Две половины сожаления

      — Отлично справились сегодня, да? — Юджи выстрелил взглядом в сторону Мегуми. Он спросил это так, словно плевал на ответ, но уголок рта всё равно неловко дёрнулся. Большие глаза распахнулись в молчаливой просьбе: «Я хочу, чтобы ты оценил».       — Ты был ничего, — послушно отозвался Мегуми.       Они замедлили шаг перед дверью в комнату. Где-то весенний ветер растапливал лёд и приносил едва уловимый запах распустившийся сливы.       — Как я это проклятье, да? Врезал ему прямо в штиблет. — Юджи сразу расцвёл и ударил кулаком себе в раскрытую ладонь. — Видал, как его об стену расплющило?       — Видел. — Мегуми прокрутил до щелчка ручку, толкнул дверь и бросил на Юджи короткий, полный скрытого отчаяния взгляд.       Бойкое веселье моментально испарилось: светло-карие глаза, точно вечер, омытый мёдом, смягчились и потеплели; губы — сбить с ног и целоваться — замерли в кроткой полуулыбке.       Мегуми вдруг подумал, как ему стало бы легче, если бы Юджи не шёл за ним в прохладную пустоту комнаты, не заглядывал ему в глаза проникновенно и ласково, не касался ладонью его спины. Легче — и одновременно невыносимее, потому что когда Юджи последовал внутрь и плотно прикрыл за ними дверь, сердце Мегуми стиснуло от радости и боли тоненьким ремешком — но не сильно, а так, словно он мечтал в нём оказаться.       — Может, включим фильм? — смущённо предложил Юджи и стряхнул со своей толстовки невидимые крошки.       Они всегда начинали с этого.       Будто прямо сказать «я хочу тебя» или «я соскучился» — слишком просто; будто несмотря на тонны проведённого вместе времени, они не перестали испытывать неловкость наедине. Это был код, шифр, ключ, распахивающий следующий этап, ход, после которого Мегуми не способен был отступить: желание ставило его на колени, чтобы потом чужое колено нежно и уверенно раздвигало ему ноги.       Они устраивались на кровати: Юджи включал ноутбук, бодро стучал по клавишам в поисках очередного фильма, название которого оба вряд ли запомнят, Мегуми ложился рядом. Что бы потом ни извергали колонки — качественно срежиссированные взрывы или урчание песен о любви, — они переплетали ноги, переплетали руки, а потом находили себя полностью раздетыми, взмокшими и выпотрошенными ласками и оргазмами на съехавших на пол простынях.       Каждый такой вечер — его бы вобрать в себя целиком, запереть в шкатулке, чтобы переживать заново. Мегуми очень нравился Юджи, нравился весь. Нравилось, как он смотрел, нравилось, как в его взгляде замирало предвкушение, когда Мегуми молчаливо, одними глазами, звал его за собой, нравилось, что Юджи понимал его без слов, как опускался на колени, обхватывал бедра, ноги, сжимал ягодицы, лаская языком шелковистую нежную кожу головки, а потом опускался на неё ртом… Нравилось лежать сверху, прижимаясь спиной к его груди, закинув свои, светлые, без единого заметного волоска, ноги на разведенные, тронутые лёгким загаром ноги Юджи, ловить сорванное дыхание у ямки за ухом, пока тот толчок за толчком проникает в его тело.       Всё, что было в нём хорошего, всё, чего не было в нём плохого, казалось, задумывалось для Мегуми с самого начала: он появился в его жизни, засиял солнцем, золотой каплей стёк в ладони и так и не закатился за порог мира.       — Если ты… Если с тобой что-то случится… — однажды подумал про себя Мегуми и обнаружил, что сказал это вслух. Кровь хлынула к вискам.       Юджи заулыбался. Он лежал полубоком: одну руку он подложил под голову Мегуми, второй кружил по его обнажённому животу.       — Ты сам меня убьёшь. Я знаю.       — Запомнил же…       — Не думай о плохом. — Юджи вытянул руку и притворился, будто поймал бабочку, а затем разжал ладонь и легонько на неё подул. — Со мной ничего не случится. Не сейчас.       Мегуми проводил вымышленную бабочку взглядом и отвернулся к окну.       Стёкла спальни щекотали сливочные соцветия персика: лимонные, розовые; откуда-то издалека лилась незнакомая мелодия, интимная, как касание любимых рук. Юджи прав, нет смысла думать о плохом, когда рядом с ним так спокойно, так хорошо…       — Меня сейчас стошнит.       Слух резануло тупым ножом. Всё внутри Мегуми покрылось ледяной коркой. Тон Юджи рухнул на пару октав — стал ниже, шероховатее, и ещё до того, как Мегуми осознал смысл сказанного, его бросило в жар и холод попеременно: эту манеру перекатывать на языке слова как человеческие кости, эти интонации, резкие, как зубцы пилы, он узнает из тысячи.       — Хочешь посмотреть, как засранец будет блевать кровью?       Из чужой глотки вырвался — нет, не низкий смех — рокот, в котором Мегуми отчётливо опознал голодного зверя, а потом в его собственное горло на грани боли вжались когти.       — Сукуна, — с ненавистью выдохнул Мегуми, вцепившись в запястье, по ощущениям, резко ставшее каменным.       Мегуми очень нравился Юджи, по-настоящему, — так же нравился, как пишут в художественных книжках и снимают в глупых фильмах: чтобы глаза в глаза, тело к телу, рука об руку. Но, проклятье, как легче бы жилось, если бы Юджи однажды за ним не пошёл, не ступил следом в комнату, никогда бы не целовал, не заглядывал проникновенно в душу и не крал его сердце…       Легче, потому что ему бы никогда не пришлось сталкиваться с тем, кто однажды лишил сердца его самого…       Вторая рука Сукуны скользнула вниз раньше, чем Мегуми успел опомниться и едва не задохнулся, когда язык, прорвавшийся сквозь ладонь, мокро обвёл головку его члена.       — Надо же… — голос, похожий на раскатистый грудной рык, ввинчивался прямо в мозг, — какие самонадеянные вещи он рассказывает. Как считаешь, Фу-ши-гу-ро-Ме-гу-ми… — горячая ладонь сомкнулась внизу, как капкан, растирая предательски выступившую смазку; колено, неожиданно тяжелое, прижало ноги к постели, — сдержит ли он слово, если я вырву его сердце ещё раз?       — Исчезни, — выплюнул Мегуми, пытаясь двумя руками оторвать от горла цепкие пальцы.       Слабость сильнее воли — ключевое, что он понял о человеческой природе, о своей природе, когда Сукуна появился впервые. Каждый раз Мегуми клялся себе — он не позволит ему быть на месте Юджи, не позволит до себя дотрагиваться; он набирался ненависти и уверенности, копил их внутри, но стоило утихнуть бдительности, стоило только расслабиться — Сукуна появлялся снова, точно подгадывая момент, когда в сосуде его решимости появлялась брешь.       Это походило на особую форму мазохизма — хочешь быть с Юджи, учись мириться с демоном, живущим у него внутри, и он уже не знал, чего хочет больше — трогательной нежности или того, что шло следом.       Сукуна плотнее сжал руку на его члене. Под ладонью с извивающимся языком, вопреки желанию Мегуми — он готов был возненавидеть себя за это, — твердело.       — Я могу вырвать его сердце и принести тебе. Снова. — Дыхание Сукуны — не такое, как у Юджи — рваное, горячее. Мегуми казалось, он отчётливо улавливает запах гари и дыма, словно Сукуна горел изнутри. — Тебе нравится, когда этот засранец делает так?       Язык Сукуны медленно прошёлся по всей длине члена, вычерчивая узоры болезненной пряной ласки. Мегуми не понимал, отчего он задыхается — от нехватки воздуха или из-за выматывающих и скользящих движений вверх и вниз.       — Что тебе от меня нужно? — с ненавистью вырвалось у Мегуми.       Сукуна склонился ниже.       — Может, я ревную, Фушигуро Мегуми. — Слова перекатывались в его рту, как раскалённые угли. Рука задвигалась быстрее, и эти движения предательскими горячими волнами разошлись под кожей. — Может, я хочу, чтобы тоже скулил подо мной, как голодный волчонок…       Язык широко провёл от основания до головки, покружил по уздечке, коротко её лизнув. Мегуми хватал губами воздух: на глаза наплывала полуодержимая, преступно сладкая дымка. Он не мог сопротивляться: воля, так старательно накапливаемая, покидала его, как вода, убегающая в сток. Внизу живота горело, казалось, там плескалась лава. Тонны лавы.       — Кончи для меня, Фушигуро Мегуми, — выдохнул Сукуна в его раскрывшийся рот. Насмешливый хриплый шёпот стекольной крошкой заползал в горло. — Ну же, постарайся, постарайся…       — Пошёл к чёрту… — вытолкнул из себя Мегуми.       Знакомое и одновременно неузнаваемое лицо нависло над ним. Мегуми сквозь мутную, раскалённую добела пелену встретился со взглядом Сукуны, и ему показалось, он заглянул во тьму, разорванную огнём. Там, в глубине зрачков, чёрных, как колодец с человеческой кровью, плоился пожар: огонь и пепел жрали Сукуну изнутри, грозя прорваться наружу. Тонкие ленты огня множились, ползли по радужке, и Мегуми понял — он больше не может сдерживаться.       Его гордость, особая гордость — яд греха, вываренный из желания подчиняться и желания убить того, кто его подчинил. Мегуми не раскаивался — он уже заразился грехом, этот яд давно проник в кровь.       Дрожь хлестнула по коленям, и его выгнуло; он беспомощно заметался, вспыхнул и выгорел, как зажжённая спичка в луже бензина. Ему хотелось стать пылью, пеплом, исчезнуть и развеяться по ветру, как дымка, лишь бы не стонать сейчас под руками Короля проклятий, не изливаться позорно ему в руку…       Сукуна провел влажную линию по животу Мегуми и облизал палец.       — Однажды я украду у него и тело, и тебя.       Голос, похожий на шепот сотен проклятых душ, пепел, гуляющий по выжженной земле, просочился в самое нутро. Мегуми провалился во тьму вслед за ним, а когда всплыл на поверхность — встретился с распахнутыми глазами цвета древесного мёда, растерянными и виновато-испуганными.       Пожар стих. Мегуми показалось — он очутился посреди пустоши, лишенной всякой жизни.       — Он снова приходил, да? — Доброе лицо Юджи помрачнело; шрам у рта напоминал погнутую проволоку, которая больше не может удерживать улыбку.       — Ненадолго, — лаконично ответил Мегуми, натягивая одеяло на живот. — Сказал, что его от нас тошнит.       — Как же он достал! Что ему вообще от тебя надо? — воскликнул Юджи в пустоту и стукнул кулаком по матрасу. — Сволочь. Сволочь-сволочь-сволочь…       Юджи жаловался и жаловался, а Мегуми смотрел на него и думал: длинная трещина, раскалывающая человека на две половины — тьма и свет в разбитом посередине зеркале.       Может, и не легче было бы, если Юджи никогда с ним не случилось. Может, всё, что он хотел — это оказаться в ловушке между ними: того, с чьих рук соскальзывают проворные неуловимые бабочки, и того, кто сжигает его в пожаре из совести и желания.       Так, по крайней мере, меньше сожалений.