Безответно

Москва — Орел. Ласточка летит почти так же быстро, как и Сапсан в Петербург. В девять с Курского, четыре часа на юг и вот уже после полудня ты в городе воинской славы, остается только пообедать и вперед, покорять местную сцену. Саша был искренне рад этим гастролям. Во-первых, почему бы не порадоваться показу собственного детища, а во-вторых, Макс как-то упоминал, что именно в Орле началась его театральная карьера. И было в этом знании нечто сакральное. Казалось бы, об этом распространялась и страница в Википедии, и группа ВКонтакте, что вели поклонники, но в то же время, озвученное Максимом напрямую, это знание как и многие другие, раскрытые Заусалиным лично Саше, складировались им и бережно хранились как редкие жемчужины. Ну и пусть это известно всем, но только ему Макс рассказал это не лукавя, не таясь. Обронил в беседе и наверняка тут же забыл. А Саша запомнил, как помнил и многое другое. И про войну, и про революцию, и обо всем том, что было сильно до… Максим редко говорил о своей жизни до обращения. Если честно — никогда. Словно ее и не было. В основном это были случайные факты из жизни после. И даже собрав их воедино, Рагулин не был уверен в том, сколько Максиму на самом деле лет. Да и не значили ничего эти цифры. По крайней мере, для Саши уж точно. Это же просто цифры… А вот Орел, как некоторая точка отсчета, отчего-то сильно занимал его внимание. Но как бы ни было велико желание пробежаться галопом по местным музеям в надежде узнать среди портретов или фотографий знакомое лицо или хотя бы упоминание оного, времени на это совершенно не находилось. Наскоро пообедав в ближайшей к театру ресторации, Саша вместе с коллегами отправился на площадку — погружаться в привычную рутину: проверка звука, проверка света и прочее, прочее… — Я еще нужен? — внезапный Дэмкив сел на соседнее кресло и сбил Рагулина с какой-то очень важной мысли, — тут говорят выставка, посвященная орловской сцене имеется. Посмотреть хотел. Как думаешь, успею? — брови его при этом изогнулись слегка вопросительно, словно спрашивал он только из вежливости и в целом разрешение ему было не особо нужное. Рагулин оторвался от экрана телефона и усмехнулся. — Вместе пойдем. Я тебя проконтролирую. А ты меня. Только давай сейчас Игорь сцену пройдет, а после и поглядим, чем славен местный театр. Выставка тянула на полноценную музейную экспозицию. Тут тебе и костюмы, и реквизит, фотокарточки всякие, с десяток подсвеченных витрин с первыми изданиями пьес Тургенева, Лескова… — в целом занимательно и весьма любопытно, хоть целый день броди меж экспанатов. Среди прочих экспозицию дополняла небольшая серия картин на стене. Не то чтобы полноценных, скорее, это были этюды кисти одного художника — небольшие сценки из быта крепостного театра да отдельные портреты участников труппы графа Каменского. В любой другой ситуации Рагулин бы прошел мимо, лишь зацепив холсты взглядом, но один из портретов слишком уж привлек его внимание. Светловолосый юноша лет двадцати пронзительно глядел прямо на смотрящего. Рука художника ловко и умело обозначила чужие черты на темном подмалевке и придала взгляду зеленых глаз какую-то невыразимую глубину и при этом такую беззащитность и мягкость, что у Саши казалось завязалась в узел душа. Ему было знакомо это лицо… — Портрет артиста крепостного театра, — Денис вырос из-за сашиного плеча и спугнул тишину. — На Заусалина чем-то похож. — …есть немного… — уклончиво отозвался Рагулин. — Первая четверть девятнадцатого века, — Денис продолжил читать выгравированную на шильдике надпись, — однако, давненько. Как думаешь, он видел Наполеона? Саша недоуменно моргнул. — Кто «он»? — Заусалин, — усмехнулся Дэмкив, и вид его сделался заговорческим, — интересно, сколько ему вообще лет? — На вид немного за тридцать, — Рагулин пожал плечами и снова посмотрел на портрет, сравнивая увиденное с воспоминаниями. Юноша на картине действительно лишь чем-то походил на Максима. Заусалин и выглядел старше, но не то чтобы сильно, но отличие было весьма заметно. Черты были резче, щеки более впалы, взгляд жестче, цепче, словно утратил эту пойманную художником юношескую легкость. А может, это и не легкость вовсе? Отчего этот юноша на холсте смотрит так преданно, едва ли не влюбленно?.. Денис фыркнул, прерывая сашину мысль. — И как давно ему «немного за тридцать»? Рагулин перевел скептический взгляд на коллегу. — Это ты сейчас «Сумерки» процитировал? — Не, ну, нормальный же фильм… — попытался оправдаться Денис, — по крайней мере, первая его часть… Этот портрет не выходил у Саши из головы и во время спектакля, и после. В темноте кулис ему все чудился этот беззащитный взгляд зеленых глаз. Максим никогда не смотрел так, по крайней мере, на сашиной памяти ему таких взглядов от Заусалина не перепадало. А может, это и не Максим на картине вовсе. Просто кто-то очень и очень похожий, а Рагулин накрутил себя, навыдумывал, и теперь вот мерещится всякое. Они ж с Максом по-настоящему