяет сдвинуться — вероятно, размышления уж слишком затмянили мужчину. Он готов поспорить, что вчера, позавчера и даже позапозавчера это была все та же змея, что и сегодня. Боль уж слишком знакомая, тот же самый яд, та же самая апатия. Приглушённо кто-то зовёт его по имени, он узнаёт тон один такой единственный, почти неизменный из миллионов других, возможно таких же тонких, но явно не таких же умиротворяющих. Белое крыло улицы отворяет свои перья, немного пушит их сильнее, но с благой целью — позволить Сатурну увидеть Урана. Кольцевой щурится и робко всматривается, как будто незряче, в подбегающую фигуру знакомого, должно быть друга, но им двоим ещё далеко до этого статуса. Голубое пятно сияет сквозь белоснежную стенку из порошка. — Сатурн! — снова его голос бьёт по сознанию приятным ощущением, Сатурн искристо улыбается ему, помахивая рукой, хотя тут же насупливается и вжимается шеей в плечи, ну, или наоборот, плечами в шею — как угодно, лишь бы теплее. Его волосы влажные, притрушенные снежной крошкой, ранее гладкие и ровные теперь немного патлатые, но это не мешает им невольно тянуться вслед за ветром и снежным ураганом. Сатурн был готов снять сам с себя перчатку, чтобы открыть мобильник, набрать пару циферок и переспросить, подвезет ли до дома их сегодня Юпитер, но желания особо не было. Кожа его хрупкая, и без того сухая — Сатурн уверен, что на таком морозе без варежки они моментально онемеют, а киноварное покрытие вольётся в свою роль вместо кожи намного уютнее, чем она сама, такая неприспособленная к морозу. Хлопья же всё сыпят и сыпят. Уран подбегает к нему, почти на распашку одетый — холодрыга ему не страшна, в этом уверены были все до единого. Сколько бы он не ел сосулек, сколько бы не кидался снежками голыми руками и в одних лишь лыжных штанах с свитером в минус двенадцать, ему было хоть отнекивайся более, чем хорошо. Сатурн же неподготовлен к прохладе, уж слишком он чувствителен — с самого маленького мужчина морозы не переносил. На секунду единственную Уран действительно позволяет себе искреннюю радость, честность, игривость, не спрятанную за слоем безразличия и такой редкой, но наигранной доброты: уголки губ порозовели, а вместе с тем и опустились, в то время как между тонкими кончиками бровей образуется складка. Голубовласка безвыходно осматривается, словно побаивается, что кто-то помимо них пошел в университет в этот день, а затем подходит к полосатому — всматривается в аккуратное, длинное личико, скрытое шарфом, пытается разобрать смысл сей физиономии, резко такой без эмоциональной и безразличной, обычно истеричной или, хотя бы, весёлой. Уран знает. На самом деле, он знает вообще всё. Сапфир не был особым фанатиком нежного чего-то, доброго, лёгкого, воздушного, ровного. Он никогда свою реальность никому не открывал, лишь надеясь, что ложная оболочка позволит ему вдохнуть глубже этой самой облачности, приправить очевидностью и провалиться сладким отчаянием в что-то такое дряное, противное, неприемлемое. Уран никогда не осуждал кого-то, не задирал нос и не дразнился, по сути одним лишь холодным, пусть и пытающимся казаться хоть чуточку теплей, голубым взглядом рассказывая всё, что было нужно. Эти зряки не назвать небесными, уж точно не сапфировыми — слишком очевидно, что они были бижутерией, лишь жалкой пародией на такой драгоценный камень. Они были ледяными, это описание намного лучше подходило им, чем глубокая живописность Синевира, отражающего такой лёгкий небосвод. И вот лёгким Уран никогда не был. Но, всё же, он все равно никогда не позволял себе мнить других хуже себя, а себя напротив — лучше. Все равны, все одинаковы, Сатурн тоже не исключение — совсем такой же, как и он. Оба они были планетами с кольцами, всё-таки. Голубичный всегда слушал его, конечно же искреннее, понимая всё почти без слов, а если они и были, то скорее лишь мимолётным звуками, выходящими изо рта Сатурна — сбивчивые, тихие, скачущие, как ноты по строчкам. Только вот, музыка совсем не играет, не хочется маленьким точкам играть с линиями: предпочтут этому мероприятию свою собственную реалию. Уран утирал слёзы, такие теплые и солёные, совсем живые, настоящие, скрючившись и приняв его в свои объятия успокаивал. В такие дни голубичка всегда писал их такой зазнавшейся старосте — Прото Земле, что они не прийдут — задним числом прося их простить и не обижать. Мол завтра не придем, уж извините. Извините меня и Сатурна, не доставайте его беднягу такую ещё большими натягами, расспросами и своими личными суждениями, не трогайте его. Ему нужен покой и понимание, и дать ему это может лишь я, неповторимый Уран, который взамен просит ничего кроме хороших отзывов на его творчество. Лишь бы отзывы были настоящими, совсем как слёзки. Кольцевой ночью не спит, и Уран не уверен, позволял ли он себе эту роскошь в другие дни, когда его, пусть намного слабее чем Сатурна физически, но зато ого-го как сильнее морально, не было рядом. Они уже давно не школьники, давно уже не в форме. На плечах у них не рюкзаки, а сессия и моря, практически океаны неясно зачем и каким