О расставаниях

Небо переливается цветами, искры растекаются в темноте. Юноша с закрытыми глазами, оглушенный взрывами праздничных петард забывает, как дышать. Наступает Новый год. В этом году теплый, почти без снега, от того не такой праздничный, как раньше, в детстве. Вскоре потухнут огоньки улочек, стихнет гомон толпы и будет отчетливо слышны его собственные тихие вздохи и удары сердца. Кадзуха ощущал, как рвется на части. Душа его была исписанным тетрадным листом, где в одну строку сумели уместить три ряда слов. Он сидел на скамье из сваленного бревна, сделанной им и его друзьями в первом классе средней школы. Он невольно вспоминал те школьные деньки и рвал свой лист в труху. Его дом был у подножия холма. Всякий раз, когда что-то его задевало, он сходил с привычного маршрута школа-дом, с тротуаров на тропинки, старые лестницы, проросшие растительностью, ведущие к небольшому храму богине Инари на вершине холма. Кадзуха же сворачивал на полпути и, пройдя к горбатому клену, садился на сваленный ствол и смотрел на родной городок. Волны покачивали лодки у причала, кучка людей бегали по пляжу с бенгальскими огоньками. Основная улочка светилась ярче всего. Люди плыли в ее огнях на площадь, задирали головы, поднимали детей на плечи, смеялись, суетились, радовались началу нового года. Краски фейерверка окрашивали этот вечер в желтый, красный и голубой. Прохладный ветер задувал под короткое пальтишко и даже шарф не спасал. Кадзухе не хотелось плакать, но и улыбаться он не мог. Они разошлись по домам с Томо около часа назад. Правда, Кадзуха и не подумал идти домой, где его будут окружать тучи вопросов соскучившихся родственников. Они обязательно спросили «Как дела с Томо?»‎. А Кадзуха мог и не сдержаться и правда ответить как. Они планировали смотреть на фейерверки вместе, встречая новый год в обществе друг друга, но атмосфера между ними после разговора про расставание стала слишком давящей, и они решили попрощаться там, в прошлом году. Кадзуха знал, что никуда он не денется. Он увидеться с Томо, который живет в соседнем доме и чья семья тесно дружит с его, завтра или послезавтра. До конца каникул еще есть время. Они поговорят. Они успеют обсудить все еще тысячу раз, но это будет по-другому. Уже все будет по-другому. Точнее, нет, стало по-другому еще тогда. Когда-то Кадзуха верил, что они предназначены друг другу судьбой. Аяка нагадала им двоим долгую жизнь, водя кончиком карандаша по ладоням и стуча по пальцам. Они были лучшими друзьями с детства. Они знали друг друга так, как не знал никто. Аяка знала, что Кадзуха любит Томо столько, сколько себя помнит (правда осознает это чуть позже). Она знает, что Томо не может без Кадзухи. Она видит все их неловкие взгляды, она говорит им странные вещи и сует истории про двух парней, держащихся за руки, будто бы это нормально. Она надувает губы, когда друзья смеются и отдают ей книги обратно. Она тепло улыбается, когда каждый, смущенно отводя взгляд, делиться с ней чувствами, что не должны быть. Но они есть. Они были. Они были, когда два мальчика дружили с первого класса не разлей вода. Когда засыпали вместе под котацу, перепутавшись ногами. Когда засиживались допоздна, решая вместе домашние задачки. Когда переплетали пальцы в карманах и видели отражения друг друга в глазах. Когда обедали вместе на крыше, смешивая бенто. Когда глупо шутили, отводя взгляд и обдумывая, то насколько в шутку это все было. Щека к щеке. Язык к языку. Они парни. Они не должны целоваться. Томо всегда говорил, что ни к чему хорошему это не приведет, но он не мог это прекратить. Кадзуха был готов стоять до конца, веря в силу любви. Даже репетировал реплики для семьи, начинал копить деньги, если от него откажутся. Аяка перебивала их бредни, Йоимия била по головам за глупости, а Аято всегда был готов найти лишние два футона для друзей у себя дома. Это было хорошо. Два последних года старшей школы их чувства только крепчал и цвели. Это меняло их, делало крепче и сильнее. Эти чувства ломали их настолько сильно, пугали, но и лечили лучше всяких лекарств. И родители Кадзухи не отказались от него. Да, перспектива отсутствия внуков их не впечатлила, но никто никого не выгонял. Кадзуха собирался перебираться в Токио со своим парнем, писал пробники, готовился к экзаменам, зубрил книги и учебники и не смог зоработать жалких несколько балов до порога вступления. Томо поступил. А Кадзуха нет. Томо переехал в Токио. А Кадзуха нет. Томо верно еще тогда решил это хороший повод закончить их глупую любовь и, наконец, повзрослеть. А Кадзуха не готов был сдаться так просто. Ему хватило баллов для хорошего университета Киото. Между ними проваливались несколько сотен километров. Их разрисованный план трещал по швам и рвался. Помеченные кружком места, где Кадзуха проведет свидания со своим парнем, были закрашены. Их заранее оговоренная рутина совместной жизни в университетской общаге канула в лету. И Кадзуха терпел хмурого соседа, долго гуляя по окрестностям студгородка с приклеенным к уху телефоном и представляя, что Томо рядом. Они учились жить отдельно, но вместе. Они забалтывали друг друга ночами, показывая как только возможно этим буквенным языком любовь. Они тратили каждые выходные часы в поездах и бесконечных пересадках, наконец, встречаясь, но были вынуждены расставаться снова и снова. Сначала раз в неделю. После раз в месяц. Через четыре. И, наконец, запланировав встречу здесь в родном городе на рождество и новый год. — Ты стал другим, — говорит негромко Кадзуха, разглядывая вытянувшуюся, возмужавшую фигуру. Томо не говорил, что начал ходить в зал. Томо вообще многое перестал ему говорить. — Да, — улыбается он, глядя на Кадзуху сверху вниз невыносимо грустно. Он берет его за руку и отводит подальше от шумной улицы. Прохладный воздух, приглушенные голоса позади. Кадзуха знает, что Томо скажет. Томо знает, что Кадзуха считает точно так же. Просто люди меняются и иногда выбирают разные дороги. Просто иногда люди смотрят на друг друга невыносимо грустно. — Ты прав, — просто отвечает Кадзуха на когда-то ужасающие его слова. — Я буду всегда вспоминать, как нам было хорошо вместе. Как мы дурачились с тобой в школьные будни. — Да, — Кадзуха улыбается, на миг ощущая себя снова выпускником. В прошлом году они также, отойдя подальше от толпы людей, шептали друг другу обещания, оставляя робкие поцелуи на губах, а после бежали на берег к остальным друзьям, шумели, смеялись и танцевали в ярких красках праздника, зажигали огни и давали клятвы. — И я, — выдыхает Кадзуха. Ему хочется позвонить Аяке и Аято, не сумевшим выбраться на праздники в родные края. Ему хочется вновь поболтать с Йоимией, с утра бегающей по городу волчком полной работы над предстоящем шоу фейерверков. Ему хочется притвориться будто этого разговора никогда не случалось. Представить, что никто никогда не уезжал. — Чтож мне пора идти. Сестренка не любит быть одна в толпе, ты же знаешь. — Да, я тоже вернусь к своим. Я обещал не задерживаться, — улыбается Кадзуха, уходя в противоположную сторону. — Кадзуха… Юноша останавливается и оборачивается. Время тянется тягуче медленно, когда они смотрят друг на друга. — До встречи, — говорит Томо, в его глазах переливается лунный свет, а руки нервно дергают ветровку. — До встречи, — отвечает Кадзуха. Тишина разрывается визгом фейерверка.