вместе всего ничего, чуть больше полугода. Да и по-настоящему ли? Все как-то случилось, завертелось и шло теперь своим чередом. И, вроде бы, лед тронулся. Они встречались, они общались, делили одну постель, но при этом у Саши порой складывалось впечатление, что ни черта в их отношениях не изменилось. Максим как был черный ящик, не поддающийся расшифровке, так и остался. Порой на него что-то находило, и он упоминал случайные факты из своей биографии, но быстро сворачивал тему, словно вместе с воспоминанием ловил пресловутый «вьетнамский флешбек». Рагулин даже как-то пошутил по этому поводу, за что был награжден настолько ледяным взглядом, что по ощущениям казалось даже температура в комнате понизилась. Макс, выпустив обратно шипы, потом полторы недели оттаивал, а Саша уяснил для себя, что лезть в чужие тайны пока не стоит. Возможно, однажды все эти маленькие кусочки пазла соберутся в единый образ и все разом станет понятно. Ну а пока можно только копить эти детальки и верить, что все переменится к лучшему. Хотя куда уж лучше. Лет пять назад Саша мог только мечтать о чем-то отличном от встреч по договору, а теперь вот жадный стал — не только тело ему подавай, но и душу… С этой мыслью в анамнезе Рагулин под шумок уломал сотрудницу орловского драмтеатра пустить его на одну минуточку в зал с экспозицией, чтобы сделать фотографии на память — Макс же не откусит ему голову, если он просто поинтересуется, кто именно изображен на портрете? Ночной поезд мчался на север — в Москву. Но перестук колес, так быстро убаюкавший сашиных соседей по купе, все никак не мог усыпить его самого. Устав ворочаться с боку на бок, Рагулин накинул на плечи толстовку и вышел в общий коридор. Пару минут Саша собирался с мыслями и вглядывался в синюю темноту за окном да в мелькающие черные силуэты деревьев. Телефон коротко прожужжал в кармане, и Рагулин в глупой надежде уставился на экран. Но надежды обманулись — всего лишь спам. А что именно он хотел там увидеть? Вряд ли Макс станет ему слать СМСки во втором часу ночи. Пальцы сами собой полезли в галерею, где одним из последних фото значился тот самый портрет. Все же было в нем что-то притягательное. Какая-то губительная тайна, что словно ножом приходилась по сердцу. И чем больше Рагулин думал об этом, тем меньше у него оставалось сомнений в том, что на картине изображен именно Макс: юный, влюбленный и совершенно незнакомый. Саша тяжело вздохнул и поплелся к проводнику за лотерейным билетом. До безумия хотелось курить и где-нибудь на пятой затяжке набрать заветный телефонный номер. И спустя долгие гудки услышать какую-нибудь банальщину в духе «отчего не спишь?». И чтобы обязательно в скупую интонацию вплеталась затаенная лукавая улыбка, которую Саше вечно теперь хочется сцеловать — пусть никто не видит Максима таким, кроме него. Без шипов, без щитов, без всего этого флера вампирской холодности им распространяемого — попросту человечного. Пусть он будет только для Саши… а он и был, пока на глаза не попался этот чертов портрет. Теперь же Рагулину казалось, что его в наглую обворовали, и именно эта мысль — темная, тревожная, до боли сжимающая грудь — все никак не давала ему заснуть. — Ты вообще спал? — осторожно поинтересовался у Рагулина Балалаев, когда ушла разбудившая их купе проводница. Хотя будить пришлось только троих. — Спал, конечно, — отозвался Саша, прихлебывая до омерзения сладкий растворимый кофе. Сон все же сморил его где-то после Тулы, но счастье забытья было недолгим. Проснувшись на каком-то сортировочном полустанке, он больше не смог сомкнуть глаз. И даже чертов портрет был тут уже не причем. Кажется, за полгода (а может, и за все практически одиннадцать лет, что они были знакомы с Максимом) у Саши порядочно накопилось — и вопросов, и претензий и просто всякого того, о чем он устал молчать. Полгода «отношений», а по итогу одно сплошное топтание на месте. Сложно, чертовски сложно любить за двоих… Рагулин тряхнул головой, гоня от себя эту неправильную мысль. Максим же рассказывал ему про метку, о том, что это очень сильная обоюдная связь и прочее… но это только с вампирской точки зрения все ясно и понятно: отметки всякие, клятвы на крови, условия их сопровождающие… а человеку в сашином лице это все ни о чем не говорило, куда ему там до высоких материй. У людей же просто все: если нравится кто-то, то ты стараешься стать ему ближе, хочешь узнать его, делишься с ним всяким… человеку нужен в первую очередь человек, а не какое-то тавро что-то там обозначающее. Неужели Саша просил слишком многого? Москва встретила февральской слякотью и легким дыханием близящейся весны в воздухе. Рагулин потянулся к сигаретам, закуривая прямо на перроне. — Держаться нету больше сил? — усмехнулся Игорь, поправляя на плече дорожную сумку. Саша невесело дернул уголком губ, выпуская в сторону сизый дым. Балалаев, видимо, хотел сказать что-то еще, но вдруг принялся ощупывать собственные карманы и вытащил на свет