образом появившегося опыта и, вместе с ними, слёз. Ледяной всегда лежал с ним, когда мог, даже когда они поступили в высшие училища, разные, далеко друг от друга, в сумкраке чужой комнаты с полузакрытыми глазками, изредка моргающими, но лишь для того, что бы задеть влагу, туманяющую зрение и без того уткнувшееся в темноту — слезы текут по скулам на подушку, на размашистые волосы Сатурна по всей кровати, уж слишком длинными они были. Крупицы с его глаз составляли компанию таким же капелькам с очей кольцевого полосатика, что тоже медленно стекали вниз по щекам, выгоняя из тела последнюю надежду на тепло. Уран тыкается в блондинистую макушку, чувствуя как нити опрятных волос впервые ослушиваются хозяйку-голову, путаясь между худых пальцев, проскальзывая между ними быстрыми мгновениями, так же быстро, как и созданные по мотивам рассказов блондина картинки. Такие же живые, как и такие моменты. Сатурн плакал. Когда плакал он — Уран тоже плакал. Они оба давали понять друг другу, что планеты тоже могут плакать, что быть примером для спутников на автоматизме значит быть хорошим старшим, давать узнать о эмоциях чуточку больше, чем вытянутая рука. Но что-то мешало этому на постоянной основе, потому плачут они лишь в таких закрытых местах, как комната, не позволяя друг другу упасть в провалившуюся под ногами всю ту же оледеневшую чешую, в глубокие каньоны, в которые они утащат друг друга вместе с собой, по дороге ухватившись. Эти пропасти были наполнены горечью и печалью. Русовласому было плохо, и голубичка знал, почему. Уран знает. Он сам себе намечает, что Юпитера стоит остерегаться и держать этого то ли русого, то ли блондина точно так же подальше от него, раз уж он самостоятельно не способен это сделать. Сатурн его ненавидел. Но доверял, всей душой. Все слова Земли казались ему неважными, ведь он был таким бесполезным, пустым и неважным на фоне всего остального, а компания каменистых планет была лишь отвратным сборищем лживости, где каждый друг друга втайне презирает — у них не было такой нежности и понимания, как у гигантов. Хотя, разве у них лучше? Уран ведь явно тайно проклинает его, просто пока молчит. Молчит, терпит, делает вид, притворяется. Он всегда притворялся, значит и с полосатым будет таким же. Но Юпитер совсем другой — он честен и открыт. Всё это было отвратным, как и сама мысль, что кольцевой позволил себе довериться кому угодно кроме четвероглазого, как если бы он подумал, что голубичному так же не чуждо ничто коитальное. Даже сейчас рябиновые глаза Юпитера были роднее, пусть действительно намного холоднее истинного льда в других радужках. Сатурн понимает это — то, что верит ему, что чувствами управляет ничто иное, как душа. Или сердце, он не особо разбирался. Важно лишь то, что все угодно, но не разум. Но не мозги. Они познакомились давно-давно, и им было нечуждо ничто остальное: Уран стал мелочным, и все их такие близкие и по-семейному платонические моменты стали пылью, такой же крошечной, как и кристаллики снежинок на ветру. — Сатурн, — голос вырывает его из задумчивости, заставляет проснуться, — ты опять уснул. Сатурн видит, что в машине — за окном метёт, почти ничего не видно, но он слепо чувствует, что он дома, что перед ним сейчас раскроется вид на многоэтажное здание, не особо новое, но и не старое, и он упадет в тепло батареи по самую макушку, прижмется к ней, впервые за долгое время будет не таким уж и холодным. Хотя, падать в объятия намного приятнее, чем в сталь, там тебя хотя бы обвернут со всех сторон, а тут лишь обожгут кожу в коснувшихся местах. — Ну же, пошли, — приглушённый голос вновь трясет его; Юпитер улыбается спокойно, по-доброму. Так, как будто никогда ничего плохого не происходило и, собственно, не произойдет, — или ты хочешь ещё посидеть? Сатурн рефлексивно суёт руки в карманы куртки, а плечи вжимает в голову — холод сковывает, наступает, хотя он ещё даже не вышел из автомобиля. — Я бы ещё немного посидел, спасибо большое, — мужчина улыбается в ответ, измученно, по-искусственному. Но Юпитер знает, что это не плохо: Сатурн старается, а самое главное, что для своего друга, единственного такого в своём роде — всё остальное неважно и блекло, на фоне, где-то в окошке мерехтит порой размытыми стекольными узорами. Кольцевому синтонные жесты ни к чему. На улицу выходить страшно не хотелось — в жалком полу-подобии помещения было, всё же, куда теплее. Музыка с радио прекращается, авто постепенно остывает — лишь гул и ветер за окном позволяет им вспомнить, что они, вообще то, сейчас будут идти вверх по небольшой асфальтированной горке в сторону дома Сатурна. Юпитер не позволит ему идти самому. Уж лучше переждать бурю вместе, верно? Так и удобнее, и теплее, и уютнее. Старший отворяет дверь, позволяет холоду залететь в машину перьями с выбитой подушки, только быстрее и интенсивнее раз в пять. Дверь захлопывается, когда отворяется вторая — он протягивает рученку и ждёт, пока кольцевой среагирует, приймет предложение, даст лапу в ответ, позволит достать себя из тепла в прохладу, а затем снова — из прохлады в