***
— Ну вот он мне и говорит, что огурцы лучше помидоров. Не, ну как так можно! И ежу понятно, что помидоры в разы лучше. — Безоблачное небо открывало путь солнечным лучам, позволяя им затейливо обводить контуры предметов. Рахим смешно морщится, когда один из них — лучей — попадает ему на нос, несмотря на наличие защиты от солнца. — И чего ты там, помидоро-огуречную дискуссию развëл? — В его голосе слышна очевидная насмешка, но Рахим ведь знает, что сказано это было с прикрытой нежностью. — Ну да, — выдаëт он как что-то очевидное, встряхивая головой, — что ни говори, а эта дилемма занимала и занимает тысячи учëных умов. Вечно актуальна! Во всяком случае, лучше их всех вместе взятых — арбуз. Или, на худой конец, дыня. — Пф-ф, не мудрено, арбузная голова. — Глаза напротив неприлично дерзко закатываются. Дарен правой ногой шаркает, мимолëтно нахмурившись при этом. Рахим думает: возмутиться или нет? — Эй, это важный источник дохода, вообще-то! — Астрахань палец вскидывает с важным видом, хотя на лице против воли улыбка расползается. Лучезарная. Как само солнце. — И как ты на своих арбузах, хорошо держишься? с таким-то бюджетом, — говорит Дарен уже из принципа, голову к нему поворачивая. — Это мелочи жизни, — философски замечает он. — Ладно, пошли уже куда-нибудь в путëвое место, жрать хочу, — вздыхает Краснодар наигранно страдальчески, и Рахиму его почти жаль. Только самую малость. — Ну пошли, собачкина столица, — усмехается, уже услышав резкое «Эй!» Чужие (родные) пальцы хватают его ладонь и нетерпеливо тянут в сторону ближайшей хорошей кафешки. Дарен уже и город неплохо знает, замечает он на подкорках разума и лениво вышагивает рядом, особо не сопротивляясь. Улыбается слабо, желая растянуть момент, запомнить прикосновение тëплых пальцев на коже надолго. Ароматы еды, витающие в воздухе, лишь сильнее сводят с ума их обоих. Ресторан полупустой: видно, не у всех есть возможность позавтракать здесь в будний день. — Боже, как я хочу спать, — зевает Рахим, откидываясь на удобную спинку стула. Закидывает одну ногу на другую, подпирая голову рукой, чтоб не упасть ненароком лицом на стол. Он, конечно, утрирует, но удерживать голову в нормальном состоянии — ой какая трудная задача. — Так спать надо ложиться не в шесть утра, дурачьë, — ломает Краснрдар брови, не отвлекаясь от происходящего за окном, хотя очень хочется вперить взгляд Рахиму в лицо, разглядеть всë до последней морщинки или родинки. Какая-то девочка заботливо протягивает руку другой, сидящей на асфальте с явным недовольством на лице. Должно быть, еë младшей сестре. — Какой ты у нас умный, оказывается. — Обращайся. Разговоры в ресторане благополучно становятся фоновым шумом, так необходимым всегда. Привыкнув к громкости улиц на ставшем миллионником городе, Дарен с некоторым удивлением заметил сложности в перенесении тишины, будто ставшей напряжëнной навсегда. Регион гудел, шумел, что порой выходило звоном в ушах и мигренью, но всегда было приятно осознавать, чего он достиг и добился. Хотя, конечно, на эдакую потребность могли повлиять и другие определëнные факторы, но задумываться о них сейчас не было никакого желания. А потом к их столику подходит официантка с блюдами, и любые незатейливые разговоры смолкают — еда как-никак. Почти святое. Рахим всматривается в старенький персонник, будто пытаясь запомнить его в малейших деталях, пока держит в обеих руках, ощущая ладонями долгожданную прохладу, кружку с холодным напитком. Приятный ветерок кондиционера резко контрастирует с сомнениями и волнениями в его голове, которые теперь возникают каждый раз в присутствии Дарена. Без него они, конечно, тоже возникают, и даже не особо реже. Просто не так настойчиво бьют в голову. Астрахань, обременëнный многовековым опытом, естественно, не дрожит, как подросток, отправляющий валентинку любви всей своей жизни; но всë равно истома смешивалась с неопределённой живостью, распускаясь где-то в груди, разрастаясь бронхиальным деревом. Рахим слегка поднимает уголок губ.***