божий тихо пиликающий мобильный, при взгляде на который лицо его тут же посветлело. — Алло, — ответил Игорь, расплываясь в улыбке, — да, приехали уже. На перроне вот с Саней загораем… ты уже здесь? Тогда иду… Звонок был окончен, а Игорь еще пару мгновений глупо улыбался в потемневший экран. Встретив усталый взгляд Рагулина, Балалаев несколько смутился. — Встречают вот… — словно извиняясь за свое маленькое счастье, пояснил Игорь. — Может, тебя подвезти? Саша отмахнулся. — Спасибо за предложение, но я такси вызову. Все равно сейчас ехать проверять, как реквизит доехал. Да и Маракулин будет не в восторге от моего присутствия в салоне… — Рагулин покрутил пальцем около своей шеи. — Точно. Метка, — Игорь поджал губы, но тут же улыбнулся, шуточно добавляя, — все у них не как у людей, да? Саша глухо угукнул в затяжку. — Ну тогда увидимся, — Балалаев протянул ладонь и Рагулин крепко пожал ее в ответ. Если честно, он завидовал. Судя по всему, у Игоря с Маракулиным все было прекрасно, даже несмотря на все имеющиеся «против». Даже несмотря на то, что Маракулин теперь вампир, а Игорь их не очень-то жаловал. Рагулин покачал головой — он ведь тоже когда-то не очень жаловал вампиров, можно сказать, не мог смириться с их существованием, которое шло вразрез с его воспитанием и верой. А теперь он который год настойчиво ищет внимания одного конкретного вампира и страдает от того, что не получает должной взаимности. А может, Макс его приворожил? Саша слышал, что такое возможно, мол, при должном умении вампир может расположить к себе будущую жертву, или даже влюбить. Рагулин горько усмехнулся — кажется, он уже проходил этот этап мышления, когда Заусалин резко отовсюду пропал, игнорируя и телефонные звонки, и попытки застать его на квартире. Глубоко уязвленный этой пропажей, Саша старательно пытался скинуть на Максима ответственность за свои чувства. Ведь не мог же он сам очароваться чудовищем… Бросив окурок в ближайшую урну, Рагулин обернулся, выискивая взглядом Балалаева в толпе, тот наверняка еще не успел далеко уйти. Повинуясь слепому наитию, Саша рванул по перрону следом. — Игорь, — окликнул он, — прости, что задерживаю, но я спросить хотел… мой вопрос может показаться бестактным, и если не хочешь, можешь не отвечать, но… — Саша взял паузу, собираясь с духом, — ты же боялся вампиров, почему тогда сейчас… Игорь не дал Рагулину договорить, предостерегающе подняв руку. — Это действительно бестактный вопрос, — ответил он, хмуро встречая сашин взгляд, — но я все же отвечу. Потому что в первую очередь я люблю человека, которым он все еще является. И именно этот человек доказал мне, что искренняя любовь сильнее любых страхов и предрассудков. Я понятия не имею, что творится у тебя, но если ты видишь в своем спутнике или спутнице лишь чудовище, то мне, Сань, тебя искренне жаль. Рагулин покаянно опустил голову. Да видел он человека. Только его и видел теперь. Только он был от него на расстоянии в двести долгих-предолгих человеческих лет. И пропасть эта все никак не желала сокращаться, чего бы Саша с ней ни делал. Закончив с делами, Рагулин поехал домой отсыпаться. Все же, в отличие от некоторых, как и любому человеку ему требовался полноценный отдых. Проснулся он, когда уже стемнело. У кровати сидел Максим. В сумраке спальни, недвижимый, он сначала показался Саше порождением его сна, но это заблуждение прошло, едва тишину нарушил тихий голос. — Плохо спал в поезде? Саша сел на постели и потер заспанное лицо. И отчего все сегодня интересуются его сном? — Который час? — вместо ответа спросил он. — Девятый. Рагулин прикинул в голове чужое расписание. Спектакля у Макса сегодня не было, а любая репетиция либо закончилась до шести, либо вот-вот начнется. А он здесь — сидит Каменным гостем и смотрит не мигая. — Мог бы и позвонить, что придешь, — Рагулин потянулся за телефоном, но не обнаружил тот на прикроватной тумбе. — Поставил на зарядку, — пояснил Заусалин. — Аккумулятор сел. «Я звонил» так и не озвученное повисло в воздухе. За этой фразой наверняка должна была следовать другая — «я волновался, поэтому и приехал», но Саша тряхнул головой, гоня от себя возможную надежду. Какая разница, зачем приехал Макс? Но глупое человеческое сердце все же хотело верить, что Заусалину действительно не все равно, что сверх зависимости в его чувствах есть теплота, которой так сильно недоставало Саше. — Надеюсь, ты голодный, — Максим поднялся со стула и бросил на Рагулина сложный нечитаемый взгляд, — я заказал тебе еды. Пойду разогрею. С этими словами он вышел из спальни, оставив Рагулина в смешанных чувствах. Несомненно это была забота, но какого рода? Макс не соврал, когда сказал, что заказал доставку. На столе стояла миска с перелитым в нее супом и какой-то странный на вид салат в контейнере. Тарелку, судя по всему, с основным блюдом Максим как раз ставил в микроволновку. — Надеюсь, это съедобно, — словно прочитав чужие мысли, произнес Заусалин и обернулся на замершего