тепло. Юпитер тянет друга за собой, коснувшись его ладошки: ручки у блондина нежные, изящные, тонкие, с длинными пальчиками. Не лапки, а сплошное произведение искусства. Холодный буран заставляет его закрыть пышные ресницы, укрытые небольшими кристалликами, то ли замершими снежинками, то ли слезами, остывшими от морозного ветра, что так неприятно будоражил кожу. Дома по сути Сатурн сидел уже один: Юпитеру срочно позвонили по работе, и он уехал, проведя в квартире у знакомого всего минут каких-то 15. Даже чай не допил, оставил кружку на столе полупустой, ещё горячей. Но, в прочем плевать, он выльет или, может быть, допьет. Хотя, он долго упрашивал рябинника позволить ему сопроводить его обратно, до машины, но он отнекивался, заботливо поправляя один единственный непослушный локон за левое ухо, хотя может и правое, смотря с какого ракурса смотреть. Проводить не удалось, но позвонить, узнать как доехал, как дела — ещё как. С другого конца провода донёсся нежный голос, бархатный, низкий. Сатурн невольно улыбается, непроизвольно расслабляет плечи. Он чувствует целостность и уравновешенность, нежность и заботу. Боль в спине от сидения в полускрюченном положении прошла, сменяясь чем то намного более устойчивым и чувственным, прямо как почва. Вихревой дорожит кольцевым, прямо как наоборот. Платонические отношения между ними идут вполне долго. Дружба значит спрашивать о самочувствии, звонить каждый день. Это искать возможность встретиться тогда, когда другой откладывает на подольше — и наоборот. Вечный круговорот событий, в котором они никогда не найдут компромисс, уж слишком разными они были — но оно и хорошо. Почему бы и нет, не так ли? Дружба намного приятнее любого вида взаимоотношений или успокоительных веществ, релакс я протекает по телу нежными струйками. Они встретятся через дня три в парке, когда буря спадет. За все три дня мужчина так и не вышел с квартирки, а теперь ему срочно нужно сходить в магазин, что бы пополнить запасы чая — уж резко ему нужен личный утеплитель из листьев с водой, но первое злочасно, как обычно не вовремя, заканчивается. Сатурн негромко вздохнет и будет молчать, вслушиваясь внимательно в приторный смех Юпитера, которому приспичило посмеяться с неудачной шутки кольцевого. Он всегда над ними смеётся, уж так у них заведено — ждать пока другой прохихикает, а самому даже не улыбнуться. Но кольцевой никогда по правилам не играет, никогда не стоял помалкивая, всегда улыбался, потому как улыбку сдержать никогда не мог, то ли потому что привык улыбаться, то ли потому, что смех у его приятель уж слишком заразительный. За то теперь Сатурн хотя бы частично понимает, откуда у Европы такой звонкий смех. Вся в опекуна, даже если не родного. И всё равно Сатурн лишь по сути тут — на деле где-то далеко-далеко, совсем не под ветками деревьев, что мелькают на фоне белой шапки чернющими пятнами, и уж точно не в криках бедных галок, которым, в отличае от вчерашнего утра-до-вечера, никакой ветер летать не мешает. Все будет как раньше, как планировалось, но кто знает? Правильно, знают они оба, ну, или по крайней мере Сатурн лишь догадывается, не успев прощупать сознанием истинную пелену багрового оттенка собственных пальцев и такой бледности прочего тела. Почти одинаково они знают, что так, как обычно никогда уже не будет. Некоторым вещам приходится уходить, горько прощаться, а некоторым даже не суждено было случиться — Юпитер загородил бы им своими размашистыми плечами свет. Из зимней панорамы Сатурна выводит, хотя, вероятнее правильно выразиться выдергивает чужой пристальный взгляд, а ещё прекратившийся ещё по сути минут десять назад смех. Только сейчас до него дошла вся эта неловкая тишина, совсем беспокойная, ко всему этому — нервная. Юпитер пялится. Сатурн раньше замечал его странные наклонности, почти неуместные, а вероятнее всего — действительно чудаковатые. Он сам то тот ещё чудик, бледно-рыжие тона которого совсем не вызывали доверия в большинстве случаев, а если и вызывали, то только у кольцевого. Они оба были странными, но Юпитер страннее. Вихревод пялился, всматривался, касался, обтрагивал, обпаливал кончиками пальцев нежную кожу, и хотя разница в росте у них мизерная — она все равно была, нагнетая обстановку между ними до невозможного разряда. Было странное навязчивое ощущение, что он сейчас набросится и съест, но, грустно вот только одно. Заяц в лапах этого бледно-русого волка совсем не догадывался, что находится в опасности — он не видит дальше высокой полки с чайными пакетиками, ему остальное неважно. Зато вот Уран ой как хорошо видел всю прискорбность этой опасности, видел то, как острые зубы огромной, широкой пасти раскрываются, так и наровя ухватиться за ушки, отгрызть голову, вырвать сердце: кровь будет заливать червлёной жижей всё вокруг, черными сгустками изредка переливаясь на свету. Сатурн не видел, не знал. Но Уран знает, Уран знает почти всё, и ему от этого не намного спокойнее, чем могло бы показаться. Юпитер всегда смотрел на него с прищуром, как бы показывая всем своим телом, что будет, если крадущаяся