Vergogna

       Лежу на мягких светлых простынях моей комнаты и бесцельно смотрю в потолок. Все кажется настолько бессмысленным, бесцветным, совсем не так, как я привыкла в отцовском доме, в детской комнате моей матушки. Здесь коричневые двери и кремовые стены, в комнатах ничего лишнего. Как бы хотелось вернуться к себе в магазинчик! Зарыться руками в горы плюшевых игрушек, что так радуют детишек. Моя коробочка слишком мала, чтобы хранить так много, всего лишь три игрушки поместилось.       И все же здесь попросторнее, чем в моей детской у папеньки дома, я даже могу походить по комнате!       Папенька, муж… я и позабыла их лица, их силуэты. Слава Богу! Касаюсь крестика на цепочке, что висит на моей груди под слоями одежды. Я его надежно прячу, чтобы никто из других гостей не увидел, крестик — мой талисман, плотик безопасности среди незнакомых людей.       Папенька, муж, наследство… повторяю себе эти три слова, будто боюсь забыть все окончательно. Я ведь и вправду позабыла обо всем другом, похоже, мэнор плохо влияет на мою память. Почему я здесь? Помню отрывками… Да и Бог с такими мелочами! По правде говоря, за все то время, что я здесь провела, весь разговор о наследстве стал чем-то настолько далеким, маленьким — прямо как и я сама. Я скукожилась, сжалась, я меньше, чем я есть. Уже даже не уверена, хочу ли искать их, тех мужчин, что предали мое доверие и отняли мои средства на жизнь. Единственное — скучаю по магазинчику. Давно не слышала заливистого смеха детишек, что приходят ко мне с родителями. Озорные малыши так смеются, когда берут после покупки в руки плюшевых зайчиков и лисичек, что я начинаю в такие моменты вспоминать, для чего затеяла все это. Глажу свой впалый живот — я очень похудела за время пребывания здесь — и представляю, что в нем мой неродившийся малыш. Одинокая слеза катится по моей щеке, но я старательно ее смахиваю. Я бы полюбила этого ребенка, пусть его отцом и стал бы мой муж. Я не помню его, но уверена — он плохой. Нижняя часть живота неприятно ноет от одного воспоминания.       Сейчас звуков так не хватает. Мамочка, мне до жути страшно! Я не чувствую больше себя, только твой светлый образ помогает мне не впасть в уныние. Произношу свое имя вслух. Впервые за месяц слышу чей-то голос. Мне нельзя было этого делать. Энни Лестер. Два слова легко слетают с уст, но я не понимаю смысла. Что-то на подкорке сознания подсказывает, что это я, но не могу осознать. А кто же Энни Лестер? Уже и не знаю, осталось ли что-то от нее, или есть только Я.       Нам запрещают разговаривать вслух, можно только обмениваться письмами или писать в личный дневник. Но и этого мы до недавнего времени не делали — все слишком уж друг друга боялись. Да и как-то не до этого становится: никто не признает, но я верю, что нам что-то подмешивают в пищу и питье. Сначала все казалось нормальным, но со временем я стала чувствовать, что меняюсь. Перестала запоминать детали, разум стал рассеянным, я не хочу ничем заниматься. Однажды я решилась и перестала есть со всеми. Единственное, что помню с ночи того же дня, это ощущение кожаных ремней на руках и бутылек с неизвестной жидкостью. Жутко пахло спиртом, я ненавижу его! Но приходилось пить. И тогда резко отпустило — я обмякла прямо на кресле, опуская тяжелые веки. Я не видела лица того, кто это сделал, не видела и очертаний комнаты. А видела ли я хоть что-то? Может, это было жестоким сном, кошмаром? Я уже ни в чем не уверена.       Я чувствую животный страх, будто прямо сейчас из шкафа на меня выскочат и убьют. Замираю на простынях, не в силах двинуть и ногой. Если пошевелюсь, оно точно выпрыгнет. Нет, я не должна так бояться! Нерешительно приподнимаю указательный палец и лихорадочно оглядываю комнату — никого. Слава Богу… Позволяю себе робко приподняться на кровати.       Другие гости — странные люди. Я не так часто имела возможность их увидеть, но со временем мы стали общительнее и иногда обмениваемся письмами. Эзоп Карл — статный и серьезный молодой человек. Полагаю, он старше меня. Всегда аккуратен, серый костюм застегнут на каждую пуговичку, на одежде ни единой складочки. Никогда из рук не выпускает свой чемоданчик. Ума не приложу, что настолько ценного там может быть. В одном из писем он поделился, что там принадлежности для макияжа и грима, но на артиста он не похож. Предпочитает носить маску, потому лица его я почти ни разу не видела, но взгляд у него сосредоточенный, наметанный на детали. Мистер Карл, думаю, очень надежный! Он единственный из нас, кто остается в ясном рассудке. И все