это не грустно

Они всегда приходят перед рассветом. Будь он Командором, зарифмовал бы сюжетно власть и возлюбленных. Но доходит шестой год, как Командор, доведённый теми и другими до свинца в груди, обрёл покой, испепелённый в недостроенной церкви, первом крематории великой страны. Мастер отказывается от такой судьбы. Итак, они приходят перед самым рассветом. Окно-распятие выходит на запад, и у них есть лишние минуты, прежде чем первые смутные лучи прорежут густые сумерки. Удары капель о раковину стихают. — Можно присесть? Мастер не поворачивает головы, даже глазные яблоки не дёргаются. Его давно уже не привязывают к кушетке, но морфин сладко разливается по венам, и в мутном тумане ему безразлично прижавшееся к бедру тепло. Шуршат листы, и тени, как рыбы брюхом кверху, плавают по потолку. — Я вижу, вы не только восстановили сожжённое, но и добавили новые сюжетные линии. — На чистом русском без намёка на акцент вальяжно тянет голос. Продолжать игру уже давно нет смысла. — Доктору Стравинскому тоже будете мстить? Мастер молчит. — Отчего же вы остановились и не продолжаете? Ведь вы знаете, что произойдёт дальше. Это смешно. Конечно, он знает: тот, кого он принимал за волнующего иностранца, с готовностью подсказал, в какую сторону направить сюжет. — Я и со Стравинским разберусь, если потребуется. Вы, главное, пишите, mein lieber Meister. Едва уловимое движение, и ладонь мастера берут цепкие пальцы, переворачивают тыльной стороной кверху. Сухие горячие губы прижимаются к запястью, к багровой полосе от фиксатора. Губы не жгут, но мастер дёргается и слышит смешок. — Это придыхание напрасно, — наконец, он не может больше держать молчание; его голос лишь шёпот, сонно-хриплый, не родной. — Вы же знаете, кто такой мастер. Я ремесленник. Кустарь. Спе-ци-а-лист. — Сюда бы ещё влепить монструозный канцеляризм, но не настолько он себя не уважает. — Найдите другого, и пусть он напишет вам роман. Руку отпускают — поверх старого остался новый след. — Найти можно. Но разве вы не желаете, чтобы в финале мастер и Маргарита встретились? Это в ваших силах. Голос вкрадчивый, голосу так легко едким дымом пробраться в опустошённую черепную коробку. Мастер коротко мотает головой. — Маргарита… А её нет, она мне снится. Он не смеет написать ей или даже в мыслях взять её с собой туда, где все мысли выжигают электрическим током и растворяют во впрыскиваемом в вены тумане. Ей можно приходить лишь во снах и в романе, ранней ночью, когда багрянец заката только смывается прохладным мраком, а до рассвета ещё далеко. Тогда её никто не достанет. Мастер сипло смеётся, и мёртвые рыбы у потолка дёргают плавниками. — Я знаю, вам нужен этот бал и нужна она. И пусть я уже давно в ваших руках, её я к вам не приведу. В его ушах глухо, под толщей солёной воды или крови, звучит музыка, и языки пламени лижут его ступни; дым застилает глаза и прохладно клубится возле висков, лаская содранную кожу. — Вы очень упорны. И противитесь так глупо, будто не сдадитесь здесь, — воздух настолько затхлый, застывший, что мастер ощущает чужое движение головой, — рано или поздно. — А вы, если не хотите ждать, заставьте меня. Или не можете? Ему смешно — куда смешнее, чем на заседании, где оплевали его пьесу, чем в цвету черёмухи, когда его, белую сволочь, чуть не расстреляли на пороге собственного дома, — теперь у него ничего за душой, он юродивый с ниточкой снов на пальце и ледяным ключом под матрасом. Он рыба, выброшенная на берег, и если ему кривым ножом вспорют брюхо, так тому и быть. Воланд поднимается. Теперь мастер смотрит на них и видит неверный лунный свет в глазах и перекошенную улыбку, стальной блеск пуговиц и перелив на перстне. Отчётливей видел их, лишь когда… Рука, легко разрывая мышцы, входит мастеру в межреберье, раздвигает рёбра и крепко хватает колотящееся сердце. Тянет вверх, обрывая сосуды и связи, и мастер не орёт, только потому что из развороченной груди вышибло весь воздух, а в горле булькает кровь. — Я могу отнять ваше сердце… Его грудь — обсидиановый лёд, он сам лишь камень, которому никогда не больно и навеки