предательски тонкая нить ответов и вопросов приведет ледяного к горькой правде бедняге кольцевому прямо в лицо. Вихрегон в любом случае выйдет победителем — уж такова натура его и его компаньона газового гиганта. Сатурн был доверчивым, но только к определенным людям и, боже спасибо, как же все-таки волку повезло, что он является участником этого такого дрянного всего из себя списка, такого ненавистного голубичному кольцевому, или же просто кольцевому номер два. — …Ты в порядке? — Сатурн несмело подаёт голос, робко, неуверенно, обычная его расслабленность сменяется напряжением, то ли от холода, пронзающего тело, то ли от закрадывающихся сомнений. — Я превосходно, — ответ слышится немного смутно, но колечко всё равно принимает это как должное. Верит, потому что доверяет, потому что они друзья, а значит проблем не должно быть, не заведено уж по другому. Уносит из-под раздумий его окончательно резко язвительный на фоне силуэт — небесные оттенки на общем серо-белом фоне выделяются не так ярко, как остальные, почти сливаются с общей массой, но в палисаднике из уже отцвевших растений вполне. Юношеские очертания, знакомые, виданные ранее приковывают глазки Сатурна к себе, но в то же время не дают задержаться слишком долго из-за своей издалека видной заурядности, такой противной скуки. Цветы так то были крупными, так как ещё середина осени, они не успели отцвести, под заметающим ветром их чудом не снесло, а если и снесло, то лишь часть — остальная намертво примерзла, оторвать лишь остро-колющими предметами. Кровавые соцветия, яркие, вырвиглазные колыхались и перешептывались между собой с ушка на ушко, когда ветерок помогал им друг с дружкой соприкоснуться, к этим самым ушкам прильнуть несуществующим, выдуманным ртом. Сияли они на солнце почти как хрусталь, безжизненно, холодно. Суть была даже не в том, что они были замёрзшими, а в том, что даже будучи уже почти что мертвыми, они были куда красивее человека. Вихревой знает, что разницы особой нет, что между цветами, что между людьми, разве что одно растение, другое — животное. Уран вообще внимания особого на него не обратил, уж слишком ему этот бледно-рыжий мелил глаза, назойливо мерцая своей фирменной улыбкой, наигранным спокойствием. Уран знает. Даже то, что, казалось бы, не знал сам хозяин этой мимолётной черты. Садовые ножницы блестят на солнце не хуже драгоценных соцветий, только вот на них обращает внимание Юпитер с большей охотой, прижимая засмотревшегося то ли в никуда, то ли в цветочки Сатурна ещё ближе к себе одной рукой. Волосы Урана, почти что белоснежные, воздушные, плескались на ветру нежными пружинками, изредка прямыми ближе к корням. — Привет, — негромко выпаливает Сатурн, отодвинувшись от Юпитера и мельком ступив к знакомому. — И вам здравствуйте, — Уран улыбается, наигранно, но кольцевой номер один этого не видит, слишком уж он занят рассматривать единственную живую красоту природы в эту пору — все остальное было отмерзшим, мертвым и чернеющим. Несравнимым с кроваво-красным букетом. — Как у тебя там в университете? — явно обращается к светло-русому, румяному мужчине, ждёт от него ответа, но так и не дожидается. Юпитер не спешит задерживаться даже на минуту, нежно берет рученку знакомого русого и, проникаясь жалкому подрожанию хотя бы пяти процентам той нужной колечку тактильности, не желая ощущать пристальный взгляд Урана с секатором в руках на себе, а так же пялить с подозрением в ответ, почти до гола друг друга зряками раздевая такими темпами, залазя в самые сокровенные уголки сознания и памяти. Поправив ремешок сумки через плечо, Сатурн поддается любимому человеку — в основном потому, что Уран грубо срезал скукоженные бутоны, заледеневшие до глубоко к цветоложу цветы, заставив хрупкие лепестки встрепенуться и, почти простонав (хотя, он бы скорее сравнил это со скрипом) от боли. Они откалываются от родной вереницы и пикируют на потоптанную землю, такую же холодную, как и прочее пространство, пачкают своим сочным цветом ягодок остролиста рассыпающийся снег, кровавыми брызгами, острыми колючками. Юпитер вообще с Ураном общается уж через чур неохотно, и это было видно по банальному языку жестов — всё остальное его не выдавало никак, лишь желание поскорее пропасть с компании такого докучающего ледяного гиганта — потому как все знают, что он какое то время лежал в лечебнице, что его пичкали чем только можно и нельзя — нейролептиками, антидепрессантами, теперь же — какими-то корректорами, что бы восстановиться. Изредка он до сих пор посещает врача, а ещё реже появляется в университете. Он стал призраком, законно, на всех основаниях. Словом, даже так Уран не самая приятная личность, уж слишком малослойным он был, таким непохожим на Сатурна. Хотя, если у него от этой личности, конечно, осталось хотя бы что-то чистое, нетронутое лекарствами. Юпитер зло хмурит брови, в своей особо привычке указывает Сатурну что-то из личное, незнакомое ледяному гиганту — достаточно интимное, чтобы даже он не знал. Да, Уран на деле многого не знает — Сатурн сам себя успокаивает, делает вид, что