же я не могу почувствовать себя абсолютно спокойной рядом с ним…       Мужчина с собакой, что живет напротив меня, Виктор, кажется единственным, кто так похож на меня. Однажды я набралась храбрости и тихонько постучала в его дверь. Никто тогда не открыл мне, но я слышала, слышала! Эти радостные, но настороженные шаги. Я приложила ухо к двери, и мне показалось, что мужчина с собакой сделал то же самое. Так мы и сидели несколько минут, пытаясь уловить малейший звук из-за двери. Виктор очень добрый, он всегда поставляет наши письма… ему это приносит радость. Я ведь видела, какое у него предвкушающее лицо, когда он смотрит на меня, когда я открываю при нем письмо. Мы, как правило, всегда осторожно и скрытно улыбаемся друг другу, когда он приходит с письмом, будто боимся, что кто-то заметит, как мы посмели радоваться в этом темном месте. Не хочу больше наказаний!       Взгляд падает на плюшевого бычка рядом с моей кроватью, и я невольно вспоминаю о последнем госте. Все тело простреливает непонятная дрожь, на инстинктах. Мистер Гупта меня пугает. Когда он прибыл в мэнор, то вел себя очень агрессивно и громко, каждый его поступок звучал, как раскат грома в ясный день. На завтраках, когда мистер Карл, Виктор и я сидели и молча ели, он резкими, тяжелыми шагами заходил в столовую, с размахом бросал свою крикетную биту на стол, звучно отодвигал стул — скрип ножки по мраморному полу неприятно резал слух — и валился на него. Мистер Карл не реагировал, но губы его незаметно кривились в презрении. Я же от каждого звука вздрагивала.       Я всегда старалась стать как можно более маленькой рядом с мистером Гупта. Жалась в сидение стула, прижималась к стенам, когда он проходил мимо — он ведь так угрожающе смотрел на всех! Будто был готов убить. Верхняя губа его всегда была приподнята, как если бы он ненавидел всех нас. И лишь потом я заметила, что на меня он смотрел по-другому: чуть мягче, с каким-то сожалением. И мне делалось менее страшно.       Мистер Гупта стал для меня Ганджи тогда, когда я мельком увидела в его руках игрушку овечки. Вся испачканная, потрепанная, старенькая, но он никогда не позволял дворецким ее забирать, рьяно прижимал ее к своей груди, будто это была драгоценность. Как меня подкупило подобное обращение к игрушке! Я в тот же день целый час потратила, чтобы написать письмо с вопросом. Переписывала несколько раз, боялась навлечь на себя его гнев ошибкой или лишней каракулей. Но он вовсе не гневался, ни капельки! Он не хотел об этом подробно говорить, но как я поняла, овечка была подарком с родины, Индии. Сложно представить, каково ему жить на чужбине, где его никто не понимает. Мистер Карл обозвал его чужаком со странным акцентом. Но ведь и у самого мистера Карла есть акцент! Разве справедливо так ругать человека, даже если он не очень тебе нравится?       Мы сближались с Ганджи. Мы обменивались редкими письмами, и он изливал мне свою душу. Не подробно, нет, конечно. Но читая корявенькие английские буковки, что он так старательно выводил, я видела, как он злился. На всех: на мир, на себя, на мэнор. Он сказал, что это ловушка, что мистер Карл — не тот, за кого себя выдает. И мне сделалось так боязно! Я сожгла письмо и сидела весь вечер, прижав руки к искаженному ужасом рту. Не хочу о таком даже думать. В тот день было особенно тяжело — я чувствовала, что мне в сок подмешали что-то не то и я стала еще пугливее.       В последнем своем письме он казался куда страшнее, чем обычно. Бумага была порвана в некоторых местах, чернильные кляксы смазывали буквы почти на каждой строке. Было ощущение, что Ганджи писал в истерике, в маниакальном порыве. Но ведь писал-то он о хорошем! Писал, что защитит меня, что мне не стоит бояться его, повторял, что «Эзоп — враг». Ганджи вновь стал мистером Гупта.       В последние недели он стал даже хуже, чем тогда, когда приехал. Он срывается по мелочам, его прекрасные черные глаза сделались дикими, сумасшедшими! Как у убийцы. Неделю назад, на ужине, он так разозлился, что снес со стола свою тарелку с едой и закричал вслух, что мы в ловушке. Я закрыла тогда уши руками и крепко зажмурила глаза. Мы и правда в ловушке — в его!       Мне страшно. Мистер Гупта может мне навредить. Я снова дергаюсь на кровати, мне кажется, что из-за занавески выскочит монстр. Выскочит он.       Поднимаюсь на слабых ногах и сажусь за стол. Расправляю перед собой лист бумаги и беру в руки перо. Обмакиваю перо в чернила. Дрожащими пальцами начинаю выводить буквы в слова.       «Мистер Карл, я уверена, вы можете помочь…»