холодно. Рука, вновь раздвинув рёбра, возвращает ему жар, и мастер втягивает затхлый воздух, закашливается до рези в лёгких и наконец затихает, не раскрывая мокрых глаз. — …но не вложить хоть что-то вместо него. — Так и думал, — выдыхает он. Воздух колышется, и по его приоткрытым губам, вновь вышибая дух, проходит язык, слизывает вязкую кровь. Мастер распахивает глаза — Воланд, нависая над ним, облизывается, пустой взгляд направлен куда-то мимо. — Обычный человек, — говорят они, не меняясь в лице, — который может больше меня. Мастер даже не успевает ухватить искру мысли — «это признание слабости?» — Воланд, легко перекинув ногу через кушетку, садится на его разворошённую и вновь целую грудь. — И всё же в ту ночь вы уже знали, кто я. Щёки вспыхивают — забавно, мастер отмечает это яснеющим разумом, который теперь совсем не в ладах с телом, — не от нехватки воздуха. — Знал. Конечно, он знал, пусть ещё не с отблесками пламени на бюсте Пилата, но когда вдруг потухла свеча, и он увидел немигающие глаза разного цвета. Так отчётливо видел их лишь тогда. — Но всё равно… занялись любовью со мной. — Воланд дёргает плечом, бёдрами сжав грудь сильнее. — Вы мысленно называли это именно так. И вам было страшно. — Они всегда приходят перед рассветом, — сдавленно бормочет мастер и впивается взглядом в чужие глаза. — Чекисты. Я контра, белая сволочь и бугор — я знал, за мной всё равно бы пришли. А не пришли бы — я и без того обречён. Я знал, видел, кто вы, и, конечно, мне было страшно. Я даже не знаю, страшнее до того, как понял, или после. — Мастер расплывается в широкой улыбке, так, что челюсть сводит, а растрескавшиеся губы начинают ныть. — Но мне хотелось этого. Я хотел вас, и мне было безразлично, что случится на рассвете. Воланд хмыкает и разглядывает его лицо, зацепив подбородок пальцами. — И всё же я предпочёл бы мужчину, а не дьявола. Теперь уже можно держать себя с ними развязно и нагловато. — Вы забавный человек, мой милый Мастер. — Нет, пожалуй, забавней то, что они не избавляются от придыхания, избавившись от немецкого, который поддерживал игру. Слитным движением Воланд поднимается с его груди и ступает на пол. — Пойдёмте, я вам кое-что покажу. Мастер поднимается вслед за ними, чуть не завалившись вбок, но твёрдая рука вовремя поддерживает его. Комната перестаёт плыть, и разум вновь заполняет холодная ясность. Они ждут, пока он открывает дверь подрагивающим ключом и боком просачивается на балкон. — Полнолуние, — в последний раз щёлкнув тростью и встав за его левым плечом, говорит Воланд. — Как и тогда. Вместо ограды и леса под ногами вырастает каменная стена и постамент, на котором в кресле, сгорбившись, сидит белая фигура. — Это ваш герой, и при луне его вновь и вновь терзает бессонница. Ему кажется, он мог бы так много сказать арестанту Га-Ноцри и так много услышать в ответ. Но вновь и вновь за ним никто не приходит, а голова его так тяжела, что сам он не может подняться с кресла. Белая фигура прокуратора Иудеи пустым взглядом ищет что-то, и мастер отворачивается. Воланд, в лицо которым приходится посмотреть, спрашивает, подняв бровь: — Вы не отпустите его? И мастеру жаль несчастливого человека с плохой должностью, ему жаль арестанта Га-Ноцри, путаница со словами которого не прекращается и по сей день, жаль Маргариту с потухшими глазами и, в конце концов, до горькой обиды жаль себя. Но в его ушах гремят отзвуки бала, и чужая кровь заливает рот, возвращая силу и власть, оттого мастер коротко мотает головой: — Нет, если таковы условия. За то, что он заглянул за очки иностранца и возжелал дьявола, и без того поплатились слишком многие. Теперь мастер отказывается разбираться в степени их вины; пусть он будет последним. Пусть у дьявола будет его душа, но не мир, который он мог бы создать. На этот раз рассвет не наступит. — Разве это не грустно? — склонив голову набок, спрашивает Воланд, кажется, ровно за секунду до того, как поймёт. — Нет, не грустно, — мастер улыбается, чувствуя, как горят глаза. — Это не грустно. И, не дожидаясь, пока собеседник отведёт взгляд, перегибается через перила.