все правильно и нетронуто в его истеричное головушке и бедной, истерзанной душе. И все же, Сатурн слушается вихрегона — даёт потянуть себя за пальто, сжать сильнее под локоть, смутить, и как бы ни так он лишь мягко Урану улыбается, помахивая ладошкой; вроде и хочет остаться, а вроде и перечить родному мужчине не желает, уж слишком он ему приелся своими тихими и низкими тембрами, своими поглаживаниями по спине и своими поцелуями, в укромных закоулках разума отразившимися с особой резкостью. Потому лишь послушно держит его за руку, позволяя увлечь себя за собой, излишне грубыми движениями и нереалистичными сюжетами выбивая из почти что колеи. Фигура ему знакома, он её любит и верит ей, иначе быть вовсе не может. Уран провожает его смиренным взглядом, их же ледом охладив всю улицу, укрыв нежным инеем листья и траву. Он смотрит внимательно и не сводит, как будто бы привязываясь. Сатурну лишь кажется, что синичка смотрит на него, на деле он смотрит на Юпитера. Уран знал многое, как бы сильно Сатурн не надеялся, что он совсем беспонятия о многих вещах — он знал в первую очередь насколько кольцевой по сути был доверчивым: как верил людям, которым не стоит даже руку подавать, дверь придерживать. Он был настолько наивным, что даже не замечал рядом с собой хищную, широко открытую пасть, зубастую такую, острую — так и норовит вгрызться в горло, а ему и все равно. Колечко как будто сам с себя одежду снимает, чтобы легче было разорвать, отворить насквозь нежную и аккуратную кожу, чувствительную даже к малейшему ветру. Он даст искусать себя, уничтожить, съесть, растворить в желудочном соке, разложить в земле, в грунте, но никогда не признает, что ошибался в человеке. Что ошибался в Юпи, и до сих пор ошибается. Юпи и Вихревод вообще были кличками, которые дал мужчине сам культуролог — нежно перебирая пальчики целовал их, нашептывая нежности и неважности. Он придумал их случайно, но старший не возражал — так долго, пока кольцевой был доволен и радостен. Отдал бы все облака и штормы за персиковый и ванильный вкус, аромат, ощущение — такое же шершавое, льняное да нежное. По сути, Сатурн все ещё никак ему не позволял вкусить этот плод — он знает, что нужно время. Юпитеру это яблоко над самой головой, протянуть руку — оно его, принадлежит ему полноправно, и он может делать все, что душе угодно; он бы сделал так но, почему то ждёт. Почему то газовый гигант ждёт, пока нектарин созреет, пока сам не упадет ему в ладонь, не даст намек, не раскроет руки в объятиях. Время было важной вещью в их отношениях, и оба знали это: хотя, вероятно, Сатурн лишь догадывался. Они расходятся, как будто ничего и не было: вся прогулка прошла по-скромному, совсем молчаливо, без особых красок и мечт, таких привычных Сатурну грезливых ощущений. Колечко знал, что так и должно было быть, иначе совсем не тот эффект бы получился — Юпитер немногословен, а он сам — уж слишком не фанат пустых и глупых жестов, будь то диалоги или физический контакт. Даже если до безумия хотелось сохранить хотя бы немного с этого момента воспоминаний, кроме грубых ладонь на его локте, тянущих подальше от голубки. Они разойдутся и души их разлучатся, оторвутся, как репейник с шерсти, как текстильная, нейлонная лента особо грубым, цепким слоем от её мягкой и подерганной стороны, совсем нехотя, с особым упорством, но в конце с одним и тем же результатом. Все равно отлипает, как бы жадно не цеплялся за микропетли своими крючками. Сатурн прощается и впервые за последние несколько часов позволяет себе откровения — бежит по улице, спотыкается, ступает по сугробам, совсем по-детски отражая эмоции светлой лужей, совсем не грязной, не пачканной. Брызги с этой самой подталой грязи скрипят о его подошву, прыскают на асфальт и на прохожих, что в грубой форме своей речи желают ему всего самого хорошего и нежного, конечно же искренне культурного и замечательного: Кольцевому все равно. Его блондинистые ленты колыхаются по ветру до жути беззаботно, играются с ветром прядками, дрожат и нехотя цепляются за иногда летящие снежинки. Даже взрослым иногда надо позволять себе искреннее счастье, Сатурн знал это лучше всего — как же ещё? Его чуткости не позавидовал бы первенец Тейи, бывшей однокурсницы, по сути же старше его лет на десять, который даже на последнем курсе позволял себе накидываться на прохожих, громко материть что угодно на всю улицу и заявляться с друзьями в мимо пролетающие закаулки, поджигая резину и отбивая стеклянными бутылками из-под алкоголя об стены, не боясь пораниться осколками; приставать к проходим детям с расспросами по философским темам или подначивать других детей это делать к более младшим — развлекался, короче, как мог. Сатурн был в основном спокойным и романтичным, но никак не взбалмошным и искристым. Белоснежное пальто потом пришлось стирать. Юпитер знал это даже раньше кольцевого, он так и не покинул его. Сатурн ступает внутрь. — Сатурн? Сатурн топчется на матовом льду под светом спутника земли скрипящей подошвой. — Мистер Сатурн? Сатурн спускается на пол и подтягивает ноги. — Дядя