— Вот такие пироги. Кипит чайник, Рахим рыщет по полкам, хлопая дверцами, в поисках чего съестного к чаю, а Дарен смотрит, облокотившись об стену. Тусклая лампочка в люстре осталась одна-одинëшенька. В тени оставались закрома кухни, что несколько усложняло задачу. Таксист на обратную дорогу попался до странного адекватный и молчаливый. Такие обычно вызывают подозрения в российских полицейских сериалах. Но Астрахань живëт скорее в ситкоме, так что волноваться тут не о чем. — Так а чего ты ему сразу не сказал? Гоша ж не дурак. Понял, принял и обработал бы. — Он достаëт найденную с горем пополам пачку простого песочного печенья, словно созданного для макания в чай. Победа, думает он. — Да обойдëтся. Пускай мозгами пораскинет. — Ну садись, чего. Сейчас угощать буду. Печеньем и даже чаем, — говорит Рахим, перенося чашки (кружки?) на стол. Цыкает, когда у одной из них капля стекает по внешней стенке. Пачка «Юбилейного» посередине стола — барьер между ними. Уральские горы, делящие мир на его любовь и их мало-мальские шансы на какие-то отношения. Дарен отпивает из кружки и поводит плечом. — Ты чего почти молчишь-то, как мы к тебе приехали? — В глазах у Краснодара отражается светлое небо Юга, всегда открытое и готовое к диалогу. Рахим с ним разговаривал в трудные минуты. Порой казалось, что оно даже отвечало, играя ветром в волосах. «Я люблю тебя», — хочется ответить. Ëмко, ясно и понятно. Но он этого не говорит, поднимает только выразительно бровь, задерживая печенье в напитке. Оно расплывается, частично утонув в чае, и Рахим чувствует себя точно так же — уныло и слегка безнадёжно. Дарена его пантомимы не впечатляют. Астрахань вздыхает печально, глядя на оставшийся кусок «Юбилейного», и откладывает его. Обстановка незримо накаляется, и хочется дурацки закрыться от пронзительного взгляда кубанского небосвода всеми «Юбилейными», хранящимися на полках астраханских магазинов. Идея признаться теплилась у него в сознании уже некоторое время. — Я тебя люблю, — начинает он и, заметив, как у Краснодара брови поднимаются в удивлении, хмурится слегка, всë-таки продолжая. — По-настоящему так люблю, сам не заметил, когда началось, лет десять назад, не знаю; но так в принципе и происходит. Как-то сложно уже держать это в себе, копить в душе. — Ненадолго он останавливается, желая отвести взгляд, но этого не делая. — Можешь даже не отвечать, сделать вид, что не было ничего, хотя, конечно, вне экрана телефона это сделать сложнее. Но мне хотелось сказать тебе именно глаза в глаза. Просто хотелось сказать, чтобы полегче стало. Не прошу ничего в ответ, так... чтоб ты знал, — как-то скомканно заканчивает Рахим, дëргая плечами, пусть и мог бы говорить ещë, и ещë, и ещë... и всë-таки отводит взгляд, как дурачок пятнадцатилетний, не в силах сдержать образовавшегося между ними напряжения. Молчание, тягучее, как лëгкая боль после долгой ходьбы, давит на сознание тысячами килопаскалей. Терпение, которым он, между прочим, гордился долгое время, держится на волоске, на тонкой стеклярусной нити, и Рахим не уверен, что нить эта не рассыпется бисером прямо перед его глазами. Астрахань взгляд поднимает — и видит на лице у Краснодара нежную, почти детскую улыбку. Такой обычно блестят лица у юношей, ещë не разбитых горем жизни. Ему отчего-то кажется, что раньше, в практически беззаботном детстве, Дарен так и улыбался, встречая лучи солнца в безграничных полях бесконечного лета. Но сейчас он совсем рядом, смотрит своими чистыми глазами в его карие. — Вот это я дурак, конечно, слепой, — произносит он. — Давай сначала чай допьëм, а то остынет скоро. Потом разберëмся, — вздыхает Дарен. — Тоже тебя люблю. Краснодар в этот момент до приятного тëплый и уютный. Запечатлеть бы этот момент на плëнку памяти, чтобы вспоминать время от времени. Но он почему-то уверен — такие нежные мгновения в ближайшее время будут не раз и не два. Рахим улыбается. Мягкий свет кухонной люстры ложится волнами на Краснодарово лицо. Чай с привкусом утонувшего печенья кажется ему самым вкусным напитком на земле.