⋇⋆✦⋆⋇

　 — … Они собрали всех родственников. Даже тех, кого я никогда не видел! Сто-олько детей! И я, как, видимо, самый близкий к ним по разуму в глазах дедушки, должен был присматривать за этим детским садом. Ладно бы просто нянчиться! Яэ Мико предложила устроить им новогоднюю сценку и заставила меня их развлекать, напялив на меня костюм гребаной елки! — Как? — вытягивается на кровати Кадзуха. — Лиса, хитрая лиса, манипуляторша! Я тебе отвечаю, гребанным шантажом она и сошлась с моей сестрой, — сосед прокашливается. Лицо его переливается от раздраженного в привычное, — Так вот, стою я посреди комнаты в костюме елки, а эти дети кружатся вокруг меня хороводом. Кадзуха хочет перестать хихикать, прекрасно зная, как раздражает этим Скарамуччу, искренне делящегося сейчас с ним своей проблемой, но не может. В него летит чужая подушка. Каэдэхара заглушенно воет, садясь удобнее. За окном вовсю валит снег, и поэтому они оба прогуливают свои пары, решив остаться в тепле общажной комнаты, недопитого чая в кружках и рассказов «веселых» каникул. Обычно хмурый и немногословный Скарамучча теперь притерпелся к своему соседу достаточно, чтобы вести себя глупо, громко или искренне смеяться. Обычно отстраненный Кадзуха, погруженный в себя, впервые после долгого времени может позволить себе расслабиться выслушав трезжтажное мнение скарамуччи об каникулах Кадзухи. И согласится что это и вправду было отвратительно. — А есть фото? — спрашивает Каэдэхара. Лицо Скарамуччи кривиться. — Значит точно есть. Как могли такое не сфотографировать! — Каэдэхара, я не покажу тебе этот стыд даже под дулом пистолета! — Нет, покажешь! И Скарамучча вопит и брыкается, когда его пытаются защекотать до смерти и выхватить телефон. Он сдается, только оказавшись придавленный к полу без шанса на спасение. Он очаровательный, когда краснеет от смущения и отворачивает лицо, пряча глаза за челкой, вытягивает руку с открытой фотографией и вправду стыда, по-другому и не скажешь. А после, когда Кадзуха не может вздохнуть Из-за смеха, валит под себя уже его, атакует той же тактикой щекотки, пытается выхватить телефон и не умереть от стыда прямо здесь и сейчас. И в моменте Кадзуха не может не заметить свое отражение в чужих глазах. То, что было, снова есть. Оно процветает сквозь холодные камни, гремит фейерверком, заполняет строки на новом листе бумаги. И осознание этого заставляет Кадзуху замереть, телефону оказаться у злющего владельца, вылетевшего из комнаты с заалевшим лицом, а сердце застучать в ушах и в каждой частичке тела. Что-то может закончиться. А что-то может начаться. Кто-то отдалится. А кто-то стать ближе