Сатурн, вы спите? Сатурн утыкается лбом в коленки, а гладкие, блестящие ленты волос нехотя ниспадают на плечи, намечая очертания шейки, тонкой и легкообхватываемой. — Вам нужно поспать? Оки, мы можем… подождать немного. Сатурн захлопывает веки, резко, драматизировано закрывает ручками примерзлые на кончиках ушки, красные, аж киноварные по сравнению с прочей бледнеющей кожей. Все звуки в раз стали чем то доставучим, он слышит глухой топот и чьи-то голоса, знакомые до жути, но неясно что несущие в своих особо ярких и живых тонах. В ушах зажужжало чем то почти жучковым, как крылышки мухи или пчелы — а возможно кто-то просто ногтями неприятно проводит по меловой доске, оставляя на зелёном покрытии белые царапки-следы. — Мистер Сатурн? Мужчина лениво открывает глаза, точнее, старается — веки никак отдирать друг от друга не хотят, а совсем безжалостное ощущение усталости сковывает руки. А они уже давно не на ушах, а сползают прямой по телу культяпчастыми палочками, тонкими и совсем такими мелкими. — Дядя Сатурн, вы в порядке? — детский голос заставляет его встрепянуться, сильнее напрячься и, в конечном итоге, всем телом оттаять, как лёд под ногами — светло-карие очи быстро отворились, осматривая щиплящий роговицу свет. Мужчина потирает голову, старается понять, что вокруг него, пока не находит знакомые черты: маленькие детки, его юные воспитанники и обеспокоенные два родителя, которые, видимо, пришли их забрать. Сатурн уже как два года выпускник, не из культурного, нет, а из педагогического. Учитель музыки моргает, а затем распознает в подходящем какого-то ребенка. Не помнит как зовут, но отчётливо знакомит ему округлое, девичье личико. Отовсюду резонировал морозный треск, одинокий такой, неслыханный. Ему протягивает руку рослый мужчина, не такой конечно, как он и Сатурн послушно ложит свою руку на чужую, мозолистую, запнувшись и замкнувшись. Сатурн упал бессознания, а детишки, без сомнений, в шок. В глазах их бирюзой переливается напряга и неуверенность, страх то ли за свои, то ли за его жизнь. В глубоких трещинах подступающей солёной влаги гуляет ветер, такой же как за окном — упал он на пол потоптанный, грязный в оттаевшем снегу, прилипшему к подошве. На самом деле Сатурн смотрит, но не слышит и слушает, но не видит. Абсолютно все было размытым, и он еле как держится на ногах, упав в ниже за него фигуру, оперевшись о неё рукой — Марс. — Дружище, ты бы хоть потерпел и не при детях так валялся. — Извини, — хотя бог войны явно не имел ввиду это обидчиво, все равно кольцевой считает своим долгом сообщить ему о жалости. — Ничего страшного… Сатурн? — женский голос заставляет его перевести очи на незнакомое, новое и невиданное — пожилая женщина с ярко-рыжими волосами. Цвет медный и до жути противный, а локоны-пружинки немного слепят очи. Цвет неприродный, хотя, кто он такой что бы утверждать? — Главное, что сейчас все хорошо, Даже через свою неприятную внешнюю оболочку бабуля кажется достаточно доброй, мягко устремив зряки на колечко, что стоял сейчас как провинившийся котенок, сжавшись со всех сторон и отчаянно цепляясь до побеления и без того бледными пальчиками за знакомого. Марс забирает своих юных близнецов, что по дороге лишний раз переспросили, все ли с знакомым папы в порядке, бабуля — своих, а остальная малышня разбежалась по домам самостоятельно. Марс оставил ему меньше денег, чем должен был за занятие двоих, но это не страшно. Сатурн как и Уран многого не знает, но одновременно знает вообще всё. Это не его дети, не самом деле. Близнецов Марсу выдали как «по-наследству». Дети дальних погибших родственников, а так как других, кто согласился бы не было, детишек ещё совсем крошечными отдали на попечение юноше. И без того такому же крошечному, по сути. Он выпустился из университета только месяцев 6 назад, и большую часть своего ученичества в высшем занимался малятами. Ему выдали диплом, кажись, из жалости, потому как знали, как сильно бедняга старается ради того, чтобы у Фобоса и Деймоса было хорошее детство: конечно, без забот не обойтись, но достаточно нормальное, что бы не отразиться в голове как «Марс постоянно пропадал на учебе, работе, он нас не любит, не разговаривает с нами и вообще он нам не отец или даже какой-то там четверороюродный дядя, а чужой человек. Потому Сатурн и прощает ему недоплаченные курсы по скрипке. Как никак, Фобос этим горит, и он готов чуть ли не даром его учить, если будет потребность. Сатурн смотрит пустыми глазами, утаевшими краями подводки схмуривая брови, изредка посматривая в сторону гула за дверью. Кабинет — его крепость, личный комфорт. Кольцевой неуверенно сгорбился, напрягая тонкие плечики, изящные руки. Пальцы невольно зажимают между собой пруткую ткань закатанных рукавов. И все же он старается сдержать очередной упад бессознания, потому он молодец. У него были проблемы с сердцем, уже как год он от них тянется тонкими нитями, которые, как бы Сатурн старательно не пытался, не получалось оборвать. Ногти вжимались в плотный хлопок с какими то подмешаниями синтетики в этих самых нитках, и почти что