в дверях кухни Рагулина. — Я выбирал по отзывам. — Значит, доверимся выбору большинства, — хмыкнул Саша и сел за стол. Максим отодвинул стул и сел напротив. Тихо гудела микроволновка. Тикали часы на стене. В подобной синтетической тишине любая попытка есть бесшумно неизменно потерпела бы поражение. Занеся ложку над миской, Рагулин поднял взгляд и столкнулся с пристальным вниманием Заусалина. — А ты? — вдруг спросил Саша, и Максим вопросительно изогнул бровь, — взял себе что-нибудь? — И как ты себе это представляешь? — Макс усмехнулся, обнажая острый клык и тут же пряча его под губой, — тебе заказ, а мне — курьер? Рагулин, оценив шутку, дернул уголком рта в кривой улыбке. — Вдруг тоже есть какая-нибудь доставка… Заверещала микроволновка. — В моем случае, как ты понимаешь, любая доставка может превратиться в доставку еды, — Максим вытащил тарелку и поставил ее перед Сашей, — и я не удивлюсь, если кто-то действительно развлекается подобным образом. В конце концов, современные технологии облегчают жизнь не только людям. Но отвечая на твой вопрос — я не голоден. А вот тебе следует хотя бы поужинать. На мгновение Саше почудилось, что чужой прежде безучастный взгляд смягчился, будто бы стал теплее. Но нежность, словно фантом, мелькнула на мгновение и вновь пропала, канув в черноте зрачка. Саша вздохнул, опять коря себя за беспочвенную надежду. Засосало под ложечкой — все же Максим был прав, поесть действительно стоило. — Ты подозрительно немногословен, — вновь заговорил Макс спустя несколько минут. Сквозь задумчивый прищур он разглядывал человека напротив. — Когда я ем, я глух и нем, — хмуро отозвался Саша известной всем поговоркой и демонстративно принялся уже за салат. — Как прошла поездка? — Максим подхватил со стола пустую миску из-под супа. — Я потом помою, — спохватился Рагулин, но Макс уже опустил ту в раковину и принялся закатывать рукава. — Мне не трудно, — ответил он, включая воду. — И все же — как гастроль? — Да как обычно, — отчего-то смутившись, Саша принялся усиленно ковыряться в салате, — город не смотрели — времени не было. Так, чисто к реке спустились. Я сделал несколько фотографий. Сейчас покажу. Сказав это, Рагулин торопливо поднялся из-за стола, чтобы забрать из спальни все еще выключенный телефон. Тот, как и сказал Макс, стоял на зарядке. Он ожил в руках владельца и экран тут же запестрил неотвеченными вызовами, непрочитанными сообщениями в соцсетях. Четыре пропущенных от Максима, звонок от коллеги по РАМТ, пара СМС с рекламной рассылкой, Дэн скинул глупый мем в общий чат, а под постом о вчерашних гастролях значился с десяток-другой комментариев. На ходу просматривая уведомления, Саша вернулся на кухню. — В общем, листай, — он положил мобильный на край, а сам с преувеличенным интересом стал разбирать шницель на составляющие. Краем глаза Рагулин наблюдал за тем, как Макс, вытерев полотенцем руки, берет телефон, водит пальцем по экрану. Выражение его лица оставалось бесстрастным ровно до определенного момента. — А это откуда? — Максим развернул мобильный к Саше. Фотография, конечно, не передавала всех деталей картины, да и блики несколько портили впечатление, но теперь не уловить сходство изображенного на портрете юноши с сидящим напротив мужчиной было решительно невозможно. — Там в театре в фойе на втором этаже музейная выставка, — Рагулин старательно держал чужой немигающий взгляд, — увидел вот, подумал на тебя похож и сфотографировал на память… — Вот как, — выдохнул Максим и снова уставился на экран, — действительно, похоже вышло. Все же художник из него был неплохой… Предательски звякнула вилка в дрогнувшей руке. — Ты был знаком с автором? — К сожалению, да, — Заусалин отложил телефон и тяжело вздохнул. Тревожная печальная тень пробежала по его лицу, — ведь это мой портрет и было бы странно, если б я не знал его автора. весна 1824 Кабинет Сергея Михайловича заливало яркое мартовское солнце. Через приотворенное окно доносился звонкий щебет. Солнечный зайчик, отражаясь в часах на каминной полке, дрожал на стене. Максим, стиснув в ладонях картуз, неловко переминался с ноги на ногу и не смел поднять на барина глаза. Вчера после спектакля граф во всю его хвалил, а вот сегодня вызвал к себе и, зная его крутой нрав, трудно было ожидать от этой встречи чего-то хорошего. — Сколько, говоришь, тебе лет? — поинтересовался Каменский, не отрываясь от книги, лежавшей перед ним. Периодически он хмыкал, что-то черкал пером на бумаге, хмурился, вымарывал и снова принимался вглядываться в книгу. — Двадцатый год идет, барин, — ответил Максим. Граф хмыкнул и, кивнув собственным мыслям, снова замолчал. От зажженного камина шел жар. Взопрели и затылок, и спина. Отчего рубаха под распахнутой поддёвкой стала неприятно липнуть к коже. Скрип пера да тик секундной стрелки даже боле, чем долгое молчание Каменского, усиливали нервенное волнение Максима. Закончив что-то писать, граф вздохнул и отложил перо. — Как ты находишь