вязано он путает их ещё сильнее. Для этой мозаики теперь нужны ножницы, никак не хрупкие мужские руки. И пусть он был взрослым, все равно чего-то тщательно не понимал, старался забыть, даже не помня толком — как будто вырвавшаяся из-под сознания предостережка Урана наконец-то достала ему под горло, и он в итоге то все понял, все осознал. И хотя это была далёкая мечта голубичного мужчины, это было терпкой ложью. Сатурн все ещё наивно верит всем словам, не понимая намеки. Он видит, как маленькая черноволосая девчушка вздымает рученку в пушистой перчатке к зимнему небу — машет ему, вырывается с рук родителя и бежит учителю на встречу. Её пряди словно змеи — тёмно-синийми кудрями развиваются на ветру, и она, спотыкаясь по дороге, врезается в его бедра, обхватив руками живот, уткнувшись носиком куда-то ниже пупка. Тепло тела в мехах утепляет и Сатурна, и он весело гладит её по голове в шапке с помпоном, тыкает тонкими костлявыми пальцами между глубоких продавок между плетеными веревками — головной убор вязаный. — Каллисто! — через всю улицу Сатурн еле как слышит крик Юпитера, что совсем нехотя ждёт в проходе — энергичная девчонка сама вызвалась пойти с ним встретить гостя, как бы он желанно не просил её остаться в доме и не создавать ему лишних хлопот. Сатурн не против, он всегда рад первенцам его партнёра, что бы они там не вытворяли, в особенности маленький черночубый комочек. Волосы у неё совсем как непослушные пружинки, только у Урана они крупнее, а у этой — мельче. Девчонка радостно забегает в дом, придерживая дверь в квартиру — старается быть уважительной к своему преподавателю, хотя только он заходит, сразу же трясет следом, даже не сняв ботинки в снегу спешит куда-то — её старший братиша еле как хватает её за капюшон куртки и удерживает на месте. — Здравствуйте, мистер Сатурн. — Ганимед, мы уже обсуждали. Для тебя он не мистер, а просто Сатурн. — А скоро вообще папа! — Каллисто громко ворчит с кухни, стуча чашками друг о друга — наливает чай. — Не обожгись только, пожалуйста, — голос мальчишки тоже отдаляется, пока Сатурн невольно обрабатывает услышанную информацию. Папа? Растерянность не оставляет его, пока он глядит то в пустоту, то на смеющегося с невольно испуганного Сатурна Юпитера — милая причуда, любимая. Прямо как и сам мужчина — он тоже любимым был. И все же, Сатурн так и не получит ответ, почему же Каллисто резко выдает такой странный сюрприз на блюдечке — почему зовёт его отцом, хотя они с Юпитером уже давно не встречаются. Сатурн полагает, что дело в другом. Юпитер редко до безумия когда показывает собственные беды, беспокойства, а то и невзгоды — держит все в себе грубым комком, не позволяя углядеть из-под толстых слоев кожи резвую боль, колющую из-под неё мелкими просветами, совсем незаметными. Боль играется сама с собой, иногда посматривает на тебя веселыми глазками, озорными совсем, детскими, а затем продолжает колоть, как будто не усмирилась секунду назад. И хотя это про физическую и моральную боль, Сатурну казалось, что у его дорогого мужчины не только это было такой активной трепетой — что-то было похоже на это описание немного больше, чем отблески боли. Это тоже были ленточки света от металла, только принадлежали они ничему иному, как детскому девичьему, излишне звонкому смеху. Европа. Юпитер не сказать, что прям семьянин — ситуация с Марсом у него схожая, только немного по другому. Детей своих у него не было, не считая малютки Ио, самого младшего и щуплого из всей нынешней его прочей, приемной компании — всего четыре года назад он появился в жизни мужчины, только вот какими обстоятельствами, Сатурн так то не знал — Юпитер ничего ему не рассказывал, и хотя он постоянно что-то умалчивал, в этом случае это было через чур интимно и не похоже. Неужели так трудно признаться, что у тебя был кто-то на стороне? Но суть немного в другом, факт останется фактом, пока в него верят и есть как минимум пару-тройку доказательств, даже простые гласные согласные восклики, словосочетания, совсем сухие и незрелые. У вихрегона была семья: большая, но неполная — он и четверо маленьких бесят, двое из которых уже долгое время ходят к Сатурну на занятия. Сатурн знает, что эти дети обязаны стать ему знакомыми и доверенными, хотя он даже имён их толком не помнит — не уверен, каким образом Юпитер вообще может угомонить их. И все же, они ему не родные — как минимум не полностью. Обоих он получил через судебные разборки — родители детей, его знакомые, были настолько животны по отношению к ещё совсем крохотным, что он был обязан вступиться. Сатурн сам вызвался стать ему помощью, если такова будет нужна и желанна. Так или иначе — это было чисто решение вихрегона. Ганимед в целом был зашуганным, пусть и спокойным ребенком; намного спокойнее его младшей сестренки-двойняшки — Каллисто. Она все носилась и носилась, бегала там что-то, прыгала, ломала вещи и лезла под любую щель, которую только может заметить в небольшом кабинете мужчины или у себя же дома — таранит двери и врезается лбом со стеной в который раз. Сатурн уже давно привык к её