Грушеньку? — спросил вдруг он и с прищуром поглядел на своего артиста. Вопрос этот явно был с подвохом, потому как Аграфена Федоровна, девица шестнадцати лет одаренная от природы выразительной пластикой и звонким мелодичным голосом, слыла не только любимицей графа, но и первой красавицей труппы. И даже несмотря на то, что за ошибки ей доставалось наравне со всеми, ей все же позволялось куда больше, чем остальным. И теперь Максим судорожно вспоминал, а не сделал ли он Грушеньке чего такого, за что та могла на него пожаловаться своему благодетелю. Хотя коли бы сделал, то разговор сейчас был бы иной, и не в кабинете с барином, а на конюшне с плетьми. — Вчера она недурно играла, — уклончиво протянул Максим, но нисколько при этом не лгал — Грушенька прекрасно справилась с ролью Мирандолины. Ему самому же досталась куда более скромная роль Фабрицио, зато не досталось графских плетей, в отличие от Семена, который, не первый год играя кавалера Рипафратта, все еще умудрялся сбиваться в одной и той же сцене. — Я не о том, — Каменский откинулся в кресле и, сложив руки на животе, снова замолчал. Опять оглушительно громко защебетали птицы и затикали часы. Граф вдруг рывком поднялся. Максим внутренне весь съежился. Но Сергей Михайлович, влекомый какой-то внезапной мыслью, всего лишь направился к книжной полке и, бормоча что-то себе под нос, принялся выискивать нужный ему фолиант. — Нравится она тебе? — бросил он через плечо да и замер, пытливо вглядываясь в лицо Максима. Тот стушевался, крепче сжал пальцами картуз. Опять вопрос с подвохом. Аграфена была девка ладная, каждый второй мужик в труппе и не только в труппе на нее заглядывался, да вот робел приближаться. Особенно после того, как прошлой осенью Ваську, что нагло пытался к ней свататься в обход барского одобрения, барин приказал высечь, не жалея силы. И не спасло Ваську ни умение плясать, ни звучный как у дьякона бас. Так и засекли насмерть. — Кажись, добрая девка… — Максим старательно увиливал от прямого ответа. Скажешь — нравится и прилетит как покойному Ваське, скажешь — не нравится, опять прилетит, потому как всем нравится, а тебе вдруг нет. — Ну вот и славно, — Каменский улыбнулся странной для его лица и не шедшей ему совершенно отеческой улыбкой, — возьмешь ее в жены. На Фоминой неделе свадьбу сыграем. Максим оторопело заморгал. — Но, барин… — начал он, и голос его дрожал. Но граф его не слушал, вновь уткнувшись в какую-то книгу. — Иди, Максимка, иди, — отмахнулся он, возвращаясь обратно за стол. — Невесту сам можешь обрадовать. Иди давай… Максим, прижав уже изрядно помятый картуз к груди, с поклонами попятился к дверям. Вот привалило же радости. Грушенька плакала навзрыд. Да столь жалобно и долго, что ее милое лицо успело пойти некрасивыми пятнами. Мать ее все никак не могла найти слов для успокоения своей дочери. Максим стоял потупившись. В дом будущего тестя он пришел без сватов, но в своей лучшей рубахе и даже почистил сапоги, чтобы выглядеть опрятнее. Федор Павлович, отец Грушеньки, выслушал сбивчивую речь Максима молча и долго хмурился, но против барской воли, как и новоиспеченный жених, пойти не смел. Лишь снял с полки образа да скрепя сердце благословил нерадого своей участи жениха и бьющуюся в истерике невесту. Но уже спустя неделю Аграфена, казалось бы, смирилась с выпавшей ей участью и даже стала куда приветливее с Максимом. То ли поняла, что он не самый худший вариант, то ли все же была бита тяжелой графской рукой и теперь не смела Каменскому перечить. Граф, до того радый подобной перемене в поведении своей любимицы, обещался даже справить ей небольшое приданое, а в день свадьбы обязательно дать какое-нибудь представление и непременно с молодоженами на главных ролях. Пьеса им пока не была выбрана, но приглашения на сие помпезное мероприятие уже рассылались по всей губернии, а несколько отправилось даже в саму Москву. В конце месяца в театре случился небывалый ажиотаж — из столицы приехали гости. И по труппе даже ходил слух, что сия почтенная комиссия направлена в губернию самим императором, дабы отобрать новых артистов для сцены Императорского театра в Москве. Правда, никакая это была не комиссия и к императору эти гости не имели никакого отношения — попросту в усадьбу к Лутовиновым приехала дальняя родня. Граф Сергей Михайлович был падок на новые лица, поэтому, придя в радостное возбуждение от одной только новости, немедля выслал соседу билеты на ближайшие представления. И, по всей видимости, наконец-то устав от развлечений в Спасском, они решили почтить своим присутствием Орел. Каменский привечал гостей с огромным радушием и в их честь даже устроил эдакий званый вечер, к которому были вольны присоединиться все те, кто имел на руках входной билет в его театр. Максима с Грушенькой, как и некоторых других крепостных, задействованных в прошедшем спектакле, граф обязал присутствовать на данном мероприятии в качестве салонного развлечения. И тут Максим несомненно проигрывал своей будущей супруге, у которой в анамнезе имелось немало таких вот вечеров, да и к исполнению дуэтов он был абсолютно не готов. Они только-только начали репетировать совместные партии (милостью Сергея Михайловича Максиму досталось несколько крупных ролей), а теперь вот граф выставлял его на потеху своим гостям. И Максим боялся ошибиться или дрогнуть голосом не от того, что по спине за это наверняка пройдется плеть, а больше из-за переживаний о том, что за его промашку несомненно достанется и Грушеньке. Пусть они пока не венчаны, но стоило привыкать к мысли, что теперь он ответственен за них обоих. — Право, они замечательно смотрятся вместе, — какая-то дама с жаром аплодировала окончанию веселой неаполитанской песенки, в словах которой Максим еще несколько путался. Аграфена не спешила нарушать мизансцену и, принимая заслуженные овации, по-прежнему держала Максима за ладонь. — Я тоже так считаю, — улыбнулся Каменский и с интересом поглядел на говорившую, — я даже решил их поженить. Подобный союз не должен прозябать на одних лишь подмостках. И вы только подумайте, какими талантливыми выйдут их дети… — И наверняка прелестными! — от восторга у дамы вдруг сделалось такое глупое лицо, что Грушенька готова была вот-вот рассмеяться. Максим сильнее стиснул ее ладонь. Дама вдруг оглядела обеденную залу. — А где же Саша? Сашенька! — позвала она куда-то в противоположный конец, и на ее зов откликнулся молодой человек. — Вы непременно должны их написать! Сашенька учится в Академии художеств, — пояснила она недоумевающему Каменскому, — он как раз ищет лица для своей выпускной картины. Он и в Спасском все делал наброски с участников домашнего театра. — Право, это неудобно… — протянул Александр, окидывая замерших актеров любопытным взглядом. — Удобно! — тут же вскинулся в неожиданном возбуждении граф. — Очень удобно! Это же какая находка в нашей губернии. Художники у нас редкие гости… Я вас прошу, сделайте мне приятное, напишите их портрет. Хотите, я даже заплачу… — Ну что вы! Что вы! — принялся в притворном смущении отказываться Александр, — не в этом дело. Им же придется мне позировать да еще и при дневном освещении, а это значит, потребуется снимать их с репетиций… Сергей Михайлович цокнул языком в неудовольствии. — Действительно… — протянул он задумчиво. Но задумчивость его длилась недолго, взгляд его снова ожил, — два портрета! Напишите каждого отдельно! Я могу себе позволить отпустить одного из артистов, но не обоих сразу. Как вам такая идея? Александр снова поглядел на стоящих поодаль актеров. Любопытный его взгляд словно бы ощупал Грушеньку, что казалось была уже привычная ко всякого рода вниманию, но в миг порозовела лицом — все еще сжимавший ее пальцы, Максим ощутил как увлажнилась ее ладонь и волнением зашлось сердце. А позже взгляд молодого художника перетек на него самого. И скрупулезность, с которой Александр препарировал глазами его черты, приводила в смятение. Максиму вдруг стало ясно, чего это так оробела его невеста. У самого сердце сжалось томительно, стоило лишь суровой лучистости чужого взгляда дрогнуть, оживая, и потеплеть.

* * *

— Только не шевелись, — Александр подскочил в поисках бумаги и графита, — прошу тебя, замри. Обнаружив искомое в одном из ящиков бюро, он вернулся к смятой постели и встал подле. Взгляд его — сосредоточенный и резкий — тут же стал выхватывать нужные линии, а рука уверенными движениями переносила их на бумагу, где постепенно выступал рисунок обнаженного тела. — Не шевелись, — повторил он едва ли не одержимо, и Максим, не удержавшись, засмеялся, перекатился на живот, пряча смущенное лицо на сбившейся подушке. Отсмеявшись, он лег на бок, подперев ладонью голову. Пытливый взгляд художника тут же принялся жадно обводить все видимые изгибы и додумывать в воображении сокрытые. Максим подтянул выше простынь. — Ты обещал графу Каменскому портрет, — сказал он с наигранным упреком. Александр улыбнулся, взгляд его оттаял. Отложив рисовальные принадлежности, он взобрался на постель. — Раз обещал — значит, будет, — ладонь художника касанием очертила тот же изгиб, что прежде обвел его взгляд, — а пока я изучаю свою модель… С этими словами Александр чуть толкнул Максима в грудь, опрокидывая на спину. Пальцы его тут же пробежались выше, отметили разлет ключиц, взобрались по шее к подбородку, огладили линию челюсти, коснулись скулы — Максим прильнул к чужой ладони щекой. В его груди лихорадочно билось сердце, казалось, еще чуть-чуть и выскочит прямо в руки тому, кого так неосторожно полюбило. Любовь — умное словно из барских книжек. Максим столько раз изображал ее на сцене, что боялся не заметить, когда она действительно войдет в его жизнь. И вот она случилась, совершенно иная, не похожая ни на что. Ни в одной пьесе, ни в единой песне не было и доли тех чувств, что теснились теперь в груди крепостного актера, вынуждая его сердце заходиться бешеным стуком. Александр отвел с его лба упавшие волосы. — Я все