гиперактивности, самое главное что не плачет, совсем — просто носится, каждые минут 5 возвращаясь на свое место и продолжая практиковать скрипку и вырисовывать нотки в нотной тетради — всегда на отлично, не допуская ни ошибки. Братишка её был тише, пусть и угрюмее: смотрел всегда недоверчиво, присмиренно, иногда шугался выбросов энергии сестры и прятался за спинкой стула, изредка вжимаясь в неё и ещё реже — залезая под стол. Гиперактивнее черновласой была только Тейа в младших классах — тоже бегала и кричала. И опять же, Европа. Ио Сатурн видел пару раз в гостях — только недавно мальчик встал на ноги и сделал первые шаги: Юпитер, как самый гордый и радостный отец, при таком раскладе резво протрезвонил всем, кого только знал, что бы те как будет возможность скоростно к нему заглянули, посмотреть на его маленького цыпленочка — такого же нежного и крохотулечного. С такими маленькими детьми в то время кольцевой контактировал совсем немного, боялся, можно сказать, что сломает и надломит случайно. И все же это было хорошо, можно сказать один из самых лучших опытов в его небрежной работе. Хотя это даже работой не было. Европа его напрягала. Кольцевой аккуратно тыкает в Ио пальчиком, и тот резво обхватывает ручками его — удерживая равновесие. Звонко смеётся, сзади братишка придерживает неровными предостережениями, как бы страхуя. Ио в целом был тактильным ребенком — ещё будучи в пеленках всегда Сатурна цапался и хватался, сжимая сильнее остальных, и за длинные пряди, и за щеки, и за уголки губ, и за нос, и за одежду. Обнимал его и звонко хихикал, мило икая раз через раз. Что уж там приукрашивать, она выжимала из него все живое, что только было. Юпитер предлагал им жить вместе в этот день — Сатурн заберёт своего племянника у горе родителей теперь уже официально и они все вместе заживут душа в душу, как настоящая семья. И детям веселее, и немолодой, но только образовавшейся паре. Жалко только вот, что Сатурн не готов к детям — он воспитатель, а не настоящий опекун. Даже имён своих обучаемых запомнить не может. Да, он лжет, и да, причина была другая. Европа пугала его сильнее всего на свете. — Он смотрит за тобой, — певчий голосок совсем крошечной малютки вырывает его из себя, и попытки завязать ей шнурки прерываются вопросительным взглядом прямо — на ещё округлое, бледное личико пятилетнего ребенка, сидящего на кровати. — Что? — Ты этого не видишь, а он смотрит. Колечко сам себе понял, что она говорила вещи, от которых было не по себе — как бы он не старалась, её заткнуть не выходило. Глубокие голубые глазки стеклянели, смотря на него, и из всех детей, как заметил для себя блондин — она сильнее всех любима Юпитером. Страшно, что так же и сильнее всех похожа на самого кольцевого внешностью, и даже глаза у неё немного темнели — янтарнят и блестят. Европа вылезла из телевизора, из черно-белого фильма прошлого века, грубо разбив стекло пузатого монитора голыми руками, казалось бы ещё таких нежными и неокрепшими. Она хранит много тайн, которые Сатурну непостижимы — совсем нет. Хотя порой казалось, что она угрожала, скрывался под её фразами один большой подтекст, полупрозрачными буквами, невидимым текстом, специально лимонным соком, что вывести цвет можно только под огнём. Чтобы только они оба знали, что бы другие не догадались. Европа тайно спасала его, остерегала, подавала руку помощи и совсем невзначай давала понять, что стоит развернуться и никогда больше с ним не контактировать. Она знала больше остальных. — Осмотри вентиляцию в своей ванной. — В смысле? — Сатурн насторожился, тон был немного подкошенным — ещё секунда и он не выдержит, уйдет из квартиры к чертям, сказав Юпитеру, что надо срочно ехать по делам. — Осмотри внимательно, иначе будет поздно, — она улыбается по-доброму, а от невинности её голоса и личика это предложение начинает звучать ещё страшнее. Возможно, это угроза. Сатурн переводит испуганные два янтаря на спящего в кроватке Ио, который изредка икал. В комнате через стенку Каллисто снова что-то разбила всплеском энергии, и Ганимед послушно собирает осколки — осколки памяти и сознания, слаживает в единый пазл, что бы их отцу не пришлось этого делать — не пришлось собирать по кусочкам Сатурна, бедного и измученного. Если вихревой это сделает, вероятнее всего, будет действительно поздно. Что Ганимед, что Европа что-то знают, но выдает ему одна лишь крохотная девица, у которой даже ножки хрупкие через чур, что бы самой спрыгивать с кровати — ждёт пока Сатурн или папа помогут, или пока сестрёнка выбежит с другой комнаты, схватит под ребра и понесет её куда-то с радостным смехом, звонким и весёлым. — Не ешь еду, которую он тебе даёт, — она учит, ползает по кровати ближе к мужчине, ложится Сатурну на колени, почти как родному отцу, — он хочет сделать этим тебе что-то нехорошее. Сатурн срывается и ставит её на пол, а сам уходит в другую комнату, оставляя дверь приоткрытой — что бы не пришлось становиться на стул с книгой, лишь бы её открыть. Эта девчонка пугает его до чёртиков. Он заявляет уверенно — боится её сильнее, чем смерти.