не могу ухватить твой взгляд, — выдохнул он, обнимая Максима за лицо. А тот смотрел в ответ глазами преданного пса и не мог наглядеться. Угораздило же его, несвободного, крепостного, влюбиться… Каменский его не отпустит да и вряд ли позволит кому-либо выкупить. Скорее, высечет плетьми, коли узнается все, да и женит, как была на то его хозяйская воля. А может, до того барин взбесится, что забьют Максима мужики нагайками вусмерть, чтоб другим неповадно было. А Грушеньке нового жениха найдет. Не столь грешного. Его любовь, что отзывалась на имя Александр, поднимала его надо всем мирским и на краткий миг давала забыть, кто он и что он. И эта же любовь с каждым днем толкала его на больший грех. Когда губы его складывали слова канонов, душа его не пела. Исповедь обращалась ложью и ложь эта множилась. И болела оттого душа, но стоило лишь Максиму поймать на себе взгляд молодого художника, как все становилось неважным. Все, кроме любви, разрывающей его на такие противоречивые части. На страстной неделе Максим лишь раз заглянул в мастерскую, что выделил художнику граф Сергей Михайлович. Во всю шла подготовка к Пасхе и Каменский уже не мог так часто отпускать своих артистов. Тем более за Пасхальной тут же следовала Фомина неделя, и чем ближе была дата венчания, тем суетливее и возбужденнее выглядел граф, предвкушая большой праздник и последующее за ним представление. Грушенька же напротив с каждым новым днем становилась все тише, скромнее — прятала от окружающих свои девичьи мысли. Максим ее не винил, скорее, это ему хотелось перед ней повиниться. Ее будущий супруг не любит ее, не шепчет ласковых слов, не дарит робких поцелуев. Даже глядит на нее не как на женщину, а как на пустое место. Да и Грушенька вряд ли в него влюблена. Они, по всей видимости, действительно хорошие актеры, потому как, даже сойдя со сцены, вынуждены играть в любовь. Чтобы все окружающие поверили в их притворство, чтобы барин в восторге хлопал в ладоши и реже хватался за плеть. Александр предлагал Максиму бежать. Уехать вдвоем сначала в Москву, а после и в Петербург. Как-нибудь справить вольную и паспорт. Александр, словно умелый сказочник, чертил в воздухе воздушные замки: вот Максим поступает в какой-нибудь Императорский театр, а он сам нанимается театральным художником. Рисовать декорации, конечно, не предел его мечтаний, но все же надо с чего-то начинать. И жизнь, которую обрисовывал Александр, как живая вставала перед глазами и манила к себе. И не пугала даже мысль о том, что беглые крепостные обычно плохо заканчивают. Страшило другое. Что станет с Грушенькой, коли Максим поддавшись искушению сбежит? Барин будет в ярости. Барин будет спрашивать с нее, мол, как же так, не уследила за женихом. Изобьет ее Каменский, как пить дать, изобьет. Не пощадит, не пожалеет. Собственными руками покалечит. Или вовсе убьет. А ей же шестнадцать зим всего. Нет. Максим решительно не мог так поступить. Поэтому лишь улыбался рассказам Александра и, замерев пришпиленный чужим скрупулезным взглядом словно бабочка булавкой, глядел пронзительно и больно, пока рука художника переносила на холст его страдающую и любящую душу. Грушенька подловила его после обедни за церковной оградой и сказала, что барин отпустил ее до художника. Буквально на час. Сказала, что совсем чуть-чуть припозднится. И вот время уже перевалило за полдень. Максим чувствовал себя идиотически, проходя их с Грушенькой сцены в одиночку, но честно ждал возвращения своей невесты. Она же обещала. Уходя она впервые поцеловала его украдкой и улыбнулась на прощание. И выглядела такой счастливой в утренней морозной дымке — румяная, синеглазая, с выпавшей из-под платка рыжеватой в блеске солнечного луча прядью. В тот момент Максиму даже показалось, что они непременно смогут стать счастливыми. Пусть и по барской указке, пусть и без любви, о которой пишут в заумных книжках. Он обязательно найдет в себе правильное к Грушеньке чувство, станет ей хорошим мужем, а она достойной ему супругой. И дети у них будут, как хотел того барин — красивые, талантливые, пусть и несвободные, как и их родители. И они проживут долгую жизнь, и будут поддерживать друг друга, а все былое забудется. — Где она?! — с диким нечеловеческим ревом Сергей Михайлович ворвался в зал, нарушая ход репетиции. Замолк оркестр, да и все находящиеся на сцене замерли. — Где, я вас спрашиваю! Максим сглотнул вставший в горле ком. — А ну пойди сюда! — граф вскочил на подмостки. Взгляд его метал молнии, лицо перекосила звериная гримаса. Он хватил оторопевшего Максима за рубашку и встряхнул как пыльный мешок. — Грушенька где? — Не знаю, барин, она… — договорить Максиму не дали, звонкая пощечина обожгла щеку. Голова мотнулась, в ухе тут же зазвенело. — Признавайся, паскудник, всю душу из тебя вытрясу, коли не признаешься! — новый удар сильнее предыдущего пришелся в висок. Максим едва устоял, все еще удерживаемый графом. — Правда не знаю, барин. Она до художника ушла, как вы ей велели… Каменский побагровел. — Я? Велел? — взревел он. Мощным ударом кулака Максима все же сбило с ног. Он осел и тут же схватился за пылающую скулу — одно из графских колец вспороло кожу. — А где тот художник? Плеть мне! Живо! Кто-то из артистов бросился исполнять — за кулисами на стене всегда висело несколько нагаек. Оставшиеся принялись шептаться. В общем смятении Сергей Михайлович склонился к ошалелому Максиму, схватил его за воротник да прошипел в лицо: — Сбежал твой полюбовничек… И вера в то, что это все какое-то недоразумение и ошибка, еще теплилась в Максиме и теперь дрогнула. Дознался барин. — С Грушенькой сбежал, невестой твоей. И не пяль мне тут зенки, будто не знал. Убью… февраль 2022 …напрасно Рагулин пытался вновь поймать взгляд Максима — в глубокой задумчивости Заусалин смотрел куда-то в пустоту перед собой и нервно тер тонкую полоску шрама на левой щеке. — Он сбежал с крепостной, — нарушил чрезмерно затянувшееся молчание Макс. — Скандал большой был. Дворовых всех выпороли и не по разу. Беглецов, конечно, в розыск объявили, но найти не смогли, да и вообще потом не до беглых было… Максим снова замолчал, погружаясь в собственные воспоминания. И вновь потянулись медленные секунды. Саша впервые видел Заусалина таким притихшим. Он, конечно, и раньше подолгу молчал, но теперь эта тишина казалась неуютной и болезненной. Словно сейчас на кухне они перестали быть одни. Тень чужого прошлого неотвратимая заполнила собой все пространство. — И что с ними стало? — спросил Рагулин. Макс вздрогнул, вскидывая растерянный взгляд на собеседника. — Я видел их однажды в Москве, — голос у Максима сделался тихий, в нем звучал какой-то надлом, — вернее ту, что с ним сбежала. Она вышла в крошечной роли на сцене Малого. Ей было уже за сорок, но я отчего-то сразу узнал ее, — он грустно улыбнулся, — может от того, что свет рампы так знакомо играл рыжиной на выпавшей из-под чепца пряди… не знаю. Я даже собирался дождаться ее после выступления, предстать эдакой тенью прошлого… Максим отвел взгляд и шумно потянул носом воздух. Он снова бессознательно потер левую щеку. — …ее встречал мужчина, и я не посмел подойти… — Это был он? Художник? — продолжал уточнять Саша в тревожном опасении, что чужой рассказ прервется. — Не знаю… — выдохнул судорожно Заусалин, — я видел его только со спины. Я проводил их до Манежа, а дальше идти не стал. И тишина — тяжелая, душная — вновь завладела пространством. У Рагулина на языке вертелся неуместный чрезмерно личный вопрос. Но раз уж Максим снизошел до откровений, было бы верхом глупости его не задать. — Ты любил ее? — три слова, сказанные хриплым басом, легли на стол между ними, и все в Саше замерло, туго перекрученное между собой. Максим фыркнул и вдруг рассмеялся. — Ее? — встретив недоумение в сашиных глазах, он, казалось, стал смеяться еще громче, — ни в коем случае. — Его смех стих так же внезапно, как и начался, и он добавил уже спокойнее, — я ей завидовал. С этими словами Макс поднялся из-за стола. — Сделать тебе чай? — спросил он. — Или кофе? — Чай. Для кофе уже поздновато, — Рагулин проследил за ним глазами. Кажется, экскурсия в прошлое закончилась так толком и не начавшись и оставила после себя еще больше вопросов, чем было получено ответов.

* * *

Саша проснулся посреди ночи. Сон, муторный, тяжелый, медленно выпускал его из своих объятий. Еще крутился обрывками в голове и вот пропал, оставив горькое послевкусие. И было уже не вспомнить, чего же такого там было, что хотелось проснуться. Не кошмар в полной мере, а так, тревожное болото. И теперь Саша лежал и, широко распахнув глаза, вглядывался в темноту. Та в ответ смотрела на него пустыми глазницами окон соседнего дома. Ни огонечка. Лишь отсвет от фонаря во дворе, да медленное кружение снежных хлопьев. Ленивая в сонном мозгу проплыла мысль о том, что завтра придется чистить машину. — Спи, — вдруг прошелестело над ухом и прохладная ладонь погладила по голове, зарылась пальцами во вьюн темных волос. — Спи… Саша завертелся неловкий в одеяле, обернулся. Рядом на постели, подложив подушку под поясницу, полулежал Максим. И в темноте, пока глаза еще не совсем привыкли, было не различить выражение его лица. Хмурится ли он, бесстрастен ли, или затаилась в изломе бровей, в глубине дрожащего зрачка тихая нежность. — Это просто сон… — сказал он. Но Рагулин не спешил закрывать усталых глаз. И Макс со вздохом сполз по постели ниже, оказываясь с Сашей лицом к лицу. Так близко, что там где заканчивалось дыхание одного, уже начинался вдох другого. — Спи, — повторил он, и на поросшую бородой щеку легла его ладонь. Саша в сонном исступлении прижался ней губами. Максим улыбнулся. Ласково и тепло. — Сны забываются с рассветом… И подчиняясь звукам этого голоса, глаза начали слипаться. И пока сон вновь не вступил в свои права, Саша все силился разглядеть лицо напротив. И чудился ему в дремотной грезе мягкий, преданный, такой любящий взгляд зеленых глаз. — Спи…